Очевидно, это было не заседание Политбюро, хотя главные действующие лица были представлены, не считая других сверх того; тем более это было не предварительное совещание у генерального секретаря, поскольку в таком случае встретились бы в малом зале с другой стороны коридора. Единственный портрет - портрет Карла Маркса, олимпийский и тем не менее беспомощный, ибо он уже ничего не выражал; единственное цветовое пятно - красное сукно на столе. Стены абстрактно серые...
Поставив локоть левой руки с трубкой на стол, генеральный секретарь сидел прямо под портретом, прищурив свои коричнево-жёлтые глаза; выражение несколько ироничное, меж бровей неглубокая вертикальная складка... На нём повседневный военный китель. Что он ещё приготовил накануне партконференции? Кем хочет сманеврировать: разбитыми левыми, чтобы на миг укрепить правых, или запутавшимися, отрекшимися от самих себя правыми, чтобы вернуть к себе своих собственных левых (левый центр, улавливаете?), которые начали бояться его?.. Кто станет объектом тяжеловесных намёков в его подобных тупому топору остротах? (Такими топорами не рубят - дробят.)
- Как дела, Иосиф Виссарионович? - сердечно поприветствовал армейский Вожак Клим.
- Идут, идут, - отозвался тот с дружеским и хитрым взглядом искоса. (Он рассматривал чубук своей трубки.) - Столько дураков на свете, старина. Трудно работать в таких условиях, не так ли? А как ты, брат?
Руководитель пропаганды, молодой человек с круглым, лишённым растительности лицом под бритым черепом, одетый по-буржуазному в серый костюм, который делал его похожим на американского дантиста, держал себя молчаливо, сугубо внимательно, ибо в любой момент мог последовать комментарий на его комментарий к речи вождя, опубликованный в газетах нынче утром и немедленно подвергнутый разносу по телефону. Глава госбезопасности, устраиваясь возле генерального секретаря, несколько отставил свой стул, то ли чтобы сложить поудобнее ноги, то ли чтобы продемонстрировать готовность стушеваться и подавать голос только в ответ на вопросы; в таких случаях особо убедительным, приглушённым голосом он сообщал что-нибудь крайне важное: "Я отвечаю за всё - С шестьюдесятью тысячами рабочих лагерей особого назначения это будет сделано за два месяца - Расстрелять четверых или пятерых, не более - Сведения почерпнуты из доклада Интеллидженс Сервис Короне..." Он был человеком среднего ума, бледноватым, седеющим с висков, с довольно-таки открытым лицом, большим лбом, печальным и задумчивым взглядом; маленькие усики щёточкой над губой напоминали, что каждое утро он как любой другой бреется, как всякий испытывает, вероятно, влечение к женщинам, одним словом, он тоже живёт обычной жизнью. Он мог тихо, равнодушным тоном, отнюдь на этом не настаивая, сказать: "В конечном счёте, меня не существует. Я - седьмая мозговая извилина Центрального Комитета. Я - глаз и рука партии. Рука, которая ищет. Рука, способная лишить свободы. Рука, способная отравить. Рука с наганом на службе революции". И хотя он такого не говорил, поскольку не представлялось случая, это выражал весь его облик, вплоть до походки скромного служаки, который бдит денно и нощно, оставаясь лишь тенью подле великих, но тенью грозной для подчинённых, с которых он требует и за страх, и за совесть, тенью роковой для арестованных, судьбы которых он правит во имя светлого будущего...
Глава правительства, сверкая пенсне, хмурил скудные брови на суровом и грубом, чрезмерно крутолобом лице. Его шарообразный череп был прочно посажен на пристежной белый воротничок. Вальяжный насупленный дипломат, похожий на богатого антверпенского ювелира, на банкира с Сити, близкого, разумеется, к Ротшильдам, на банкира из чёрт-те-откуда, то ли возвышенного, милейшего, утончённого ценителя искусства, то ли отвратительно эгоистичного, сонного в своей компетентности с крохотной свечкой духовности, затепленной перед сейфом; вальяжный дипломат, некогда смелый революционер, сильный в теории и способный для спасения партийной кассы рисковать своей коротенькой шеей вплоть до императорской виселицы, открывая портфель, сказал:
- В Южном Синьцзяне дунгане получили шесть тысяч японских винтовок... Климентий Ефремович, я бы советовал вам послать несколько самолётов генералу Ма... Нельзя позволить перерезать необходимую для нашей контрабанды дорогу на Урумчи...
