Но предварительно уместно заметить здесь, что вера или убеждение в существовании бога не были всегда повсеместно приняты и прочно установлены среди людей и что всегда было много людей, которые не только подвергали сомнению существование бога, но даже решительно отрицали его; ибо, не говоря уже о том, что многие народности, судя по тому, что повествуется о них, не знают никакого божества, можно сказать, что во всех прошлых веках многие из наиболее просвещенных, ученых и мудрых людей, по крайней мере по общепринятому мнению, менее всего верили в существование бога. Свидетель тому например Сократ, который считался самым мудрым философом своего времени и признан был таким даже устами оракула Аполлона. Этот Сократ был обвинен в нечестивых представлениях о богах, но он даже не счел достойным оправдываться и отговариваться от этого мнимого преступления и с беспримерным мужеством выпил яд, который был ему дан по распоряжению властей. Свидетель тому также Аристотель[1], самый великий философ своего времени, прозванный гением природы; он тоже был обвинен в нечестивом образе мыслей о богах и был принужден удалиться в Колхиду, где он умер в возрасте 63 лет. Свидетель тому — философ Платон, прозванный божественным за самостоятельный характер своего мышления. Он в своих «Законах» запрещал запугивать людей богами. Свидетели тому Диагор и Пифагор[2], оба великие философы, которые были изгнаны и сосланы и книги которых были сожжены за то, что они дурно отзывались о богах и писали против них. Есть еще много других подобных философов, например знаменитый атеист Ванини или Феодор, прозванный Атеистом; или Зозий, Аэций, знаменитый арабский врач Аверроесс или знаменитый натуралист Плиний[3], который смеялся над верой в богов и говорил, что если уж нужно во что бы то ни стало признавать какое-нибудь божество, то он скорее всего признал бы за таковое солнце. Свидетель также знаменитый юрист Трибониан, знаменитый и остроумный писатель Лукиан или например Раблэ, священник прихода в Медоне подле Парижа, который потешался над всеми религиями мира, или Спиноза, который не признавал никакого божества. Свидетель также папа Юлий III, который сам же подсмеивался над своим папским достоинством, над своей религией, и наконец, не говоря о многих других, свидетель также папа Лев X из знаменитого флорентийского рода Медичи, человек образованный, который подсмеивался над своей религией и даже говорил в шутливом настроении: ха, ха! сколько богатства принесла нам эта басня о Христе! Весьма правдоподобно, что наш знаменитый герцог Орлеанский, бывший регент Франции, разделял подобные мнения о своей религии, если правда, как передают, что он ответил на благочестивые упреки матери: он-де ничего не боится на этом свете и ни на что не надеется на том свете.
Но к чему приводить здесь отдельные мнения стольких лиц, раз почти воочию обнаруживается повсюду, что таково настоящее мнение большей части людей высшего общества и в особенности сильных мира и ученых людей? Это ясно обнаруживается каждодневно в том равнодушном и развязном тоне, в каком они толкуют о предметах религии, в их чрезмерной любви и привязанности к земной жизни и ко всем земным благам; в том малом рвении, которое они проявляют к славе своего бога и к личному спасению своих душ и малой склонности отправляться на тот свет для наслаждения вечными наградами на небе, которые им торжественно сулят во всем их великолепии, и наконец в том, что они так мало боятся мнимых вечных адских мук и наказаний, которыми им грозят. Все это, говорю я, ясно показывает, что они вовсе не убеждены в том, что им по этому поводу рассказывают, и что церковники тоже нимало не убеждены в том, что они сами на этот счет рассказывают другим; если бы те и другие были действительно убеждены в этом, то было бы морально делом совершенно невозможным, чтоб эти вещи так мало трогали и смущали их.
