Исстари было народным обычаем обоготворять или причислять к сонму богов также людей, отличавшихся какой-либо редкой добродетелью, оказавших своей стране большую услугу или сделавших ей много добра. Это дает повод Монтэню заметить весьма рассудительно: человек крайне неразумен, он не в состоянии создать клеща, а между тем он дюжинами создает богов, да и не только дюжинами, он создает их сразу тысячами, причем указывает, до какого предела простирается их мощь. Одни из этих богов и святых, столь забавно придуманных древностью, ветхи и дряхлы, одни женаты, другие нет, одни юны и сильны[1], один исцеляет лошадей, другой — людей, один исцеляет от чумы, коросты, кашля, другой — от желчных колик одного рода, третий от колик другого рода, один заставляет произрастать виноград, другой — чеснок, один ведает развратом, другой — торговлей, у каждого рода ремесленников свой бог... Есть среди богов столь захудалые (число богов было некогда очень велико и доходило по меньшей мере до 36 000), что для произрастания одного колоса пшеницы требовалось их не менее 5 — 6 тыс., у каждой двери было три бога, один у половицы, один у крюков, один у косяка; четыре бога были при ребенке: один ведал его пеленками, другой — его питьем, третий — его пищей, четвертый — его сосанием, всем им поклонялись различным образом. Жалко видеть, говорит Монтэнь, как люди сами себя дурачат собственными выдумками и обезьянничанием, словно дети, вымазавшие сажей лицо одного из своей ватаги и потом сами пугающиеся его.
Ни в чем, говорит Плиний[2], не проявляется в такой мере неразумие человека, как в попытках приписать божеству какой-либо образ или лицо. Великое безумие, — говорит он, — верить, что они [боги] существуют, еще безумнее сочинять богов в виде человеческих добродетелей и пороков, как-то: целомудрия, согласия, надежды, чести, милосердия, веры и т. д. Но все эти божества, прибавляет он, возникли от того, что бренные и удрученные трудами люди, имея перед глазами свою бедность и немощь, поклонялись предметам, в которых ощущали наибольшую надобность. Поэтому, продолжает он, боги начали менять свое имя, смотря по тому характеру, какой получало поклонение им в различных местностях; в одной и той же местности оказывалось бесконечное множество богов, в том числе даже боги преисподней, болезней и всякого рода заразы. Это делалось из страха быть пораженным ими. От этих суеверий, говорит тот же автор, возник храм лихорадки, заложенный и посвященный на Палатинском холме, и храм Орбоны, морившей малых детей. Рядом с храмом гениев и домашних духов, продолжает он, находится на Эсквилинском холме храм Злосчастия. Не удивительно поэтому, что мы находим больше богов на небе, чем людей на земле, так как каждый сочиняет столько богов, сколько подсказывает ему его фантазия, и люди выбирают себе в патроны несколько богов, которым дают имена Юпитера, Сатурна, Марса и множество других. Ибо в древности, — говорит этот автор, — обычно делали богами тех мужчин или женщин, которые вводили какие-либо улучшения в жизнь людей, в благодарность за их благодеяния. Отсюда все эти различные имена богов и богинь, которых почитали римляне: Сатурна, Юпитера, Марса, Меркурия, Аполлона и т. д. или Юноны, Дианы, Паллады, Минервы, Цереры; несомненно, что все эти прекрасные божества лишь продукт безрассудства и неразумия людей. Некоторые народы даже были столь ослеплены суеверием, что придавали божественный характер низким и грязным животным, как-то: собакам, кошкам, овцам, быкам, змеям и т. д., и даже неодушевленным предметам: огню, солнцу, луне, звездам, камням и деревьям. Из всех этих нелепых верований Монтэнь[3] считает самым безумным и смешным обоготворение человека: как можно, говорит он, делать из нас богов, как это делала древность, нет слов объяснить это. Я, — говорит он, — уже скорее последовал бы за теми, которые почитали змей, собак, быков; природа и существо этих животных нам менее знакомы, и мы имеем более оснований воображать себе о них все, что вздумается, и приписывать им необыкновенные свойства. Но выводить богов из нашего бренного существования, несовершенство которого должно быть нам известно, и приписывать им желания, гнев, месть, браки, деторождение, родство, любовь и ревность, наши члены и наши кости, наши лихорадки, удовольствия, смерть и погребение, обоготворять не только веру, добродетель, согласие, свободу и т. п., но также сладострастие, обман, смерть, зависть, старость, нищету, страх, лихорадку, злосчастие и прочие бедствия нашей хрупкой и бренной жизни — это возможно только при удивительном помрачении человеческого ума.
Агезилай, царь Фессалии, прозванный Великим, весело потешался над этим, когда фессалийцы пришли однажды объявить ему, что в благодарность за оказанные им благодеяния они канонизировали его и возвели его в сонм богов[4]. Разве, — сказал он им, — во власти вашего народа делать богом того, кого ему заблагорассудится? Если это так, то сделайте это для примера с одним из вас, а потом, когда я увижу, как ему поведется при этом, я воздам вам большую благодарность за ваше предложение[5]. У египтян запрещалось под страхом повешения говорить о том, что их боги Серапис и Изида были некогда людьми, но все знали, что они были людьми. Этих богов изображали с перстом на устах, что означало по Варрону таинственный запрет жрецам упоминать о смертном происхождении богов, запрет, необходимый для того, чтобы не свести на-нет их почитание[6].
[1] Ess. de Montagne, р. 498.
[2] Pline, lib. 2:7. [Автор цитирует по франц. изданию].
[3] Ess. de Montagne, р. 484.
[4] Ibid., р. 498.
[5] Ibid., р. 485.
[6] Христиане исходят из противоположных чувств: они считают для себя честью и славой говорить о рождении и смерти своего бога Христа.
VIII. Происхождение идолопоклонства