Среди бывших оппозиционеров наибольшей противоречивостью, лабильностью и непоследовательностью отличалось поведение Бухарина. После своей капитуляции в конце 1929 года он неоднократно выражал преданность сталинскому руководству не только в публичных выступлениях, но и в личных письмах Сталину и другим членам Политбюро. Перед прохождением чистки в 1933 году он жаловался в письме Орджоникидзе: "Все меня дразнят тем, что было 5-6 лет тому назад. Но ведь я уже столько лет тому назад встал на работе в общие ряды... Я должен определить себе какой-то жизненный путь дальше так, чтобы от этого была польза для дела. Помоги мне в этом, Серго... Быть может, всё же можно для дела дать мне возможность по-настоящему работать, запретив ставить палки в колёса, и ликвидировать игру на том, что было 5 лет назад"[1].
В феврале 1934 года Бухарин был назначен ответственным редактором "Известий". Вкладывая в эту работу присущую ему энергию, он сделал "Известия" самой яркой и нешаблонной газетой в стране. Помимо статей, публиковавшихся за его подписью, он писал и многие редакционные статьи. В 1936 году в беседе с Б. Николаевским он "раскрыл секрет, по каким признакам можно узнавать в "Известиях" его неподписанные статьи... Все они набирались особым шрифтом"[2].
Перенеся центр тяжести своих литературно-теоретических интересов на проблему гуманизма, Бухарин пытался превратить редактируемую им газету в рупор пропаганды гуманистических идей. В этом он видел свою политическую миссию, возможность в какой-то мере подтолкнуть развитие событий в сторону демократизации и гуманизации режима. В первом номере газеты за 1936 год Бухарин назвал ушедший год "годом начального расцвета социалистического гуманизма", объявив в подтверждение этого "важнейшим лозунгом целой эпохи" слова Сталина о необходимости "заботы о человеке"[3].
Помимо литературной работы, Бухарин часто выступал с докладами и лекциями. Эти выступления укрепляли его популярность, которая, как он отчётливо понимал, не может не вызывать настороженной и даже враждебной реакции Сталина. По свидетельству Л. Треппера, всякий раз, когда Бухарин заканчивал своё выступление, в аудитории возникали жаркие аплодисменты, которые он воспринимал с невозмутимо спокойным видом. "Как-то раз, грустно вглядываясь в разбушевавшийся от восторга зал, он словно ненароком проговорил: "Каждая такая овация приближает меня к смерти!"[4].
Широкий общественный резонанс вызвал доклад Бухарина на I съезде советских писателей, посвящённый вопросам поэтического творчества. В нём Бухарин пространно рассуждал о сущности социалистического реализма и давал оценки советским поэтам, не свободные от влияния вульгарного социологизма. Доклад, неоднократно прерывавшийся аплодисментами, встретил, однако, серьёзные возражения некоторых делегатов. Резкий тон, в каком они оппонировали Бухарину, был ещё одним свидетельством того, что его политические позиции необратимо подорваны, что полемика с ним опирается на поддержку сверху. Не желая этого признавать, Бухарин саркастически отвечал своим оппонентам, назвав их "фракцией обиженных" (против Бухарина выступили, в основном, поэты, получившие в его докладе нелестные оценки). При этом он прибегнул к политической демагогии, сославшись на одобрение основных положений его доклада "высшей инстанцией". "Когда в начале моего доклада, - говорил Бухарин, - вся аудитория чрезмерно, не по заслугам мне аплодировала, я заявил, что отношу эти аплодисменты к партии, которая поручила мне здесь читать доклад (в то время понятие "партия" стало уже синонимом понятий "аппарат" и "ЦК" - В. Р.). Но т. Сурков начал поучать: здесь, мол, партия ни при чём. У меня, однако, другая информация. Основы доклада соответственными инстанциями рассматривались и утверждались. В этом - одна из функций партийного руководства... Я утверждаю, что никакому товарищу Суркову не удастся оторвать наших писателей от партийного руководства"[5]. Назвав "вредной политической мыслью" намёк на то, что писательская организация - оргкомитет съезда "не руководится партией", Бухарин недвусмысленно отождествил партийное руководство с волей "инстанции", под которой в аппаратном лексиконе обычно имелся в виду сам Сталин.