Нарком обороны Климентий Ефремович, слесарь по своей первой профессии, самый крепкий в правительстве, полный, краснолицый, с подстриженной бобриком шевелюрой и в подпитии, не думал ни о чём. Положив пальцы на кромку стола, он рассматривал луночки на своих коротко обрезанных ногтях. "Говорят, луночки показывают, каков запас жизненных сил в организме. Недавно какой-то французский журнал дал об этом статью, надо бы спросить доктора Левина. Хотя, в сущности... В любом случае мне не выговорить ни цемента, ни металла для Северобайкальской стратегической дороги. Урумчи, дунгане, Китайский Туркестан, Внешняя Монголия, Внутренняя Монголия, укрепления по Амуру, Владивостокская база подводных лодок, новый особый трудовой лагерь на Камчатке, доклад военного атташе в Берлине - вздохнуть некогда до восьми часов вечера! И луночки ногтей истончаются..."
- Максим Максимович, я тут бессилен: вопрос политический, поставьте его на Политбюро...
На рыжих в этот момент глазах генерального секретаря чуть шевельнулись веки, и это движение неуловимо отозвалось в двух-трёх других, менее значительных головах: теоретика, руководителя пропаганды, обречённого вырабатывать идеологические тезисы накануне политических поворотов, конференций, съездов, внутрипартийных облав; специалиста по сельскому хозяйству, одного знавшего масштабы некоторых засекреченных бедствий и умевшего закамуфлировать их под чуть ли не победы; грузина от Наркомтяжпрома, обуреваемого проблемами машинизма, - все трое с тремя оттенками удовлетворения, смешанного с беспокойством, сказали себе: "Да, пахнет жареным, Климентий Ефремович сердится... Он уже не берётся послать десяток самолётов в Синьцзян - пусть решает Политбюро, - хочет разделить ответственность. Хватит с него мелкого вероломства, когда решение предоставляют ему, чтобы сделать впоследствии виноватым и подорвать к нему доверие..."
Генеральный секретарь прекрасно уловил подоплеку демонстративного собеседования вполголоса между главой армии и главой дипломатии. Валяйте, товарищи, бодайтесь, года через полтора посмотрим, кому из вас отбить почки, а к кому быть мягче пуха... Выставив вперёд зажатую в зубах трубку, он невозмутимо обернулся на три четверти к товарищу Ягоде Генриху Григорьевичу, верховному комиссару госбезопасности, наркому внутренних дел, и произнёс так, чтобы его слышали все:
- Приближается конференция, Генрих Григорьевич. Вот-вот во всех щелях зашевелятся и правые, и левые. Кончайте, что ли, кончайте! И информируйте обо всём меня.
В этой фразе левые фигурировали только в качестве противовеса правым, а правые упоминались лишь для одного-двоих присутствующих, не бывших сами по себе, разумеется, ни правыми, ни левыми, а сторонниками генеральной линии... Нажим на слова: кончайте, - имел особый смысл.
Хозяин Наркомтяжпрома качнул своим мясистым, налитым кровью лицом. "Совершенно верно. Совершенно верно", - пробормотал глава правительства с гладким шарообразным черепом на белом пристежном воротничке, которого Бухарин прозвал "каменной задницей". Удобно устраиваясь на стуле, Климентий Ефремович Ворошилов заложил пальцы за крепкую кожу ремня и как смелый игрок, не располагающий к тому же какими-нибудь словами получше, отчётливо сказал:
- Кончайте, как водится.
По крайней мере, в этом вопросе единодушие было обеспечено.
