ОГЛАВЛЕНИЕ

ХС. [Слабость и обманчивость доводов богопоклонников в пользу мнимого бессмертия души]

XCI

Из всех этих рассуждений видно, почему картезианцы не желают признать за материей способность мыслить, чувствовать, желать и хотеть, любить и ненавидеть и т. п.; они воображают, что если бы мысль и познание, чувство и воля, любовь и ненависть, печаль и радости и всякого другого рода помыслы души были лишь модификациями материи, они необходимо имели бы так же, как материя, протяжения в длину, ширину и глубину, по необходимости были бы круглы или четырехугольны и так же, как сама материя, могли бы делиться, раскалываться или разрезаться на несколько похожих или непохожих частей.

Но совершенно ясно и очевидно, что если бы материя обладала способностью мыслить и чувствовать, желать и хотеть, любить и ненавидеть, испытывать радость или горе и т. п., то отсюда нисколько не следовало бы, что такие модификации материи должны иметь протяжение в длину, ширину и глубину. Следовательно отсюда нельзя сделать вывода, что мысли, желания, воля и все прочие переживания, души должны представлять собой, как говорят эти авторы, круглые или четырехугольные вещи и быть способны, как и сама материя, делиться, раскалываться или разрезаться на несколько похожих или непохожих частей. Смешно даже вообразить себе возможность такого вывода. Вот очевидное доказательство этого. Ясно и очевидно, что например движение есть модус или модификация материи, точно так же как протяжение; но очевидно, что движение само-по-себе не есть вещь круглая или четырехугольная; хотя оно может описывать круг, четырехугольник или овал, на этом основании не говорят, что движение есть вещь круглая, четырехугольная или овальная, не говорят, что его можно измерить кружками или пинтами, что можно его определить на грузовых или чашечных весах; его нельзя расколоть и разрезать на несколько частей. Стало быть, все модификации материи вовсе не должны быть круглы или четырехугольны, не должны быть вещами, которые всегда можно разделить, расколоть или разрезать на части.

Точно так же жизнь и смерть, красота и уродство, здоровье и болезнь, сила и слабость живых тел суть лишь модусы, или модификации, материи, равно как и протяжения. А между тем очевидно, что ни жизнь, ни смерть, ни красота, ни уродство, ни сила, ни слабость, ни здоровье, ни болезнь живых тел не являются вещами, протяженными в длину, ширину и глубину; они не имеют круглую или четырехугольную форму, их нельзя колоть или разделять на куски; это не вещи, которые можно мерить на аршины или взвешивать на грузовых или чашечных весах, хотя они все-таки являются только модификациями материи. Итак вовсе не все модификации материи должны непременно иметь круглую или четырехугольную форму; даже смешно говорить, что красота и уродство, сила и слабость, здоровье и болезнь живых тел должны иметь круглую или четырехугольную форму и подлежать делению и раскалыванию на части на том основании, что они представляют собой модификации материи.

Равным образом звуки, запахи, ощущения вкуса или аромата не являются в образе круглых или четырехугольных вещей; смешно заявлять, что они должны быть круглыми или четырехугольными лишь потому, что они суть модификации материи. Равным образом пороки и добродетели суть лишь модификации материи; ибо добродетель в людях есть не что иное, как хороший, прекрасный, честный и похвальный способ действовать и вести себя; порок в людях есть не что иное, как дурной, некрасивый и предосудительный способ действовать и вести себя. Все эти хорошие или дурные образы действия и жизненного поведения воочию наблюдаются в людях, состоящих из материи, и следовательно нельзя сказать, что пороки и добродетели не являются модификациями материи.

Однако отсюда не следует, что добродетели и пороки — вещи, которые можно раскалывать, делить или разрезать на многие части, как разрезают материю, и даже смешно говорить или воображать, что возможно подобное. Стало быть, a pari, в силу аналогичного вывода, если наши мысли, наши познания, наши желания и воля, наши ощущения и наши чувства, наши симпатии и антипатии, наши удовольствия и наши страдания, наши радости и наши огорчения, одним словом, если все наши чувства и все наши страсти лишь модификации материи, то из этого нисколько не следует, что они являются или должны являться поэтому круглыми или четырехугольными и что их можно, как заключают эти авторы, колоть и резать на части или на куски; напротив, со стороны наших картезианцев смешно делать подобные выводы.