Временами Сталин выказывал Бухарину знаки доброжелательности, создавая впечатление о снятии с него опалы. В 1935 году на банкете, организованном по случаю выпуска слушателей военных академий, он произнес встреченный бурными аплодисментами тост: "Выпьем, товарищи, за Николая Ивановича, все мы его любим и ценим, а кто старое помянет - тому глаз вон!"[6].
Вместе с тем Сталин продолжал выискивать в работах Бухарина "крамольные" идеи, вынуждая его к новым покаяниям. После появления в "Известиях" статьи Бухарина, развивавшей ленинскую мысль об обломовщине как консервативной традиции старой России, в "Правде" была опубликована редакционная статья "Об одной гнилой концепции", в которой Бухарин обвинялся в клевете на русский народ. Ему было предъявлено требование "исправить свою "концепцию"... в кратчайший срок и с необходимой чёткостью"[7]. Спустя несколько дней Бухарин выразил "своё глубокое сожаление" по поводу допущенного им "неверного утверждения"[8].
Стремясь убедить Сталина в своей безусловной лояльности, Бухарин не переставал бичевать "троцкистов" и других "неразоружившихся" оппозиционеров и послушно выполнял задания по участию в новых погромных идеологических кампаниях. Так, получив указание открыть посмертную травлю Покровского, он немедленно написал статью, в которой упрекал старейшего большевистского историка в том, что его идеи "привели к целому ряду вульгарных извращений марксизма и духовному обеднению советской исторической науки"[9].
Зная, что он находится под надзором ГПУ (ещё с 1928 года, будучи членом Политбюро), Бухарин тем не менее поддавался на новые изощрённые провокации. Так, он с беспечностью отнесся к тому обстоятельству, что во время его поездок в Ленинград вместе с ним в двуспальном купе неизменно оказывалась одна и та же женщина. Рассказывая об этой истории со слов Бухарина, A.M. Ларина пишет: "Н. И. мало кому доверял и во многих усматривал специально приставленных к нему лиц, но заподозрить, что к нему могли подослать женщину-осведомителя, он не смог. Его не смутило и то, что эта особа отправлялась якобы в командировку в тот же день, что и Н. И., в том же вагоне и в том же купе. В дальнейшем уже не требовалось командировок в Ленинград, достаточно времени было в Москве. По прошествии полутора лет Н. И. сам услышал от той, кому доверялся, объяснение своим командировкам. "Незнакомка", ставшая к тому времени слишком хорошо знакомой, оправдывалась, что якобы заявила в НКВД, что, любя Н. И., отказывается от возложенной на неё неблаговидной миссии... Не исключено, что её откровение было вызвано боязнью, что до Н. И. всё это дойдёт со стороны"[10].
Неусыпный контроль над Бухариным принимал всё более унизительные формы. Андре Жид вспоминал, как на другой день после его приезда в Москву Бухарин пришёл к нему в гостиницу. Вслед за ним немедленно появился некий человек, назвавшийся журналистом, который бесцеремонно вмешался в беседу между Бухариным и Жидом. Поняв, что в этих условиях откровенный разговор невозможен, Бухарин прервал беседу и в передней сказал писателю, что надеется с ним снова встретиться. Спустя несколько дней Жид столкнулся с Бухариным в зале, где собрались ответственные лица во время похорон Горького. Бухарин негромко спросил: "Не могу ли я к вам через час зайти в Метрополь?" Услышав эти слова, французский спутник Жида, живший в Москве, шепнул писателю: "Готов держать пари, что это ему не удастся". И действительно, М. Кольцов, наблюдавший, как Бухарин обратился к Жиду, тут же отвёл его в сторону. "Я не знаю, что он мог ему сказать, - пишет Жид, - но, пока я был в Москве, я Бухарина больше не видел. Без этой реплики я бы ничего не понял. Я подумал бы о забывчивости, подумал бы, что Бухарину, в конце концов, не столь важно было меня увидеть, но я никогда не подумал бы, что он не мог"[11].