...Без слов шло к тому, что надвигающаяся конференция пройдёт с таким же единодушием во всех своих проявлениях; речь Вождя будет одобрена "целиком, полностью и безоговорочно"; полторы тысячи неистовых рук будут аплодировать, пока не выведут его самого из улыбчивого терпения; какой-то семидесятилетний укутанный в, белые шелка таджикский поэт взойдёт на трибуну читать на непонятном языке оду Великому Вождю Народов, ведущему их к цветущим долинам: "О! наш горячо любимый в веках!" Известны правила игры, невозможны сюрпризы, но никто не смог бы помешать механикам аппарата размышлять о том, чего никто не выскажет, к чему неумолимо стремится неизречённая мысль. Накануне весеннего сева нельзя ни оставить в силе прошлогодние решения, подорвавшие два урожая, ни сохранить на местах областных секретарей, которые проводили их в жизнь. Тем более нельзя куда бы то ни было двинуться, не качнувшись либо влево, либо вправо; невозможно подписать решения, не влекущего усугубления, ослабления, изменения или отрицания вчерашних решений. Значит, кругом капканы: аргумент левым или правым, угрозы вере в Непогрешимого, опасные трещины под ногами, - а кто знает, какая трещина станет завтра пропастью, кто знает, откуда хлынет дымящаяся лава? Поостережёмся, поостережёмся. В портфеле у генсека тридцать новых назначений секретарей обкомов и три постановления:
О распределении доходов в колхозах;
О порядке индивидуальной собственности на мелкий и средний скот в колхозах;
Об уровне временной стабилизации соотношения между товарным рублём и рублём бумажным.
Такие решения означают отступление по отношению к решениям прошлогодним, уступку мелкой деревенской собственности, а значит, эволюцию в направлении политики, за которую негласно ратуют правые; теперь левые элементы, прежде всего троцкисты, снова поднимут голову, будут разоблачать пагубное скольжение к Термидору, напоминать, что он говорил в 1926 году (и т. д.)...; правые элементы, и раньше всех несносный Николай Иванович Бухарин, скажут - не вслух, шельмецы, но в их молчании столько злорадства, - что они предлагали то же самое, когда ещё осмеливались что-нибудь бормотать... Борьба на два фронта: чтобы успокоить правых, прежде чем лишить их последних командных постов, надо ударить по левым... Диа-лек-ти-ка... По издыхающим, уже сто раз битым, рассеянным по застенкам и захолустьям ссылки, доведённым до суетного удовлетворения невидимым миру страданием левым... Будем материалистами. Наибольшая опасность вовсе не та, что бросается в глаза, а незаметная, ещё не проявившая себя в фактах; её, таящуюся в недрах масс, обнаруживает анализ. Главное не в том, что делают или думают люди, не в том, кем они сами себя считают, а в том, что они должны совершить в силу заложенной в них необходимости, вспомните положение о сущности пролетариата из Марксова "Святого семейства". Именно сейчас, когда с ними, кажется, покончено, левые возрождаются, благодаря направленным на восстановление мелкой крестьянской собственности декретам, которые должны вызвать в рядах партии настроения против. Даже если такие настроения пока не материализовались, в своё время они возникнут единственно потому, что должны существовать, и тем более опасны те, кто отрицает это. Диа-лек-ти-ка, дорогой товарищ. Утверждение требует отрицания, а отрицание - другого отрицания, каковое есть, в свою очередь, новое утверждение, поскольку оно есть отрицание отрицания. Загляните в "Феноменологию" Гегеля. И представьте, как вождь социалистических народов ступает по земле, готовой под его шагами разверзнуться бездной, как его прозорливый глаз замечает повсюду вырастающих, невидимых остальным гидр, которые - сколько ни срубай - а он бьет! - непрерывно возрождаются... Представьте, что малейшее его движение подстерегают те, кто притворяется самыми близкими товарищами, но Вождь, нащупав за реальными намерениями людей даже такие, которые они должны были бы иметь, если бы осмелились, немедленно превращает потенциальных предателей в самых верных из своих соратников... И всё держится на нём, живом замке свода этого здания.