Повернем это рассуждение в другую сторону. Почему картезианцы не хотят признать за материей способность чувствовать, мыслить, желать, хотеть, любить, ненавидеть и т. п.? Причина этого заключается в том, что они не могут поверить, что воля, мысль, желание, любовь, ненависть, радость, печаль и всякое другое чувство или страсть могут быть модификациями материи; они не могут поверить, что все это может быть модификациями материи, потому что все это, говорят они, вовсе не имеет протяжения, как материя, и не является вещами, которые можно делить, раскалывать или разрезать на части и куски. Однако это соображение не мешает тому, что мысль, познание, чувство, воля, желание, любовь, ненависть, радость, печаль и все прочие чувства или страсти души могут быть модификациями материи. Стало быть, этот довод ничего не доказывает в пользу духовности души, как этого хотят наши картезианцы; со своим притязанием доказать таким образом духовность души, они оказываются не менее смешными, чем в своих попытках доказать существование бесконечно совершенного существа на основании своего представления о нем. Ибо представление о какой-нибудь вещи нисколько не доказывает существования ее в том виде, как ее воображают себе; точно так же и так называемая духовность мыслей, желаний, воли, чувств и страстей души, не представляющих собой вещей протяженных, круглых или четырехугольных, способных раскалываться или разрезаться на части или куски, нисколько не доказывает, что они не могут быть модификациями материи. Вот ясное основание этого: не обязательно для всех модификаций материи иметь все свойства материи; это даже невозможно. Свойством материи является например простираться в длину, ширину и глубину; но отсюда вовсе не следует, что все модификации материи могут или должны простираться в длину, ширину и глубину; просто смешно утверждать это. Свойство материи заключается в том, что она может принимать всякого рода фигуры и иметь всякого рода движения; но из этого вовсе не следует, что все модификации материи могут или должны иметь всякого рода фигуры и движения, даже смешно настаивать на этом. Материи свойственно быть делимой, раскалываемой или разрезаемой вдоль и поперек и по всяким другим направлениям; но отсюда вовсе не следует, что все модификации материи могут, или должны быть способны к такому делению, раскалыванию или разрезанию вдоль и поперек и по всяческим другим направлениям; утверждать это даже смешно. Точно так же, далее, свойством материи является ее измеримость например на футы, на аршины и сажени или на четверики, кружки и пинты; но отсюда тоже нисколько не следует, что все модификации материи могут или должны измеряться на футы, на аршины, на сажени или четверики, кружки или пинты; даже смешно утверждать что-либо подобное. Наконец свойством материи является ее весомость на весах, грузовых или чашечных, но отсюда вовсе не следует, что все модификации материи могут или должны обладать весомостью, смешно настаивать на последнем. Итак смешно со стороны наших картезианцев утверждать, что наши мысли, наши рассуждения, наши познания, наши желания и воля, наши чувства удовольствия или страдания, любви или ненависти, радости или печали и т. д. не могут быть модификациями материи на том основании, что эти модификации нашей души не имеют протяжения в длину, ширину и глубину, не имеют ни круглой, ни четырехугольной формы и не могут делиться и разрезаться на части и куски. Смешно, повторяю, с их стороны настаивать на этом, потому что невозможно, чтобы все модификации материи действительно обладали всеми этими свойствами.