По мере нарастания репрессий над бывшими оппозиционерами Бухарин всё чаще говорил близким людям о неизбежности ещё более страшной волны террора и своей гибели в нём. Как вспоминала Г. Серебрякова, в конце 1935 или начале 1936 года Бухарин сказал Сокольникову: "Не пройдёт и двух лет, и Коба нас всех перестреляет" (тогда же Сокольников конфиденциально передал эти слова Орджоникидзе)[12]. Давно порвавший все контакты со своими учениками и не однажды публично проклявший их, Бухарин примерно в то же время сказал своей дочери: "Я скоро умру, по крайней мере у меня была своя школа"[13].
Опасаясь малейшей "компрометации", Бухарин всячески избегал встреч со своими прежними соратниками по "правому уклону". В письме, направленном 27 августа 1936 года членам Политбюро, он подчёркивал, что "вероятно, с 33 года оборвал даже всякие личные отношения со своими бывшими единомышленниками, М. П. Томским и А. И. Рыковым. Как ни тяжела подобного рода самоизоляция, но я считал, что политически это необходимо, что нужно отбить, по возможности, даже внешние поводы для болтовни о "группе". Когда бывший секретарь Томского сообщил ему, что тот находится в полном одиночестве и в глубокой депрессии, и попросил навестить его, чтобы как-то ободрить, Бухарин "не выполнил этой человеческой просьбы, подчинив своё поведение вышеупомянутой политической норме"[14].
Ещё более постыдно Бухарин вёл себя по отношению к другим бывшим оппозиционерам, над которыми нависала угроза ареста. Хотя он сознавал, что "иногда трудно просто вытолкать публику, которая приходит: это подчас роняет престиж человека, точно он безмерно трусит ("как бы чего не случилось")", он уклонялся от встреч с теми из своих старых товарищей, которые не допускались к Сталину. "Как ни старался я избежать посещения А. Шляпникова, - писал он в том же письме, -он меня всё-таки поймал (это было в этом году, незадолго до его ареста) в "Известиях", просил передать письмо Сталину; я сказал своим работникам, чтобы больше его не пускали, потому что от него "политически воняет" (он ныл: " не за границу же мне бежать" и в таком же роде). Его письма, которые он оставил, я не пересылал, видя его настроения". Как сообщал Бухарин, подобным образом поступал и Радек. Когда однажды Бухарин встретил у него недавно вернувшегося из ссылки Мрачковского, Радек, как бы оправдываясь, сказал, что "он его не мог вытолкать, что велел жене, чтобы больше она его не пропускала, и был очень недоволен его вторжением"[15].
При встречах с Зиновьевым и Каменевым Бухарин всячески подчёркивал свою преданность Сталину. Во время одной из таких встреч (на квартире Радека) Зиновьев, чувствуя настроение своих собеседников, "пел дифирамбы Сталину". Не удовольствовавшись этим, Бухарин и Радек заставили его выпить за здоровье Сталина, хотя Зиновьев жаловался на больное сердце, не позволявшее ему употреблять алкоголь[16].
Более сдержанно вёл себя Каменев, с которым у Бухарина во время одной из бесед произошёл следующий обмен репликами.
Каменев: "Как дела?" Бухарин: "Прекрасно, страна растёт, руководство блестяще маневрирует и управляет." Каменев: "Да, маневрирует и управляет."
Сообщая об этом разговоре, Бухарин присовокуплял: "Тогда я не обратил достаточного внимания на полуиронический, очевидно, тон (Каменева - В. Р.). Теперь у меня это всплыло в памяти"[17].
