ОГЛАВЛЕНИЕ


Часть первая
ОСНОВЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ ФЕОДАЛИЗМА
 
ГЛАВА ПЯТАЯ
Из истории экономических учений о феодализме и генезисе капитализма


Часть вторая
РОЛЬ БОРЬБЫ НАРОДНЫХ МАСС В ИСТОРИИ ФЕОДАЛЬНОГО ОБЩЕСТВА
 
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Марксизм-ленинизм о действии экономических законов и роли классовой борьбы трудящихся масс в историческом развитии

1. Возрастание роли народных масс в истории

"Народ - творец истории", "народ - решающая сила исторического развития", - гласят широко известные положения исторического материализма.

Однако конкретное историческое раскрытие этих общих положений вызывает немало разногласий.

Так, например, с первого шага возникает вопрос, что именно понимается здесь под термином "народ". Ведь в этот термин в разных случаях вкладывают разный смысл: этнической общности ("народом" называют нацию, народность, племя); совокупности населения страны, государства; большинства населения в противопоставлении правящему меньшинству; производителей материальных благ или вообще - трудящихся, включая работников умственного труда. А. Бутенко предложил обозначать словом "народ" не только трудящиеся массы, но и все те слои, которые в каждое данное время по своему объективному положению способны участвовать в решении прогрессивных задач общественного развития[1]. Действительно, термин "народ" употребляется подчас и в этом смысле. Суть данного предложения состоит в том, чтобы подчеркнуть творческую роль и буржуазии в истории; прогрессивная буржуазия автоматически включается в понятие "народ", поскольку само это понятие определяется как совокупность прогрессивных сил истории.

Чтобы избежать этой укоренившейся в языке многозначности термина "народ", мы будем пользоваться термином "народные массы" (или если и употреблять слово "народ", то только в смысле "народные массы"). Понятие "массы" уже исключает какой-либо нетрудящийся класс, в том числе буржуазию. И в самом деле, вопрос о роли трудящихся масс и вопрос о роли буржуазии в историческом развитии надо рассматривать каждый в отдельности, а не смешивать их. Соединение этих вопросов в один, как увидим, только служит помехой для изучения каждого из них. Под народными массами мы будем понимать трудящиеся массы, т.е. в основном непосредственных производителей материальных благ. Что касается интеллигенции, то она не представляла собой в истории самостоятельной силы; когда мы говорим о народных массах, мы мыслим их, разумеется, не без умов, а с теми умами, которые прямо или косвенно выражали их интересы и чаяния, их вкусы, настроения и мысли.

Другие разногласия возникают по поводу выражений "творец истории", "решающая сила исторического развития". Разве не является решающей силой исторического развития рост производительных сил? Не отступаем ли мы от исторического материализма, от учения об объективных, не зависящих ни от чьей воли законах развития общества, когда говорим о каких-то "творцах" этого процесса? Однако в действительности существование объективных законов, в частности экономических, отнюдь не противоречит творческой роли масс и классов в истории. Марксизм, как подчеркивал В. И. Ленин, отличается замечательным соединением научного анализа объективного хода эволюции с самым решительным признанием революционной энергии, революционного творчества, революционной инициативы масс[2]. Изучая общественно-экономические процессы, марксист, по словам В. И. Ленина, смотрит на различные группы людей, участвующих в производстве, как на творцов тех или иных форм жизни, задается целью представить всю совокупность общественно-экономических отношений, как результат взаимоотношения между этими группами, имеющими различные интересы и различные исторические роли[3].