Значит, чтобы провести тридцать назначений областных секретарей (и тридцать подразумеваемых при этом опал, угрожающих ещё трем сотням влиятельных секретарей, трем тысячам менее влиятельных районных секретарей, тридцати тысячам совсем мелких, ещё менее влиятельных секретарей...), о чём на заседании сказано не будет, потребуется в докладе генерального секретаря на конференции сделать намёк на тайную деятельность левых, фактически поддержанную правыми, на левый экстремизм, способный сыграть лишь на руку правым; а впрочем, левые это левые только в формальном смысле, в действительности это сами того не сознающие правые; правые - это правые коммунисты только в том же смысле, в действительности это контрреволюционный авангард, сам того не сознающий...
* * *
- Принесите мне карту, - негромко приказал верховный комиссар начальнику оперативно-секретной части, в ведении которого был отдел внутрипартийных уклонов.
Где-то в четырёх или четырнадцати сотнях кабинетов репрессивного аппарата есть большие карты шестой части мира, испещрённые именами, знаками и цифрами, отсылающими к приложениям. Чёрное на ней зелёными чернилами по циркулю для пущей элегантности обведено кружком, заключающим несколько имён: Елькин, Костров, Рыжик, Тарасова (Варвара), Табидзе (Авелий)... Среди многих других это всего лишь один кружок, содержащий немногие из трёх тысяч имён, которых больше, чем видимых звёзд на небе, это верно, но много меньше, чем левых, крайне левых и правых, рассеянных от Арктики до гор Куэнь-Луня, Тянь-Шаня, Памира и пустыни Каракум; от озёр Заонежья, Карелии и Финляндской границы до сыновей Тихого океана Охотского и Берингова морей... На таком взгляд не задерживается, рассеянный взгляд чиновника, поглощённого внутренним поиском.
В масштабах советского континента что такое, в самом деле, какой-то один из этих кружков, заключающих несколько судеб? А каков вес обведённых в нём судеб среди ста семидесяти миллионов других, тоже обведённых, заключённых одним мудрым взором? Что значат все эти мелкие страдания в масштабе истории, это бессмысленное сопротивление вибрионов в капле воды?
Если бы врио начальника отдела внутрипартийных уклонов был хоть чуть-чуть поэтом, он мог бы узреть всю огромную страну с высоты воображаемой стратосферы, но его профессиональный взгляд отмечал на карте изогнутые, никому более не видимые линии. Это были вероятные кривые маршрутов опасных мыслей. Они лучились, как звёзды от централов политического заключения, несовершенных как изоляторы, где пульсировала упрямая мысль, простираясь до концентрационных лагерей, колоний ссыльных, бараков на берегу Белого моря, монастыря на Соловецких островах, затерянного у подножия Арарата домика и занесённого песком селения на краю Голодной степи, куда только что сослали на три года автора "Тезисов о сталинской контрреволюции", опубликованных в рукописном журнале Суздальской тюрьмы; но на этапе, в Челябинском домзаке Уральской области, он устно изложил свои тезисы двум встреченным мужчинам и одной женщине; из этих двух мужчин один сегодня в Якутске, на севере Восточной Азии, другой - в Карелии; женщина, на пятом месяце ссылки арестованная повторно, пребывает в Верхнеуральском централе, и нет сомнений, что именно через неё централ узнал эти тезисы, влияние которых находят в тезисах левых троцкистской фракции осуждённых... Вот так загорается другая звезда в другой тюрьме. Отсюда ересь снова простирает свои лучи через весь СССР.
- Товарищ Оля, сейчас я продиктую вам директиву...
У стенографистки секретной части зачесанные назад бледно-льняные волосы, розовый оттенок и сдержанный, без лишнего оживления васильковый взгляд. Она очень высоко скрестила свои длинные, обтянутые шёлком телесного цвета ноги, раскрыла на коленях блокнот, расправила плоскую, одетую белым шёлком грудь и приняла совершенно обезличенную мину существа, готового записывать; во время работы у неё всегда такой отрешённый вид... Замужем ли она? Какое-то мгновение врио начальника рассматривал её с особенным вниманием одинокого, страдающего печенью, много курящего, прикованного к постылой жене мужчины...
- Я готова, товарищ начальник, - медленно, совершенно обезличенным тоном говорит Оля.