Вот что один рассудительный автор говорит по этому поводу. Это сьер де-Коммин[4] из Аржантона пишет в своих мемуарах: Я утверждаю, — говорит он, — что на мой взгляд все зло в мире проистекает от недостатка веры; в частности отсюда происходят бедствия тех, которые жалуются на кабалу и на расправу с ними более сильных. Ибо бедный человек или богатый, имей он настоящую веру и кто бы он ни был, но если он твердо верит, что муки ада в действительности таковы, убоится неправильно присваивать себе что-либо чужое или владеть этим на том основании, что это присвоили себе его отцы или деды, — будь то герцогство или графство, город или замок, движимость, луга, пруды или мельницы, каждый по своему состоянию. Если бы каждый верил твердо, как мы должны верить: я, мол, никогда не войду в рай, если не дам удовлетворение и не верну принадлежащее другому; если бы так рассуждали, то едва ли нашелся бы в мире какой-нибудь князь или княгиня, или вообще кто другой, кто бы решился брать себе принадлежащее его подданному или соседу или несправедливо казнить людей, или держать их в тюрьме, или отнимать у одних, чтобы давать другим и их обогащать, — самое жестокое их дело, — или допускать предосудительные вещи по отношению к своим родным и слугам в угоду другим, например ради женщины и т. п. Конечно они не решились бы, — говорит Коммин, — ни на что подобное и не делали бы того, что они делают, если бы имели действительно твердую веру, если бы верили в то, что нам заповедал бог и церковь о муке вечного осуждения; они ведали бы, что дни жизни их так коротки, муки ада так ужасны и бесконечны и непрерывны для осужденных. Значит, следует заключить, — говорит Коммин, — что все бедствия проистекают от недостатка веры. Предположим для примера, — прибавляет он, — что какой-нибудь король или князь попадает в заключение и боится умереть в темнице; разве есть для него что-либо столь дорогое на свете, чего бы он не отдал, чтобы освободиться? Он отдаст свое достояние и достояние своих подданных, как вы это видели на примере короля французского Иоанна, взятого в плен принцем Уэльским в битве при Пуатье: он уплатил 3 миллиона и отдал всю Аквитанию, по крайней мере часть, которою ведал, и много других городов и мест и приблизительно треть всего королевства и поверг свое королевство в такую великую бедность, что долгое время ходячей монетой была монета из кожи с маленьким серебряным гвоздиком. Все это король Иоанн и его сын Карл Мудрый отдали ради освобождения упомянутого короля Иоанна. А если бы они не пожелали ничего дать, то англичане, если бы и не умертвили его, во всяком случае заключили бы его в тюрьму[5]. А если бы даже они его умертвили, разве это возмездие не равнялось бы лишь как бы тысячной доле самой малой муки ада? Почему же он отдал все, что я перечислил? Зачем он разорил своих детей и подданных своего королевства, если не потому, что видел и хорошо знал, что иначе не освободится? Ведь нет такого князя или мало найдется таких князей, — говорит Коммин, — которые, владея городом своего соседа, согласились бы его вернуть по принадлежности из-за страха божьего и во избежание мук ада. Между тем, — говорит Коммин, — король Иоанн отдал такие большие ценности, чтобы только избавиться от заключения.
Из этого Коммин заключает с полным основанием, что это происходит от недостатка веры и уверенности в тех якобы великих и важных истинах, которым поучает религия. Итак вера и верование, которые они имеют или, вернее сказать, притворно выражают, несомненно лишь пустая видимость веры и религии, причем они из политических соображений не хотят объявить и с большею откровенностью обнаружить свои подлинные сердечные чувства.