Когда мы говорим, что законы развития общества существуют независимо от сознания и воли людей, мы выражаем этим объективность данных законов, т.е. что они, как и все другие законы материального мира, существуют независимо от того, познаны они людьми или нет. Но поскольку это законы бытия людей, а не природы, они осуществляются не иначе как посредством действий людей, а поэтому предполагают энергию, творчество, инициативу людей, их волю, то или иное их сознание. Если закон познан, направление творчества может совпадать с направлением действия закона, если он не познан, он реализуется в процессе столкновения разноречивых, в том числе и антагонистических усилий разных групп людей. Ведь всякий данный способ производства материальных благ таит в себе те или иные противоречия, а также тенденции дальнейшего развития. На этой объективной экономической основе и складывается разноречивость действий людей в общественной жизни, возникает столкновение их интересов и преследуемых ими целей. В своей деятельности и борьбе люди опираются на экономические законы, на различные стороны того или иного закона (если, например, это - закон антагонистических отношений), на сталкивающиеся друг с другом или сменяющие друг друга разные экономические законы. Экономическая необходимость, порождаемая развитием производительных сил, проводится в жизнь теми людьми, классами, материальным интересам которых она соответствует и благоприятствует; она всегда реализуется в борьбе между людьми, в антагонистических обществах - в классовой борьбе. А осуществление в борьбе исторического прогресса - это и есть творчество.

Но тут возникают новые разногласия: раз так, не следует ли относить тезис "народ - творец истории" только к социалистическому обществу?

Ведь только при социализме народные трудящиеся массы - рабочие, крестьяне, интеллигенция - непосредственно творят историю в борьбе с капитализмом и с его пережитками, в формировании материально-технической базы, общественных отношений и нового человека коммунизма. Характер социалистической собственности, общенародной или колхозно-кооперативной, обусловливает прямое, открытое участие широчайших масс во всей жизни стран социализма, во всем их развитии - экономическом, политическом, культурном; из характера социалистического способа производства вытекает простор для трудовой и хозяйственной инициативы трудящихся, для их борьбы с косностью, рутиной, извращениями путем критики снизу, для их активного воздействия на жизнь страны через государственные и общественные организации.

До социализма трудящиеся были лишены этих возможностей. "Заведовало" общественной жизнью не трудящееся большинство, а эксплуататорское ничтожное меньшинство. Не следует ли отсюда, что до социализма решающая, творческая роль народных масс в общественной жизни состояла преимущественно, а, может быть, и исключительно, в том, что они трудились, т.е. производили своими руками все предметы потребления, все орудия производства - все материальные средства существования и развития общества. Ведь прямое и решающее участие в остальных сферах общественной жизни - в управлении государством и хозяйством, в развитии господствующей в обществе культуры - трудящиеся могут принимать только в условиях социалистического способа производства, где нет частной собственности на средства производства, где поэтому трудящиеся сами определяют свою судьбу. Напротив, при классово антагонистических способах производства, основанных на лишении трудящихся собственности на средства производства, экономическое, политическое и идеологическое господство всегда принадлежало эксплуататорским классам, подавлявшим народ и отстранявшим его от участия в управлении. Следовательно, по-видимому, во всех этих сферах активное воздействие трудящихся масс на ход истории было тогда невозможно. Конечно, эксплуатируемые классы были не только классами, производящими материальные блага и страдающими, но также и борющимися с эксплуататорами, однако в своей борьбе они неизменно терпели поражения, пока не созрели исторические условия для социализма, а значит их борьба оставалась безрезультатной и не могла воздействовать на историю[4].

Изложенный ход мысли верен только наполовину: в нем верно то, что существует коренное отличие между ролью народных масс в социалистическом обществе и в предшествовавших классово антагонистических обществах.

Но неверно, что в этих последних роль народных масс сводилась в основном к роли непосредственных производителей материальных благ, тогда как их борьба не была ни решающей, ни вообще существенной силой исторического развития.

О том, что это не так, уже свидетельствует такое, доступное всякому, наблюдение над изменением положения народных масс в разных досоциалистических общественных формациях: активность, сила, эффективность борьбы народных масс, отстаивающих свои насущные интересы, заметно возрастает в феодальном обществе сравнительно с рабовладельческим, в капиталистическом - сравнительно с феодальным. И в то же время наглядно нарастает темп исторического развития: первобытнообщинный строй, даже если считать только с верхнего палеолита, господствовал не менее трех-четырех десятков тысяч лет; рабовладельческая эпоха длилась около четырех - пяти тысяч лет; феодальная - уже одну-две тысячи лет, тогда как капиталистическая - всего несколько сот лет. Объяснимо ли это, если не учитывать изменения роли народных масс, а именно - ее возрастания?