Вот пример, подтверждающий это рассуждение. Движения, как я уже говорил, например ветер, бесспорно представляют собой лишь модификацию или подвижное состояние материи: между тем определенно известно, что ни движение вообще, ни в частности ветер отнюдь не представляют собой круглых, четырехугольных или каких-либо других фигур: они не могут измеряться на кружки и на пинты, они не могут быть взвешиваемы на весах грузовых или чашечных; следовательно, не все модификации материи могут всегда иметь все свойства материи. Равным образом несомненно, ясно и очевидно, что то, что мы называем жизнью и смертью, красотой или уродством, силой или слабостью, здоровьем или болезнью, суть лишь модификации материи, из которой состоит тело; между тем определенно известно, что они не имеют ни круглой, ни четырехугольной, ни какой-либо другой фигуры; они не могут раскалываться или разрезаться на куски, как материя; они не могут измеряться на аршины, на сажени, на кружки или пинты и не могут никоим образом определяться на вес на грузовых или чашечных весах. Смешно говорить например об аршине или сажени жизни или здоровья; смешно говорить о кружке или пинте здоровья и силы и т. д. Смешно говорить о фунте или двух или трех фунтах болезни, лихорадки или плеврита и о двух и трех фунтах здоровья и силы и т. п. Значит, не все модификации материи могут обладать всеми свойствами материи.

Точно так же пороки и добродетели, которые мы воочию наблюдаем в людях, суть лишь, как я уже сказал, только модификации материи, потому что добродетели и пороки заключаются лишь в известных хороших или дурных предрасположениях или образах действия и поведения, а эти последние без сомнения касаются столько же тела, сколько и духа, и следовательно являются в такой же мере модификациями тела, как и духа. А ведь несомненно, что пороки и добродетели людей не представляют собой круглых или четырехугольных, или каких-либо других фигур; их нельзя колоть или разрезать на разные части; их нельзя мерить на аршин или на сажень; их нельзя взвешивать на весах грузовых или чашечных. Смешно спрашивать, представляют ли пороки и добродетели по своему виду вещи круглые или четырехугольные; смешно спрашивать, можно ли их колоть или разрезать, или делить на несколько частей, смешно думать, что их можно мерить аршином или саженью или что можно определять их тяжесть и взвешивать на весах. Стало быть, бесспорно, ясно и очевидно, что вовсе не все модификации материи обязательно должны иметь круглую или четырехугольную форму и обязательно поддаваться раскалыванию или разрезанию на части. И хотя нельзя в точности сказать, что такие-то или такие движения материи по прямой, кривой линии, по круглой, по спирали, параболе или эллипсу, как утверждают наши картезианцы, производят любовь, ненависть, желание, радость, печаль или какое-либо другое чувство или волнение души, отсюда не следует, что эти чувства или движения души не являются модификациями материи.

Наконец то, что мы называем шумом, звуком, светом, запахом, теплом, холодом или брожением, бесспорно, если исходить из них самих, являются лишь модусами, или модификациями, материи. Сон например тоже несомненно лишь модификация материи. Но разве наши картезианцы спрашивают на этом основании, представляет ли сон нечто круглое или четырехугольное и мыслят ли возможность колоть или разрезать его на куски и какая фигура получилась бы от этого деления. Такими вопросами они наверное вызвали бы только насмешки над собой. Они могли бы с таким же правом задавать наобум вопросы, какого цвета сон, какого цвета мысль, желание, радость, печаль. Безумцы, о чем они думают? Разве они не видят сами — а между тем это так очевидно, — что эти вещи не представляют собой ни круглых, ни четырехугольных, ни каких-либо других фигур. Явно для всех, что они не могут колоться и делиться на части и куски. И наконец очевидно, что не поддаются измерению и взвешиванию. Итак, повторяю, несомненно, ясно и очевидно, что не все модификации материи должны всегда обязательно иметь все свойства материи, они вовсе не должны быть всегда круглыми или четырехугольными, вовсе не должны обязательно делиться на части при помощи ножа или топора, вовсе не должны быть обязательно измеримыми на аршины или сажени или весомыми на грузовых и чашечных весах. Следовательно ясно и очевидно, что наши картезианцы не в праве утверждать, что мысли, желания, воля и ощущения души не могут быть модификациями материи на том основании, что они не представляют круглых, четырехугольных или иных фигур. Таким образом их мнимое доказательство духовности души, которое они основывают на этом утверждении, оказывается явно пустым и смешным.