В тех случаях, когда встречи с Каменевым неожиданно возникали в неофициальной обстановке, Бухарин всячески уклонялся от каких-либо разговоров с ним. Как рассказывает A. M. Ларина, летом 1934 года они с Бухариным оказались в доме отдыха ЦИК. Там же отдыхал и Каменев, который однажды во время обеда подсел к их столику. "Каменев поздоровался дружелюбно, Бухарин - довольно холодно. Вдруг, оставив обед, он "вспомнил", что у него заседание в редакции и тотчас же, простившись, уехал". Жене он объяснил этот поступок тем, что "удрал от Каменева, чтобы не дать ему тему для "записи" и повод для выступления на очередном съезде"[18].
Обречённый вести столь противоестественный образ жизни, Бухарин в начале 1936 года подвергся ещё одному испытанию. Он был послан Сталиным за границу в составе делегации, которой было поручено провести переговоры с немецкими социал-демократами о покупке хранившегося у них архива Маркса и Энгельса. Это поручение было проверкой Бухарина, не останется ли он за рубежом (такой поступок Бухарина, многократно отрекавшегося от своих убеждений, не представлял опасности для Сталина, а, напротив, мог служить подтверждением "двурушничества" и "контрреволюционности" бывших оппозиционеров).
Сталин даже разрешил присоединиться в этой поездке к Бухарину его жене, ожидавшей ребенка.
Меньшевик-эмигрант Б. Николаевский, выступавший на переговорах посредником, во время длительной командировки Бухарина не раз имел с ним личные беседы. Записав их содержание, он уничтожил эту запись в конце 1936 года - из опасения, что она может быть выкрадена агентами НКВД и использована против Бухарина (за несколько месяцев до этого были похищены хранившиеся у Николаевского архивы Троцкого). Впоследствии Николаевский воспроизвёл содержание записи по памяти и в 1965 году обнародовал его в интервью, опубликованном "Социалистическим вестником".
До этой публикации многие зарубежные исследователи считали, что изложением бесед с Бухариным является статья Николаевского "Как подготавлялся Московский процесс (Из письма старого большевика)", опубликованная в конце 1936 - начале 1937 года. Лишь в 60-е годы Николаевский сообщил, что в этой статье он "использовал некоторые рассказы Бухарина, но не его лишь одного, и освещение дал не то, которое он давал, а то, которое я считал удобным дать в письме, которое должно отражать настроение старого, но не занимающего видного поста большевика. Настроения Бухарина были много более сложны, до полной откровенности он не договаривался"[19].
Рассказывая о действительном содержании своих бесед с Бухариным, Николаевский замечал: эти беседы представлялись ему завещанием Бухарина, "правда, во многом недосказанным до конца, быть может, в некоторых частях даже недодуманным, но отражавшим его подлинные искания... Ему явно хотелось высказаться, поделиться результатами своих многолетних дум, и в то же время он явно боялся говорить откровенно..."[20].
Из изложения Николаевским содержания бесед явствует, что Бухарин подробно рассказывал о политических событиях первых послереволюционных лет, но с осторожностью говорил о том, что происходило в СССР в последние годы, и почти не упоминал имени Сталина. Тем не менее у Николаевского сложилось впечатление, что главным мотивом настроений Бухарина была сильная внутренняя оппозиция Сталину и надежды на возможные изменения обстановки в СССР. "Бухарин, конечно же, мне говорил далеко не всё и не обо всём, к чему его подводили наши тогдашние разговоры, но он, для меня это несомненно, хотел показать, как велико значение того основного, за что он там (в СССР - В. Р.) вёл борьбу". Особенно часто Бухарин возвращался к вопросу о "нарастании антигуманистической стихии, которая несёт огромную опасность не для России только, но и для всего поступательного развития человечества"[21].
Николаевский вспоминал, что Бухарин просил его достать последние номера "Бюллетеня оппозиции", а во время пребывания в Копенгагене внезапно сказал: "А не поехать ли на денек-другой в Норвегию, чтобы повидать Льва Давидовича?.. Конечно, между нами были большие конфликты, но это не мешает мне относиться к нему с большим уважением"[22].