Динамичность истории опять-таки еще неизмеримо резче возрастает после ликвидации капиталистического способа производства и приобретает качественно иной характер. Темп развития производства при социализме, как известно, значительно выше, чем во времена даже самого бурного развития "свободного" капитализма XIX в., не говоря уже о падающих темпах развития производства в эпоху загнивания капитализма. К тому же производственные отношения социализма и коммунизма открывают безграничные перспективы дальнейшего роста производства. Здесь не действует закон перехода от старого качества к новому путем взрыва, обязательный для общества, разделенного на враждебные классы. И здесь есть, конечно, борьба нового и старого, но нет объективных предпосылок для того, чтобы старое могло так стойко удерживаться, так укрепиться и зажиться, когда для устранения этой плотины с пути нового требуется революция, - взрыв, охватывающий все общество. Стареющее здесь может быть устранено с пути пока оно еще не стало оковами - благодаря непосредственной решающей роли народных масс и отсутствию таких классов, материально заинтересованных в этом стареющем, которые являются собственниками средств производства и занимают господствующее положение в обществе.

Но нам сейчас важно подчеркнуть факт возрастания роли народных масс и в досоциалистическую эпоху всемирной истории.

Не останавливаясь на первобытнообщинной формации, отметим лишь ненаучность все еще встречающейся слащавой идеализации положения человека, преувеличения возможности трудовой инициативы в ту эпоху. Из того факта, что при первобытнообщинном строе не было эксплуатации, не было классов, отнюдь не следует, что творческой активности и инициативе человека был открыт простор. Если Маркс говорил об "идиотизме сельской жизни" в сравнении с капиталистическим индустриальным городом, то в отношении первобытнообщинного строя эти слова приобретают еще большую справедливость. Мертвящая скованность индивида родовой общиной, обособление этих общин и племен друг от друга, деспотизм традиций, обычаев, суеверий - все это помогает объяснить, почему нередко поколения за поколениями сменялись тогда без видимых изменений в производительных силах и во всем строе жизни. Установление рабовладельческого строя было не "грехопадением" человечества, а единственно тогда возможным, хотя и мучительным путем прогресса человечества. Вырванные из своих родов и семей, насильственно лишенные необходимости кормить своих нетрудоспособных сородичей, отсеченные от своих племенных культов и обрядов, строители дольменов и кромлехов превращались под властью рабовладельцев в строителей пирамид и храмов, цирков и городов, мостов и акведуков.

Смена рабовладельческого, феодального и капиталистического обществ отчетливо раскрывает закономерность возрастания роли народных масс.

На разных ступенях развития производства трудящиеся составляли разные исторически определенные классы в обществе. В классовом отношении народная масса никогда не была однородной, в ней всегда были разные социальные группы и прослойки, но ядром массы непосредственных производителей марксизм-ленинизм считает в рабовладельческом обществе рабов, в феодальном - зависимых крестьян, в капиталистическом - наемных рабочих, пролетариев.

Стоит поставить в ряд раба, крепостного и пролетария, чтобы увидеть определенную последовательность в этих "трех формах порабощения" (Энгельс). Раба рабовладелец в зрелом рабовладельческом обществе может продать, купить, убить; крепостного феодал уже не может убить, но нередко еще может продать и купить; пролетария капиталист не может ни убить, ни продать, ибо пролетарий свободен от личной зависимости, но, лишенный средств производства, он вынужден продавать свою рабочую силу капиталисту, чтобы не умереть с голоду, вынужден нести ярмо эксплуатации. "Три формы порабощения" выступают как три последовательные стадии процесса замены личной зависимости работника производства экономической зависимостью, как ступени раскрепощения работников производства, без чего не было бы возможно повышение их заинтересованности в результатах своего труда. Речь идет не о чьей-либо субъективной цели. Само экономическое развитие общества порождало эту потребность в раскрепощении непосредственных производителей и открывало соответствующие возможности. Вместе с изменением орудий производства должны меняться и люди, приводящие в движение и употребляющие эти орудия, должна возрастать не только их производственная квалификация, но и их заинтересованность в эффективном использовании орудий. Введение новых, более производительных орудий и приемов труда рано или поздно требовало в ходе истории и новых стимулов к труду.