Из этой мнимой духовности души, по их мнению, столь прекрасно доказанной, они считают себя в праве заключать с несомненностью о ее бессмертии. Вот как они рассуждают. То, что духовно, не имеет протяжения; то, что не имеет протяжения, не имеет частей, которые могли бы разъединяться и отделяться одна от другой; то, что не имеет частей, могущих разъединяться и отделяться одна от другой, не может разрушаться (ибо тела разрушаются лишь через разъединение своих частей); то, что не может разрушаться, не может погибнуть или перестать существовать; то, что не может погибнуть или перестать существовать, пребывает всегда в том же состоянии. Следовательно душа, будучи, согласно их мнимому доказательству, духовной, не имеет протяжения; не имея протяжения, она не имеет частей, могущих разъединяться или отделяться одна от другой; не имея частей, могущих разъединяться и отделяться одна от другой, она не может разрушаться; раз она не может разрушаться, значит она пребывает всегда все в том же состоянии; таким путем они находят, что она бессмертна. Вот как они доказывают бессмертие своей души.

Но так как все это рассуждение основано лишь на ложном предположении и на пустом, смешном и мнимом доказательстве ее духовности, то легко видеть, что это умозаключение не убедительно и не имеет никакой силы. Но как вообще могут наши картезианцы утверждать, что душа является чем-то духовным и бессмертным, раз они признают и не могут не признавать, что она способна к различным переменам и в действительности подвержена разным переменам, видоизменениям и даже различным немощам? Они должны были бы на этом основании скорее утверждать, что она лишена духовности и бессмертия, ибо то, что способно к разным переменам, не может быть чем-то духовным и бессмертным.

1. Оно не может быть бессмертным. Вот ясное доказательство этого. То, что способно к различным переменам и видоизменениям, способно также к различным превратностям; то, что способно к разрушению, не является неразрушимым, что не является неразрушимым, не есть бессмертно. Это ясно и очевидно. А ведь наши картезианцы признают, что душа способна к разным переменам и видоизменениям; они признают даже, что она подвержена им в действительности, ибо они говорят и соглашаются с тем, что все наши мысли, все наши познания, все наши ощущения и все наши восприятия, наши желания и наша воля суть модификации нашей души; таким образом наша душа, по их собственному признанию, подвержена разным переменам и модификациям, а поэтому они вместе с этим должны признать, что она подвержена различным превратностям, которые являются началом разложения, и что следовательно она вовсе не неразрушима, не бессмертна, как они это воображают. Поэтому их великий св. Августин[1] говорит, что воля, которая каким бы то ни было образом изменяется в своих решениях, не может быть бессмертной в своей длительности; а, значит, душа, будучи подвержена разным переменам и модификациям, не может быть бессмертной в своей длительности.

2. Раз душа, по признанию самих же наших картезианцев, подвержена, как я только-что сказал, разным переменам и видоизменениям, она не может быть духовной в том смысле, как они полагают, потому что вещь, не имеющая протяжения и составных частей, не может изменять своего образа бытия, не может быть подвержена разным переменам или испытывать их в действительности. Но, согласно утверждению наших картезианцев, душа не имеет якобы протяжения и составных частей; значит, она не может изменять свой образ бытия и не может даже вообще иметь какой-либо образ бытия: а это значит, что она не может подвергаться никакой перемене, никаким видоизменениям; иначе, если она может менять свой образ бытия и подлежит разным переменам и видоизменениям, она должна иметь протяжение и составные части, а если она имеет протяжение и составные части, то она не может быть духовной в том смысле, как это понимают наши картезианцы. Все это вытекает одно из другого с очевидностью.

