Все исследователи советской истории 30-х годов сходятся на том, что выстрел в Кирова позволил Сталину практически без сопротивления развязать террор в растерянной, остолбеневшей от этого наглого убийства стране. Однако до сего дня сохраняются представления о том, что эта трагедия либо принадлежит к числу нередких в истории тщательно подготовленных политических убийств, которые не раскрываются до конца никогда, либо к тем редким стечениям исторических обстоятельств, которые настолько точно соответствуют интересам определённого лидера, что подозрения в его адрес остаются навсегда.
Наибольший свет на события, связанные с убийством Кирова, могли бы пролить лица, наиболее близкие к Сталину в тот период, - Молотов и Каганович. Однако они оба не оставили никаких воспоминаний, а в единственных источниках мемуарного характера - беседах с писателем Ф. Чуевым - решительно отрицали причастность Сталина к убийству Кирова. Такая позиция полностью соответствовала логике поведения, избранного ими после их исключения из партии в 1957 году, - признания необходимости большого террора 30-х годов. Однако бесспорным является тот факт, что комиссии Президиума ЦК, созданной в конце 1955 года (т. е. тогда, когда Молотов и Каганович находились в составе Президиума) для расследования материалов о сталинских репрессиях, было поручено начать работу с изучения обстоятельств убийства Кирова. Этот факт, на наш взгляд, свидетельствует о том, что версия об организации данного убийства Сталиным имела широкое хождение в тогдашней партийной верхушке. Записка председателя данной комиссии Поспелова, прямо наталкивающая на мысль о направляющей роли Сталина в убийстве, была направлена в Президиум ЦК вскоре после XX съезда, т. е. опять-таки во время пребывания в нём Молотова и Кагановича.
Более тщательное расследование "кировского дела" было осуществлено специальной комиссией Президиума ЦК, образованной в 1960 году.
На XX и XXII съездах партии Хрущёв решился обнародовать лишь небольшую часть фактов, выявленных комиссиями Президиума ЦК в 50-60-е годы. О. Шатуновская рассказывала, что после получения докладной записки о результатах второго расследования Хрущёв сказал ей: "Я всю ночь читал вашу записку и плакал над нею. Что мы наделали! Что мы наделали!" Тем не менее Хрущёв заявил, что полностью материалы расследования не будут оглашены. В ответ на возражения Шатуновской он сказал: "Нас сейчас не поймут. Мы вернёмся к этому вопросу через 15 лет"[1].
Известные ему факты об убийстве Кирова Хрущёв сообщил лишь в мемуарах, написанных во время пребывания на пенсии.
Третье расследование "кировского дела", было проведено комиссией Политбюро, созданной в конце 80-х годов. Хотя результаты этого расследования не были опубликованы, некоторые его участники выступили с заявлениями о том, что террористический акт был задуман и совершён одним Николаевым и что "в деле нет материалов, объективно подтверждающих причастность Сталина и органов НКВД к организации и осуществлению убийства Кирова"[2]. После того, как этот вывод был оспорен в печати, председатель комиссии Политбюро Яковлев выступил с пространной статьёй, в которой признал, что многие факты и документы, относящиеся к убийству, не были проанализированы его комиссией, назвал много вопросов, требующих дальнейшего расследования, и предложил "ещё раз вернуться к исследованию всех обстоятельств, связанных с убийством С. М. Кирова"[3]. Однако после августовского переворота 1991 года ни Яковлев, превратившийся в ярого антикоммуниста, ни другие "демократы", получившие доступ ко всем партийным и чекистским архивам, не проявили ни малейшего интереса к такому исследованию. Правдивое воссоздание одной из самых трагических страниц послеоктябрьской истории было вытеснено бесплодными поисками в архивах "компромата" на подлинных большевиков и прежде всего на Ленина.
Между тем уже комиссии 50-60-х годов, расследовавшие убийство Кирова, обнаружили, что в архивах содержится огромный материал, касающийся "кировского дела". Одни лишь следственные и судебные документы 1934-1935 годов составляют 58 томов. Помимо этого, в тщательном изучении нуждались документы, содержавшиеся в следственных делах 1937-1938 годов (Ягоды, Енукидзе, Запорожца, группы работников НКВД, обвинённых в убийстве кировского охранника Борисова, и т. д.).
Естественно, что внимание комиссий 50-60-х годов было направлено прежде всего на изучение материалов, связанных с непосредственным убийцей Кирова Николаевым. Было установлено, что Николаев характеризовался близко знавшими его людьми как психически неуравновешенный человек, страдавший эпилепсией и манией величия. Он неоднократно говорил , что войдёт в историю, что ему будут ставить памятники, и сравнивал себя с Радищевым и Желябовым. Среди изъятых у него документов находились личный дневник и истерически-озлобленное письмо, адресованное Политбюро, под названием "Политическое завещание. Мой ответ перед партией и отечеством", в котором говорилось о готовности пожертвовать собой "во имя исторической миссии".