Производительность труда крепостного в феодальную эпоху в среднем в несколько раз выше производительности труда античного раба, а производительность труда наемного рабочего при капитализме, особенно со времени промышленного переворота, во много раз выше производительности труда крепостного. Этот рост производительности труда среднего работника производства выражает рост производительных сил общества и вместе с тем необходимо сопутствующее ему раскрепощение работников производства от прямой личной зависимости, рост их собственной материальной заинтересованности в производительности труда.

От труда по принуждению, под палкой или плетью надсмотрщика, через труд, наполовину принудительный, наполовину стимулируемый интересами собственного мелкого хозяйства, к труду рабочих, достаточно культурных для того, чтобы правильно обращаться с машинами, заинтересованных в максимальной выработке для пропитания себя и своей семьи, - таков путь развития труда в антагонистических формациях.

Но каждый новый этап в раскрепощении непосредственных производителей, диктуемый развитием производства, означал тем самым и изменение правового положения трудящихся в обществе. Экономически они не освобождались при смене форм порабощения: эксплуатация оставалась и норма эксплуатации даже возрастала, однако с раскрепощением неизбежно расширялись и возможности борьбы эксплуатируемых масс против своих угнетателей.

Так, прогрессивность феодального способа производства по сравнению с рабовладельческим выражалась, во-первых, в том, что он открывал больше возможностей для развития производительных сил и прежде всего самих производителей, трудящихся, во-вторых, в том, что феодальное общество в целом открывало значительно более широкие возможности для классовой борьбы эксплуатируемых с эксплуататорами, чем это было в рабовладельческом обществе.

Капиталистический способ производства, в свою очередь, открывал новые огромные возможности развития производительных сил, включая не только машинную технику, но и самих трудящихся, пролетариев, и новые возможности для классовой борьбы эксплуатируемых с эксплуататорами, неизмеримо более широкие, чем это было в феодальном обществе.

Последовательное раскрепощение трудящихся - это изменение в ходе развития материального производства формы собственности на один из важнейших элементов производства: на работников производства и их рабочую силу. Производственные отношения рабовладельческого способа производства характеризуются полной собственностью на работника производства (наряду с собственностью рабовладельца на средства производства). Производственные отношения феодального способа производства характеризуются неполной собственностью на работника производства (наряду с собственностью феодала на землю, а работника производства - на орудия и личное хозяйство). Производственные отношения капиталистического способа производства характеризуются отсутствием собственности на работника производства; напротив, у него самого появляется собственность на свою рабочую силу (наряду с собственностью капиталистов на средства производства). Как и всякие изменения форм собственности в истории, эти изменения отвечали развитию производительных сил, диктовались законом соответствия производственных отношений уровню и характеру производительных сил. Как и всякие изменения форм собственности в истории, эти изменения осуществлялись в борьбе. Отживающие силы общества, заинтересованные в сохранении своей собственности, никогда не отказываются от нее без борьбы. Основной общественной силой, преодолевающей их сопротивление, были сами работники производства, сами непосредственные производители. Сопротивление рабов рабовладельческому гнету подорвало и привело к гибели рабовладельческую форму собственности и весь рабовладельческий строй. Сопротивление крепостных крестьян феодально-помещичьему гнету подорвало и привело к гибели феодально-крепостническую форму собственности и весь феодальный строй.

Именно объективные экономические законы определяли процесс раскрепощения и тем самым возрастание возможностей активной борьбы трудящихся масс при рабовладельческом, феодальном и капиталистическом способах производства.