Разумеется, эта поездка не состоялась, а единственный "контакт" Бухарина с троцкистами носил конфронтационный характер. Когда Бухарин выступал с докладом в Париже, находившиеся в зале французские троцкисты разбрасывали листовки с требованиями освободить репрессированных оппозиционеров в Советском Союзе. Эмигрантская газета "Последние новости" так описывала этот эпизод: "Троцкистов быстро выгоняют из зала. Ничего не заметив, докладчик, увлеченный собой, трясет бородкой и громким голосом кончает под оглушительные аплодисменты публики:
-Мы смотрим вперед, расковываем творческие силы человечества!
А в это время на лестнице бьют троцкистов"[23].
В письме участникам февральско-мартовского пленума ЦК 1937 года Бухарин представил этот эпизод как "подготовку парижскими троцкистами выступления против меня и физического против меня нападения... Отсюда вытекает, что троцкисты считают меня своим смертельным врагом, равно как и я считаю их своими смертельными врагами, ибо они - смертельные враги дела, которому я служу"[24].
В своих воспоминаниях A. M. Ларина оспаривает возможность откровенных, носивших оппозиционный характер бесед Бухарина с Николаевским на том основании, что в её присутствии лишь одна их беседа носила политический оттенок и в ней "Бухарин разговаривал с Николаевским как его политический противник". В этой беседе, по словам Лариной, Бухарин "с искренним увлечением" рассказывал об успехах СССР, а на вопрос о коллективизации ответил, что "коллективизация уже пройденный этап, тяжёлый этап, но пройденный. Разногласия изжиты временем. Бессмысленно спорить о том, из какого материала делать ножки для стола, когда стол уже сделан"[25].
Опровержения Лариной звучат неубедительно: ведь Бухарин встречался с Николаевским и на протяжении нескольких недель до её приезда за границу. Что же касается упомянутой Лариной беседы, то можно предположить: в ней Бухарин хотел обеспечить себе политическое алиби даже в глазах своей жены.
Впрочем, некоторые доверительные высказывания Бухарина в конфиденциальных беседах с Николаевским обнаруживают близость к приведённым Лариной словам. Так, Бухарин, много рассказывавший своему собеседнику об ужасах коллективизации, завершил эти рассказы целой теорией, которую Николаевский называл теорией "человеческого потока". "Нам трудно жить, очень трудно... - говорил Бухарин. -Спасает только вера в то, что развитие всё же, несмотря ни на что, идёт вперед. Наша жизнь, как поток, который идёт в тесных берегах. Вырваться нельзя. Кто попробует высунуться из потока, того подстригают, - и Бухарин сделал жест пальцами, как стригут ножницами, - но поток несется по самым трудным местам и всё вперед, вперед, в нужном направлении... И люди растут, становятся крепче, выносливее, более стойкими, - и всё прочнее стоит на ногах наше новое общество"[26].
С "теорией потока" смыкались рассказы Бухарина о подготовке новой конституции, после принятия которой, по его словам, "людскому потоку будет много просторнее... Его уже не остановить - и не угнать в сторону!"[27]. Заявив, что конституция фактически написана им одним (при небольшой помощи Радека), Бухарин утверждал, что в ней "народу отведена много большая роль, чем в прежней... Теперь с ним нельзя будет не считаться". С особой гордостью он рассказывал о том, что в процессе работы над конституцией им была выдвинута идея о "конкурирующих списках на выборах" и даже о создании "второй партии" или "Союза беспартийных" (во главе с Горьким, академиком Павловым и другими видными деятелями интеллигенции), который мог бы выступать на выборах со своим самостоятельным списком кандидатов[28].
Здесь Бухарин явно выдавал желаемое за действительное, дабы подчеркнуть свою "либеральную" роль. О своей позиции по этому вопросу, занятой на заседании конституционной комиссии, он сообщил в письме, адресованном февральско-мартовскому пленуму ЦК: "Радек очень хитро (и с большой пользой для троцкистов и всех других антисоветских сил) поставил вопрос о праве каждого гражданина выставлять кандидатуры на выборах в Верховный Совет. Я, если не ошибаюсь, трижды выступал против него, мотивируя недопустимость этой нормы, ибо тогда все будут лезть в эту щель и выставлять антисоветских кандидатов и устраивать большие политические скандалы, если мы будем вынуждены в той или иной дозе этих кандидатов ущемлять"[29].