За 13 лет Николаев сменил одиннадцать мест работы, что было вызвано главным образом его неуживчивым характером. До 1932 года он был простым рабочим и конторщиком, затем перешёл на работу в партийный аппарат. В 1933 году он работал в Ленинградском обкоме ВКП(б), а затем в Ленинградском институте истории партии. В марте 1934 года был исключён парткомом института из партии, а затем уволен с работы за отказ явиться в комиссию по мобилизации коммунистов для работы на транспорте. Райком партии заменил исключение строгим выговором с занесением в личное дело. В течение девяти месяцев до убийства Николаев находился без работы, отказываясь от предложенного ему места на заводе и требуя предоставления номенклатурной должности. На протяжении всего этого времени он непрерывно писал жалобы на "несправедливое отношение к живому человеку со стороны отдельных должностных лиц". Некоторые из этих жалоб он сумел вручить лично Кирову (когда тот выходил из машины) и другим ленинградским руководителям. В одном из писем Николаева к Кирову говорилось: "Я на всё буду готов, если никто не отзовётся, ибо у меня нет больше сил". В другом письме Кирову, написанном за девять дней до преступления, Николаев писал: "Мои дни сочтены, никто не идёт мне навстречу. Вы простите мне за всё. К смерти своей я ещё напишу Вам много - завещание"[4]. Эти документы свидетельствуют, что Николаев находился в состоянии невротического смятения и ещё не сделал окончательного выбора.
Расследованием было установлено, что 15 октября 1934 года Николаев был задержан. У него были обнаружены револьвер и описание маршрута Кирова. Однако вскоре после задержания он был освобожден работниками Ленинградского УНКВД.
1 декабря Николаев проник в специальный, т. н. секретарский подъезд, ведущий к кабинету Кирова. Как отмечал Хрущёв, "без помощи лиц, обладавших властью, сделать это вообще было невозможно, потому что все подходы к Смольному охранялись, а особенно охранялся подъезд, которым пользовался Киров"[5]. Когда Киров проходил к своему кабинету, Николаев выстрелил ему в затылок. Вторым выстрелом он пытался убить себя, но промахнулся.
Как сообщил в 1956 году Фомин, один из немногих оставшихся в живых руководящих работников Ленинградского УНКВД того времени, "убийца долгое время после приведения в сознание кричал, забалтывался и только к утру стал говорить и кричать: "Мой выстрел раздался на весь мир"... На неоднократные вопросы... "Кто побудил тебя, Николаев, произвести этот выстрел?", он впадал в истерику и начинал кричать, но ответа никакого не давал"[6].
Излагая материалы, полученные комиссиями по расследованию убийства Кирова, Хрущёв рассказывал, что в день убийства Николаев требовал от следователей передать его работникам центрального аппарата НКВД, утверждая, что там знают, почему им был совершён террористический акт.
На первых допросах Николаев заявлял, что никаких соучастников у него не было и что он рассматривал убийство Кирова как "сигнал перед партией о несправедливом отношении к живому человеку" и "историческую миссию"[7].
В письме, найденном у Николаева, говорилось и о том, что "Киров поселил вражду между мною и моей женой, которую я очень любил". Это утверждение соответствовало ходившим в Ленинграде слухам о романтических отношениях между Кировым и женой Николаева, работавшей в Ленинградском обкоме партии. Данную версию следствие объявило придуманной Николаевым "в целях сокрытия следов преступления и своих соучастников, а также в целях маскировки подлинных мотивов убийства Кирова". Уже 2 декабря "за распространение контрреволюционных слухов, порочащих имя Кирова", был исключён из партии рабочий, член ВКП(б) с 1918 года Бердыгин, заявивший, что Киров "убит на почве ревности"[8].
Опубликованное на следующий день во всех газетах извещение "От ЦК ВКП(б)" утверждало, что Киров погиб "от предательской руки врага рабочего класса", хотя в опубликованном ниже правительственном сообщении указывалось, что личность убийцы только ещё выясняется. Это извещение, обнародованное до проведения каких-либо следственных действий, открыло шумную истерическую кампанию в печати, на первых порах направленную против "террористов" вообще.
4 декабря было опубликовано сообщение Президиума ЦИК о принятии постановления, устанавливающего особый порядок расследования и рассмотрения дел о подготовке или совершении террористических актов. Хотя в сообщении указывалось, что это постановление было принято на заседании ЦИК, состоявшемся 1 декабря, в действительности оно было подписано в этот день секретарём ЦИК Енукидзе по личному распоряжению Сталина. Согласие на него членов Политбюро (не говоря уже о членах высшего государственного органа, от имени которого оно было издано) было оформлено опросом лишь через день после его подписания.