В основе этого процесса лежал рост производительных сил. Но степень заинтересованности трудящихся в результате труда в свою очередь отражалась на росте производительных сил. Раб был заинтересован скорее в поломке орудий, чем в их улучшении. Крестьянин или ремесленник при феодализме берег свое орудие, свой инструмент, подчас вносил в него и в приемы работы мелкие улучшения, которые, постепенно накапливаясь, давали медленное, но неуклонное повышение уровня производительных сил. Наемный рабочий при капитализме заинтересован в росте своего производственного мастерства, так как более высокое качество его работы повышает его шансы и в борьбе с безработицей, и в борьбе за уровень заработной платы. В условиях сначала мануфактурного, затем машинного капиталистического производства роль рабочего класса в техническом прогрессе хоть и невидима, но очень велика; улучшения приемов работы на станке и у машины, применяемые рабочими, накапливаясь, создают предпосылки для новых конструкций; ни одна новая машина не могла бы быть применена, если бы уже не было налицо рабочих, достаточно технически подготовленных, чтобы понять ее и правильно обращаться с ней, чтобы эффективно на ней работать. Из рядов рабочего класса вышли все низшие кадры технической интеллигенции - мастера, многие талантливые изобретатели.

Вместе с раскрепощением непосредственных производителей для них расширялась возможность активно оборонять свои насущные экономические интересы. Раб почти не мог повседневно бороться с эксплуатацией, и если она была выше его сил - он должен был просто физически погибнуть. Крепостной уже в известной мере лимитирует произвол феодалов двусторонними договорами, письменными соглашениями, он добивается, чтобы его повинности были фиксированы, а не менялись по воле господ, - и господам приходится соглашаться на такое ограничение своего произвола. Значительно более боевой и широкий характер носит борьба наемных рабочих за свои экономические интересы против капиталистов. Борьба за продолжительность рабочего дня, уровень заработной платы, право отказа от работы, условия труда, возможность объединений, за демократические права сопровождает изо дня в день всю историю рабочего класса. Эта ожесточенная экономическая, а вместе с тем и политическая борьба, развиваясь вместе с развитием самого капитализма, перерастает в борьбу за низвержение капиталистического строя, за социализм.

Весь этот процесс раскрепощения непосредственных производителей в рамках антагонистических обществ и вместе с тем роста объективных условий для увеличения их активной роли в общественной жизни не следует понимать как простую эволюцию, количественный прогресс. Нет, дело идет о двух качественных скачках, о двух революционных взрывах: при переходе от рабовладельческого строя к феодальному и от феодального строя к капиталистическому.

Прогресс в изменении положения трудящихся масс и в возрастании их роли осуществился в истории антагонистических обществ лишь в результате двух грандиозных революционных потрясений, каждое из которых охватывает целую эпоху.

Советские историки не принимают выдвинутое И. В. Сталиным определение этих потрясений как "революции рабов" и "революции крепостных". Выражение "революция рабов" создает впечатление, будто когда-либо имела место однократная революция, ликвидировавшая рабовладельческий способ производства, и будто его ликвидация была осуществлена силами одних рабов. В действительности история не знает фактов крушения рабовладельческого строя без вторжений варварских племен, сочетавшихся с социальными выступлениями и всех других угнетавшихся данным строем трудящихся слоев. Но марксистско-ленинской теории в корне противоречит и представление о нереволюционном характере перехода от одной антагонистической формации к другой, о безбурном эволюционном перерастании одной в другую. Только речь идет не об однократном акте, а о целых переломных эпохах всемирной истории. Революционная ликвидация рабовладельческого способа производства занимает несколько столетий всемирной истории - примерно III-VII вв. н. э. - и распадается на огромное количество отдельных движений, восстаний, вторжений[5]. Революционная ликвидация феодального способа производства падает в основном на XVI-XVIII вв.; Энгельс считал возможным говорить об этом процессе как о "буржуазной революции" в единственном числе, а об отдельных революциях, разыгрывавшихся в разных европейских странах, как о последовательных "актах" этой революции[6].