"Вот замужем ли она?.." Директиве следует быть достаточно туманной и одновременно очень точной, прикрытой общими указаниями так, чтобы некоторые её пункты невозможно было применить, не нарушив других; она должна предвидеть противоречивые возможности, предписывать точные действия, подсказывать при этом нечто другое, давать основания возложить ответственность на того, кто этим вдохновится... "Пишите, товарищ Оля..." Директива предписывала в преддверии приближающихся партконференций незамедлительно пресечь всякую политическую деятельность левых, не создавая при этом у ссыльных впечатления организованной с политическими целями кампании; в некоторых (неуточняемых) случаях можно ограничиться организацией против них преследований за уголовные преступления, но это не должно выглядеть систематическим и давать мотивы для протестов с их стороны. Центр ждёт докладов через пятнадцать дней. Особое внимание следует обратить на то, чтобы обнаружить и воспрепятствовать распространению тезисов крайне левых, то есть Верхнеуральского меньшинства, при этом в ходе допросов или каким-либо другим образом не проявляя того, что им придаётся преувеличенное политическое значение.
* * *
- Принесите мне сводки... Как дела в левом секторе?
Спустив директиву в следующий эшелон, этажом ниже в том же здании, начальник оперативно-секретной части вызвал своего первого заместителя, весьма информированного в делах троцкистов, группы платформы пятнадцати (1926 г.), рабочей оппозиции... О чём говорят сводки? Они идут отовсюду, проанализированные и обобщённые людьми, знающими всё, что происходит в маленьких, начерченных зелёными чернилами кружочках на карте. Начальник и зам озабоченно закурили, с полуслова понимая друг друга.
- Верхнеуральские тезисы проникли везде. Следы выдержек из "Бюллетеня" найдены в письме из Перми, письме из Чёрного, в книге, конфискованной в Семипалатинске... Видите, здесь, здесь... в Семипалатинске произошёл раскол: семеро против троих, меньшинство за...
Конец синего карандаша преодолевает огромные расстояния, достигает пределов континента, затерянных, тронутых заразой деревень.
- Вы отреагировали?
- Нет, веду наблюдение...
- А! это очень хорошо...
Не следует слишком быстро переходить к арестам, надо следить, дать недугу несколько развиться; репрессия, как война по Клаузевицу, есть продолжение политики. Мы здесь для того, чтобы в нужный момент представить аргументы и факты: доказать, что болезнь существует, что она своевременно описана и побеждена... Доказать, что существуем и мы...
- Ну ладно, действуйте живее.
Один из этих двоих толст, у него детский с одышкой голос. Две маленьких красных шпалы, которые он носит на воротнике кителя, пока защищают его. Пауза в несколько секунд придаёт особое значение тому, что он, восседая в кресле, собирается изречь конфиденциальным тоном:
- Вы знаете, что директива, в сущности, исходит от Политбюро. Кажется, её продиктовал Сам... Так что постарайтесь...
* * *
У товарища Федосенко не было времени вникать в тонкости основных оборотов директивы, когда мотоциклист, преодолевший триста километров по зелёным равнинам, вручил ему в срочном пакете из Области копию императивной инструкции всем начальникам отделений: короче говоря, приказ к действию. Федосенко поднялся из-за стола, пропустив от затылка до почек и по всем мускулам разряд энергии: так быстры были его рефлексы хорошего государственного служаки. Стоя, он лучше владел ситуацией. Вдохнул побольше воздуха в свою могучую грудь. Не время оплошать или недоусердствовать! Огромность риска внушала ему боязнь, что он плохо понял. Вновь оказаться на стройке великого канала или навсегда скатиться до какого-нибудь места исполнителя на побегушках в борьбе против бандитизма в лесах! Страх затуманил его взор. Пришлось толкнуть задвижку на дверях, чтобы никто не беспокоил, не увидел его смятения.