Они говорят, что не могут представить себе, чтобы материя, имеющая круглые, четырехугольные, овальные и тому подобные очертания, могла ощущать боль, удовольствие, радость, печаль, тепло, цвет, запах, звук и т. д. Они скорее должны сказать, что не понимают, как материя при том или ином своем расположении производит боль, тепло, удовольствие и т. п.; ибо материя не есть, собственно говоря, боль, удовольствие, радость, печаль и т. п. Она есть то, что вызывает в теле своими различными видоизменениями чувство боли, удовольствия, радости, печали и т. п. Они не могут, говорю я, понять это, и только поэтому не хотят признать, что эти чувства суть модификации материи. Но разве они скорее или лучше представляют себе, что какое-то существо, не имеющее протяжения и составных частей, имеет какой-то образ бытия и даже несколько различных образов бытия? Представляют ли они себе скорее и вообще представляют ли себе, что существо, не имеющее протяжения и частей, может видеть, познавать, мыслить и рассуждать обо всем? Представляют ли они себе скорее и легче, что какое-то существо, не имеющее протяжения и частей, может видеть и обозревать небо и землю и пересчитывать один за другим все предметы, видимые им через грубую массу тела, в которой оно заключено, как в темнице? Могут ли они легко представить себе, что существо, не имеющее протяжения и частей, способно испытывать удовольствие, радость, боль и печаль? Кто же способен доставлять радость и удовольствие такому существу? Кто способен причинять ему боль, тревогу и печаль? Возможны ли вообще в таком существе радость или печаль? Без сомнения наши картезианцы утверждают и принимают здесь на веру вещи, которые в тысячу и тысячу раз более непонятны, чем те, которые они отвергают под предлогом, что не могут их представить себе.

В самом деле, как ни трудно представить себе, что определенные видоизменения материи вызывают в нас определенные мысли и ощущения, тем не менее нельзя не признать, что благодаря определенным видоизменениям материи мы имеем те или другие мысли и ощущения. Наши картезианцы сами не могут не согласиться с этим. Для чего же им понадобилось прибегать тут к воображаемому существу или к существу, которое есть ничто? Даже если бы это существо представляло собой нечто реальное, как они воображают, то все же невозможно представить себе его природу и иметь о ней какое-либо истинное понятие; невозможно представить себе его образ действий и образ мыслей; невозможно представить себе его связь с телом и невозможно представить себе, каким образом определенные видоизменения материи могут вызывать в нем определенные мысли и ощущения, причем оно не сознает этих видоизменений материи. Выход из этой трудности остается только один — предположить, как я это сделал, что только видоизменения материи создают все наши мысли, все наши ощущения и все наши познания; предполагая противное, мы натолкнулись бы на ряд непреодолимых затруднений.

Не следует, как я уже заметил, удивляться, что мы не имеем ясного представления о том, как то или другое видоизменение материи вызывает в нас ту или другую мысль, то или другое ощущение. Дело в том, что эти видоизменения являются в нас исходным началом жизни; познания и чувства вытекают из естественного устройства нашего тела и должны сообщать нам чувство и познание всех познаваемых и ощутимых предметов вне нас, но не прямое и непосредственное чувство и познание самих себя. В этом отношении мы имеем аналогию в естественном устройстве наших глаз, которые мы имеем не для того, чтобы смотреть или видеть себя самих, а для того, чтобы нам видеть все, что находится вне нас. Поэтому мы действительно видим своими глазами видимые вещи вне нас, но не можем видеть своих собственных глаз, равно как ни одной из их частей, и очевидное объяснение этого заключается в том, что источник зрения не может находиться в поле зрения. На том же основании надо сказать также, что источник чувства не может ощущаться этим чувством, источник познания не может входить в круг этого познания. Не подлежит сомнению, что именно по этой причине мы не сознаем ясно природы нашего ума, наших мыслей и наших ощущений, хотя все они в сущности лишь видоизменения материи, из которой мы состоим. Правда, мы можем видеть наши глаза, когда например смотрим в зеркало; зеркало представляет нам наше лицо и глаза так, словно они находятся вне нас или отдалены от нас; но так как нет такого зеркала, которое могло бы отразить нам нашу душу и хотя бы одно из ее видоизменений, и так как мы не можем видеть их также в других людях, мы не можем познавать их непосредственно через них самих, хотя мы ощущаем их непосредственно через них самих.