Поведение Бухарина в годы, предшествующие большому террору, было наиболее ярким примером трагической раздвоенности бывших оппозиционных лидеров, позволившей Сталину расправиться с ними поодиночке. Сам Сталин характеризовал эту трагическую раздвоенность термином "двурушник", прочно введённым им в партийный лексикон. Он сознательно провоцировал своих прежних противников на двурушничество, заставляя их клеймить своих единомышленников и друзей, отправленных на плаху, и тем самым отрезая им пути к перемене своей позиции при любом возможном политическом повороте.
Однако, как справедливо замечал В. Кривицкий, "несмотря на покаяния, которые стали столь частыми, что в них перестали верить, вопреки своему желанию, эти старые большевики невольно поддерживали... новую оппозицию внутри партии, если они фактически и не руководили ею. Положение стало критическим, одних покаяний стало уже недостаточно. Сталин сознавал, что надо искать другие средства. Он должен найти способ не только подорвать авторитет старой гвардии, но и остановить активную жизнь видных членов этой грозной оппозиции"[30].
Головы Каменева, Зиновьева, Бухарина и других бывших лидеров оппозиции были нужны Сталину не столько сами по себе, сколько как средство дискредитации Троцкого, остававшегося единственным действительным или потенциальным лидером оппозиционных коммунистических сил в СССР и за его пределами. Волна "послекировских" провокаций и подлогов не достигла своей главной цели - объявления Троцкого шпионом и террористом. Миллионы людей были обмануты, но этот обман находился под постоянной угрозой новых разоблачений со стороны Троцкого. Клеветнические наветы гигантского пропагандистского аппарата не ослабили, а лишь укрепили его решимость продолжать непримиримую борьбу против сталинизма.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Вопросы истории. 1988. № 11. С. 48-49.<<
[2] Фелыптинский Ю. Г. Разговоры с Бухариным. С. 28.<<
[3] Известия. 1936. 7 января.<<
[4] Треппер Л. Большая игра. С. 43.<<
[5] Бухарин Н. И. Избранные труды. Л., 1988. С. 296.<<
[6] Ларина A. M. Незабываемое. С. 33.<<
[7] Правда. 1936.10 февраля.<<
[8] Известия. 1936. 14 февраля.<<
[9] Известия. 1936. 27 января.<<
[10] Ларина A. M. Незабываемое. С. 120-121.<<
[11] Два взгляда из-за рубежа. С. 140.<<
[12] Смерч. С. 237.<<
[13] Бухарин: человек, политик, ученый. М., 1990. С. 118.<<
[14] Источник. 1993. № 2. С. 7, 12.<<
[15] Там же. С. 11-12.<<
[16] Там же. С. 11.<<
[17] Там же. С. 10.<<
[18] Ларина А. М. Незабываемое. С. 101.<<
[19] Фелыптинский Ю. Г. Разговоры с Бухариным. С. 29.<<
[20] Там же. С. 26.<<
[21] Там же.<<
[22] Бухарин об оппозиции Сталину. Интервью с Николаевским - Социалистический вестник. Сб. 4. Декабрь 1965. Нью-Йорк. С. 84.<<
[23] Последние новости. Париж, 1936. 5 апреля.<<
[24] Вопросы истории. 1992. № 2-3. С. 21.<<
[25] Ларина А. М. Незабываемое. С. 257.<<
[26] Социалистический вестник. Сб. 4. Декабрь 1965. С. 101.<<
[27] Фелыптинский Ю. Г. Разговоры с Бухариным. С. 81.<<
[28] Социалистический вестник. Сб. 4. Декабрь 1965. С. 99.<<
[29] Вопросы истории. 1992. № 2-3. С. 21.<<
[30] Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 204.<<