Постановлением ЦИК был установлен особый порядок расследования и рассмотрения дел о терроре. Следствие по таким делам должно было вестись ускоренным порядком и продолжаться не более десяти дней; обвинительное заключение вручалось обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде; дела слушались без участия сторон - прокурора и защитника; кассационное обжалование приговоров и даже подача ходатайств о помиловании не допускались; приговор к высшей мере наказания должен был приводиться в исполнение немедленно после его вынесения[9].
8 декабря Прокурор СССР Акулов и председатель Верховного суда СССР Винокуров подписали директиву, в которой содержался перечень лиц, покушение на жизнь которых должно было квалифицироваться как террористические акты. Этой же директивой предписывалось придать закону обратную силу, т. е. все дела о терроре, не законченные до 1 декабря, рассматривать в порядке, установленном новым законом.
Людям, не отравленным до конца сталинской пропагандой, было ясно: убийство Кирова не могло ничего изменить в структуре власти, оно могло быть выгодно только Сталину. Поэтому трудно усомниться в правдивости косвенного рассказа А. Солженицына о своём первом восприятии известия об убийстве. В романе "В круге первом" Солженицын так описывает реакцию на это известие своего alter ego Глеба Нержина: "Неуёмчивое чувство на отгадку исторической лжи, рано зародясь, развивалось в мальчике остро. Всего лишь девятиклассником был Глеб, когда декабрьским утром протиснулся к газетной витрине и прочел, что убили Кирова. И вдруг почему-то, как в пронзающем свете, ему стало ясно, что убил Кирова - Сталин, и никто другой. И одиночество ознобило его: взрослые мужчины, столпленные рядом, не понимали такой простой вещи!"[10].
Присущее Солженицыну чувство собственной исключительности не позволило ему задуматься о том, что и другие люди могли подобным образом воспринимать сообщение об убийстве Кирова. Между тем известно, что в среде ленинградских рабочих в 30-е годы шепотом распевалась частушка: "Эх, огурчики да помидорчики... Сталин Кирова убил в коридорчике"[11]. В партийных кругах, особенно ленинградских, с самого начала шли разговоры о том, что убийство было инспирировано Сталиным. Жена второго секретаря Ленинградского обкома партии Чудова говорила в лагере A. M. Лариной: "С самого верха это идёт, по указанию "хозяина". Это поняли многие ленинградские товарищи после выстрела, понимал и Чудов"[12].
Имеется немало свидетельств того, что убийство Кирова было однозначно расценено многими коммунистами, прежде всего бывшими оппозиционерами, как сигнал к новым страшным сталинским расправам. Эренбург вспоминал, как Бухарин сообщил ему в редакции "Известий" об убийстве: "На нём не было лица. Он едва выговорил: - Вы понимаете, что это значит? Ведь теперь он сможет сделать с нами всё, что захочет! И после паузы добавил: "И будет прав."
Предложив Эренбургу написать отклик на убийство, Бухарин спустя некоторое время отменил свою просьбу. "Поезжайте домой, - сказал он. - Не надо вам об этом писать. Это грязное дело"[13].
Ещё более определённо смысл убийства Кирова был расценен "троцкистами". Югославский коммунист В. Вуйович, в 1926 году исключённый вместе с Троцким из Президиума ИККИ, в день убийства Кирова сказал: "Это уже конец. Начнётся с нас, а потом пойдёт, как лавина"[14]. Н. И. Муралов в семейном кругу говорил: "Это дело его рук, это сигнал к тому, чтобы начать варфоломеевскую ночь"[15].
В архиве Седова находятся несколько писем 1934-1935 годов с информацией об убийстве Кирова, подозрительной роли ленинградского УНКВД, слухах о соучастии Сталина и т. д.
Понимая, насколько грубо и топорно было подготовлено убийство, Сталин принял немедленные меры с целью отвести подозрения от себя и направить их на тех, кто должен был стать его первыми жертвами. Вечером 1 декабря он отправился в Ленинград, дабы сразу же дать нужное ему направление следствию.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Аргументы и факты. 1990. № 22.<<
[2] Правда. 1990. 4 ноября.<<
[3] Правда. 1991. 28 января.<<
[4] Родина. 1989. № 1. С. 71.<<
[5] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 75.<<
[6] Свободная мысль. 1992. № 8. С. 68.<<
[7] Там же. С. 69.<<
[8] Аврора. 1959. № 10. С. 26.<<
[9] СЗ СССР. 1934. Отдел 1. № 64. С. 459.<<
[10] Новый мир. 1990. № 2. С. 75.<<
[11] Вопросы истории. 1989.№ 6. C. 117.<<
[12] Ларина А. М. Незабываемое. М., 1989. С. 14.<<
[13] Эренбург И. Из литературного прошлого - Октябрь. 1988. № 7. С. 162.<<
[14] Московский комсомолец. 1989. 2 ноября.<<
[15] Николай Муралов. М., 1990. С. 189.<<