Истинность последнего рассуждения подтверждается тем естественным, определенным и прочным ощущением самого себя, которое существует в нас постоянно, ибо мы на основании нашего чувства знаем бесспорно, что мы сами думаем, сами хотим, сами желаем, сами ощущаем то удовольствие, то боль, испытываем то радость, то печаль. Мало того, мы знаем, мы определенно чувствуем в себе самих, что мы мыслим, хотим, познаем, рассуждаем головой, точнее говоря, мозгом и т. д., точно так же, как мы видим глазами, слышим ушами и распознаем вкусы устами, осязаем руками, ступаем ногами и всеми частями своего тела ощущаем удовольствие или боль. Ни в чем этом мы не можем сомневаться. Но все, что мы видим, все, что мы чувствуем и познаем, есть бесспорно только материя. Отнимите у нас глаза, что мы видим? Ничего. Отнимите у нас уши. Что мы будем слышать? Ничего. Отнимите у нас наши руки, что будем мы осязать? Ничего, разве только очень несовершенно другими частями тела. Отнимите у нас голову и наш мозг, что мы будем мыслить? Что будем мы познавать? Ничего. Отнимите наконец наше тело и все наши члены, что будем мы чувствовать? Где будет наша жизнь? Где будут наши мысли и наше познание? Где будут наши услады, наши удовольствия, наши радости? Где будут наши огорчения, наши страдания и наши неудовольствия? Где будем мы сами? Конечно нигде. И невозможно при таких условиях представить себе, что мы могли бы в этом состоянии еще иметь какую-либо мысль, какое-либо познание и какое-либо чувство. Итак можно считать бесспорно, твердо и верно установленным, что, хотя наши мысли, наши познания и наши ощущения не имеют ни круглой, ни четырехугольной формы, не делимы в длину или в ширину, тем не менее они всецело — лишь видоизменения материи; следовательно наша душа представляет собою лишь более тонкую и более подвижную материю в нас сравнительно с другой, более грубой материей, которая составляет члены и видимые части нашего тела. Таким образом ясно и очевидно, если сколько-нибудь вникнуть в дело, что наша душа не является ни духовной, ни бессмертной, как об этом толкуют наши картезианцы. Если спросить, что становится с этой подвижной и тонкой материей в момент смерти, то можно, не колеблясь, сказать, что она моментально рассеивается и растворяется в воздухе, как легкий пар и легкий выдох, или приблизительно так же, как пламя свечи незаметно угасает само собою за истощением того горючего материала, которым оно питается[2]. Ибо, полагаю я, было бы слишком смешно утверждать, наподобие некоторых древних философов, что душа вся целиком переходит тогда из одного тела в другое. Это мнение приписывается обыкновенно знаменитому Пифагору, философу Самосскому, который якобы говорил, что очень хорошо помнит, как он был когда-то женщиной, по имени Аспазия, известной гетерой в Милете, как он стал потом юным отроком и был на положении жены у тирана Самосского, как он затем вновь .родился в образе философа-киника Кратеса и как он после этого был царем, врачом, сатрапом, лошадью, сойкой, лягушкой, петухом. Равным образом ему вспоминалось, что он был когда-то сыном Меркурия Эталистом, потом вновь родился в образе Евфорба и был убит во время осады Трои; из Евфорба он превратился в Гермотима; из Гермотима превратился при новом рождении в Пирра и по смерти последнего наконец стал после всех этих превращений Пифагором. Если правда, что этот философ[3] говорил или думал подобные вещи, то я осмелюсь сказать, что он, по крайней мере в этом отношении, был скорее безумцем, чем мудрецом, и не заслуживал имени философа.

Вот еще признак и весьма осязательное и убедительное доказательство, что наша душа материальна и смертна, как наше тело. Она крепнет и слабеет по мере того, как крепнет и слабеет наше тело; а этого конечно не могло бы быть, если бы она была духовной и бессмертной субстанцией, ибо в таком случае ее сила и мощность нисколько не зависели бы от строения и состояния тела. А если она от них целиком зависит, то это служит весьма осязательным, весьма убедительным и весьма очевидным доказательством, что она не духовна и не бессмертна. Это дало повод одному современному поэту наших дней сказать:

(«Исторический журнал», март 1708 год).

[1] Исповедь, кн. 12, гл. 11.

[2] Мы, — говорит г-н де-Монтэнь, — построены из двух основных, существенных элементов, разъединение коих означает смерть и разрушение нашего бытия. Ess., р. 487. Эти два основных элемента — не что иное, как та тонкая подвижная материя, которая дает нам жизнь, и та грубая материя, которая образует наше тело.

[3] Лукиан, том 2.

ХСII. [Мнение древних о бессмертии души]