Что касается массы, то из нравов и поведения ее точно так же явствует, что большинство ничуть не убеждены в истинности своей религии более, чем те, о которых я только-что говорил, хотя эти простые люди более регулярно исполняют свои религиозные обязанности. И те среди народа, в ком есть хоть малость разума и здравого смысла, при всей своей невежественности все-таки так или иначе прозревают и чувствуют всю пустоту и ложность того, чему заставляют их верить по этой части. Так что они словно насильно, наперекор самим себе, против собственного разума и понимания, против собственных чувств верят или силятся верить в то, что им говорят. Это настолько верно, что даже большинство тех, кто проявляет полнейшую покорность, спотыкаются на этом, чувствуют эту трудность верить тому, чему их обязывает верить и поучает религия. В природе заложено отвращение и тайное противодействие этому. Оттого наши христопоклонники выставляют правилом в своей религии, что нужно пленять ум в послушании веры (II Кор., 10:5). По их собственному признанию, даже их самые великие святые часто колебались в этой вере, видя перед собою благополучие злодеев; и все-таки они выставляют великой заслугой такого рода пленение своего ума в послушании их веры.
Но насиловать и пленять свой ум, чтобы подчинить его вере, и отказываться таким образом от света собственного разума с тем, чтобы пытаться верить наперекор своим собственным чувствам, не значит действительно верить; напротив, это значит скорее показывать полное отсутствие действительной веры и неспособность действительно верить. Действительная вера есть внутреннее убеждение души и внутреннее согласование ума, которому, по крайней мере, кажется, что он видит истинность того, во что он верит. Ибо, говорит сам Августин[6], убеждением бог заставляет нас хотеть и верить... ибо не может верить человек чему угодно по произволу, если не убедительно то, во что надо верить.
Но там, где есть насилие над умом, нет увещания и убеждения; таким образом, эта мнимая вера большинства людей о предметах религии, вынужденная и насильственная, вовсе не исходит из внутреннего и душевного убеждения, а исходит скорее от какого-то внутреннего протеста сердца и ума, не усматривающего и неспособного усмотреть истинности того, во что его обязывают верить; а это не может считаться настоящей верой. Это все равно, как если здравомыслящий человек, видя светлое сияние дня и солнца в полдень, захотел бы тем не менее уверить себя, что на самом деле кругом него ночной мрак; если бы тот же человек, видя себя в темноте и мраке ночи, тем не менее силился уверить себя, что перед ним сияние дня и солнца. Мне представляется очевидным, что такая вера вынужденна, насильственна и не может считаться действительной верой и не может даже быть верным и надежным доказательством истины того, что делают предметом этой мнимой веры. Одни, — говорит об этом сьер де-Монтэнь[7], — хотят уверить всех, что верят в то, во что они не верят; другие, более многочисленные, сами себе внушают эту веру, не разбираясь в том, что значит верить.
Итак раз эта мнимая вера в истины религии и даже в существование бога у большинства людей — лишь слепая вера и вера вынужденная и насильственная, как я только-что сказал, то можно не только сказать, что это не есть истинная вера, но можно также утверждать, что подобная вера не есть доказательство достоверности истины религии и что она даже не может служить доказательством несомненности существования бога. Таким образом, совершенно напрасно наши христопоклонники ссылаются на эту веру для доказательства несомненности существования бога; ибо такая вера очевидно скорее доказывает сомнительность бога, нежели несомненность его существования. Ведь ясно, что если бы существование бога было таким несомненным и неоспоримым, как это внушают людям, не для чего было бы насиловать самих себя и сковывать, как это они делают, свой ум для того, чтобы верить в бога; эта необходимость ясно показывает, что вера в существование бога вовсе не так неоспорима и несомненна, как это представляют, и следовательно атеизм не есть уж такое странное, такое чудовищное и такое противоестественное мировоззрение, как это хотят представить наши суеверные богопоклонники; это хорошо иметь в виду, как я уже сказал, прежде чем приступить к более обширным доказательствам.
[1] Dict. Hist.
[2] Повидимому здесь у автора описка вместо «Протагор». - Прим. пер.
[3] Плиний, кн. 11, гл. 6.
[4] Mémoires de Commines, chap. III.
[5] Mémoires du Sr. Argenton Liv. 5, p. 449 et suivantes.
[6] Aug., de Spiritu et Lit., cap. 34.
[7] Ess., p. 407, liv. 11, chap. 12.
LXII. Откуда впервые взялась вера в богов и познание их