Приказы и директивы, ещё более обязательные, чем приказы, их надо перечитывать от трёх до семи раз, пока пламя долга внутри не сделается ослепительным: тогда путь ясен, никаких расслабляющих сомнений, остаётся лишь опасность переусердствовать, переработать, перебить, а это всегда не столь серьёзно, как недостараться... Он перечитывал, и перед глазами отчётливо вставали фигуры, заволакивались дымкой и возникали вновь; он оторвался от текста, чтобы получше разглядеть их: Рыжик, Елькин, Варвара, прибывшая - что очень важно - из Верхнеуральска, связанная с молодым грузином Авелием Табидзе - с некоторых пор они спят вместе - то, что кем-то из них можно управлять за счёт другого - возможно, хотя сомнительно; Костров, неясный, двуличный, выведен на осведомительницу. Федосенко был доволен собой. Предвосхитив интуицией директиву, всех своих он уже подловил: 1) безработицей; 2) Варвару делом о семи фунтах хлеба - кража продуктов, принадлежащих кооперативу; 3) Кострова делом о дюжине сотен тетрадей - саботаж, контрреволюционная деятельность, двурушничество по отношению к Центральному Комитету, ибо Костровым подписано заявление о раскаянии и верности... Текст у него имелся, и он его тоже перечитал; в докладных осведомительницы, библиотекарши Марии Измаиловны, описавшей все встречи с Костровым, один раз был упомянут материал издаваемого в Берлине. "Бюллетеня оппозиции" и дважды тезисы верхнеуральских левых, в частности, о государственном капитализме...
...Федосенко, обложившись открытыми папками, потерял два часа, чтобы распутать клубок заговора. Главной уликой стал листок из школьной тетрадки, покрытый неуклюжим почерком Родиона, "О рабочих хунтах в испанской революции, за которые ратует Л. Т., - письмо Л. Т. в Политбюро от 24 апреля 1931 г., предлагающее единый фронт коммунистов в испанской революции, провал которой был бы автоматически чреват триумфом фашизма на итальянский манер..." Эту разглаженную, испачканную землёй бумажку с отпечатком полкаблука рабочий Курочкин, браконьер и расхититель лесоматериалов, однажды, любопытствуя, вытащил из книги, которую Родион на сон грядущий прятал под подушку; Курочкин колебался, чувствуя, что идёт к серьёзному делу, целый вечер с тяжестью в груди и голове колол дрова, чтобы совсем не думать. Потом, смяв эту бумажку сильной рукой, Курочкин бросил её в угол, в мусор. В глубине души он прекрасно сознавал, что там её и найдёт, когда будет совсем готов стать подлецом; в противном случае он вернул бы её на место или отдал бы, как было пытался, Родиону со словами: "Родионыч, это не то письмо, которое потерялось?" Такие слова были у него на губах, он выдерживал их несколько дней, думая: "Нет, Родионыч, я не подлец", но на четвёртый день спокойная решимость привела его в себя, он подобрал украденную бумажку, расправил её, подсушил подтеки помоев и след грязного каблука и направился в ГПУ. Ведь за ним, как за каждым, водилось немало грешков, на нём висело подозрение в краже рыбацкой сети - и тут он приходит исполнить долг, знамо дело, власть может рассчитывать на Курочкина. При этом слова "испанская революция" наполняли его глухой радостью. Уж тут он, подумать только, не дал себя одурачить! Плевать нам на Испанию, и Родиону не меньше, чем кому другому, но таких дурачков, чтобы написать "Россия", нет. Приятно было знать, что люди работают на новую революцию, которая оплатит все накопленные за десять лет счёта. Она может налететь внезапно, как пурга зимой, тогда Курочкины покажут, наконец, на что они способны! При мысли об этом челюсти его сжались, он погасил проблески света во взгляде. Полный горечи, которая ничуть не колебала его решимость, Курочкин принёс в ГПУ украденный у Родиона листок. Дежурный, ничего не понимая, поместил его в папку. Там и нашёл его Федосенко, как старатель самородок.
- Надо арестовать Елькина или Рыжика.
Только ни у того, ни у другого не найдешь ничего, кроме обычных, исчерканных синим и красным, газетных вырезок. Ни тот, ни другой ничего не скажут. И тот, и другой направляет в ЦК длинные, наглые послания, и переслать их, разумеется, придётся... К счастью, есть трусы! Без них с сильными никогда бы не справиться.