Оба этих грандиозных революционных перелома были своего рода катастрофами, вызванными тем, что отживающие общественные силы - в одном случае рабовладельцы, в другом феодалы - препятствовали устранению устаревших производственных отношений, которые уже давно не помогали, а решительно мешали дальнейшему развитию производительных сил. В обоих случаях сопротивление этих отживающих общественных сил, сумевших затормозить историю, было сломлено великой мощью объединившихся против них масс: в одном случае рабов, колонов и тех варварских племен, которые служили резервуаром рабской силы и подвергались порабощению, в другом - феодальнозависимых крестьян, ремесленников, плебейских элементов городов, включая и молодой рабочий класс.

Однако плоды борьбы и побед народных эксплуатируемых масс достались в первом случае лишь племенной знати и духовенству, превратившимся в феодалов, во втором случае - лишь либеральной буржуазии, стоявшей во главе движения. В этих революционных переворотах при переходе от рабовладельческого строя к феодальному и от феодального к капиталистическому массы трудящихся выполняли главным образом задачу разрушения старого способа эксплуатации. На смену ему приходило не освобождение от эксплуатации, а установление новыми "верхами" нового способа эксплуатации "низов". Частичное раскрепощение непосредственных производителей, устранение полной и неполной собственности на них не означало уничтожения эксплуатации; оставалась частная собственность на другой важнейший элемент производительных сил - на орудия и средства производства. Присвоение средств производства господствовавшими классами означало лишение непосредственных производителей этих средств производства. Менялись эксплуататоры, менялись способы эксплуатации, но эксплуатация оставалась.

Но это не заслоняет того факта, что оба революционных переворота были каждый раз подлинной победой трудящихся над данной, конкретной формой эксплуатации, были подлинной ликвидацией, отменой, запретом на будущее данной конкретной формы собственности на работника производства: в первом случае - полной, во втором - неполной собственности. Сами трудящиеся имели перед глазами прежде всего эту сторону - победу. Половодье варварских племен, не знавших классов, живших общинным строем, которые затопили все пространство Римской империи при содействии рабов и колонов, означало торжество и закрепление порядков, противоположных рабовладельческим, торжество свободы над рабством. Точно так же сокрушение феодально-абсолютистского строя неисчислимыми массами угнетаемых феодализмом людей знаменовало действительное уничтожение (по крайней мере внутри тех передовых стран, где происходили революции) всякой личной юридической несвободы, всех остатков крепостничества, всякой сословной неполноправности; словом, в данном отношении это было совершенно реальным освобождением, - данная сторона "свободы", начертанной на знаменах революций, была не иллюзорной, а завоеванной и закрепленной навеки.

Великие революционные перевороты, отделяющие одну общественную формацию от другой, были высшими, кульминационными этапами борьбы эксплуатируемых масс. Но революции никогда в истории не вспыхивали сразу, им всегда предшествовал длительный период "сравнительно слабых зачатков" революции, как говорил В. И. Ленин, революционных движений, революционных кризисов, начала революции, не доводившегося до победы[7]. В ходе этой борьбы полная собственность рабовладельца на работника производства была расшатана задолго до крушения рабовладельческого Рима: широко распространились, вольноотпущенничество, перевод рабов "на пекулий", на положение колонов, так же как и внедрение соседей-варваров в империю на правах поселенцев и солдат. Таким же образом и неполная собственность феодала на работника производства, крепостного, бывала в ходе борьбы расшатана подчас (например, в Англии, во Франции) еще за несколько веков до окончательного крушения феодального строя. Все эти реформы, на которые шли господствующие классы, не могли предотвратить революцию, напротив, они в конце концов лишь содействовали развитию нового экономического уклада в недрах старого порядка и накапливанию народными массами новых, возрастающих возможностей для его штурма.

На опыте борьбы, предшествовавшей революции, мало-помалу складывалось максимально достижимое при данном способе производства революционное сплочение народной массы. Сломить отживающие классы, организовывавшие сильнейшее сопротивление действию экономического закона обусловленности производственных отношений уровнем и характером производительных сил, могла только такая непреоборимая сила, как сила широчайших народных масс, миллионов трудящихся, если они поднимаются на борьбу одновременно. У древних китайцев была пословица: "Если весь народ вздохнет - будет буря, если весь народ топнет - будет землетрясение". Когда складывались объективные условия для победы революции, перед разрушительной и созидательной активностью масс открывался широчайший простор. "Никогда масса народа не способна выступать таким активным творцом новых общественных порядков, как во время революции, - писал В. И. Ленин. - В такие времена народ способен на чудеса..."[8] Эта творческая способность народа в момент революции связана с тем, что именно в этот момент выступает одновременно и с единой целью наибольшая масса людей. Чем больше налицо объективных условий для победы революции, тем шире размах массового движения; вместе с основательностью исторического действия, писал Маркс, возрастает "и объем массы, делом которой оно является"[9]. В. И. Ленин считал эту мысль одним из самых глубоких положений исторического материализма[10].

Древний Рим был разрушен натиском масс изнутри и извне, длившимся с неутихающей силой три-четыре столетия. Восстания рабов и колонов внутри сливались с ударами извне, наносимыми теми племенами, из недр которых Рим веками черпал рабов. Их в свою очередь приводили в движение перемещения других племен, придававшие всей этой эпохе "великого переселения народов" характер движения неисчислимых масс людей. Точно так же исторической наукой показано, что в нидерландской революции XVI в., английской революции XVII в., французской революции XVIII в. действовали несметные массы крестьянства и огромные массы городского населения, а широким историческим фоном их были европейские социальные движения и войны, в которые тоже был вовлечен необозримый "объем массы".

Если дело революции, как сказано выше, начиналось задолго до нее, то оно и продолжалось долго после нее.

Совсем неверно представлять себе, будто ликвидация в первом случае полного рабства, во втором - феодального полурабства закончилась вместе с революционной эпохой. Во-первых, и после революции, совершившей эту ликвидацию, уже при господстве нового способа производства, сохраняются иногда большие, иногда меньшие остатки и обломки уничтоженной формы собственности на работника производства. Вся история феодализма еще полна борьбой за уничтожение пережитков рабства, как и история капитализма - борьбой за уничтожение феодально-крепостнических пережитков. Во-вторых, после революции налицо не только эти недобитые остатки, но также новые и новые попытки возродить отмененную полную или неполную собственность на человека. Так сказать, установление "заповеди" не исключает "греха". И феодальное, и капиталистическое общество существовали и развивались в борьбе передовых сил с реакцией. В частности, народные массы в средние века поддерживали феодальную религию, этику, право в той мере, в какой последние осуждали и запрещали открытое рабство. Народные массы, служившие основной разрушительной революционной силой при переходе от рабовладельческого строя к феодальному, продолжали на протяжении всей феодальной эпохи отбивать, защищать от реакции это великое завоеванное ими благо - отмену рабства в его наиболее полной, обнаженной форме. Подобно этому народные массы и на протяжении всей капиталистической эпохи отстаивали от поползновений реакции основное завоевание антифеодальной революции: отмену и запрещение неполноправия человеческой личности, демократические права человека. Они поддерживали и отстаивали буржуазную демократию в той мере, в какой последняя осуждала и запрещала всякие проявления крепостничества и привилегий.

Таким образом, битва за дело революции продолжается и после победы революции. Революция продолжает жить в том общественном строе, который вышел из ее горнила. Средства, формы борьбы становятся иными. Но как весь XIX век, по словам В. И. Ленина, проводил, осуществлял по частям, доделывал дело великой французской революции[11], так и средневековье проводило, осуществляло, доделывало дело антирабовладельческой революции. В частности, вся так называемая первая волна крестьянских движений в раннем средневековье - восстания свободных общинников против закрепощения (вроде, скажем, известного восстания "стеллинга", т.е. "детей древнего закона", в Саксонии в IX в., когда крестьяне изгнали господ и "стали жить по старине") - была не просто выражением исторического консерватизма, тягой в прошлое перед лицом наступающего феодализма. Дух этих крестьянских движений еще имеет в себе что-то общее с концом древней истории, с героической борьбой варваров за свою свободу. В них снова слышатся раскаты великой освежающей грозы перехода от античности к средневековью. Отдельные отголоски этого же цикла движений можно проследить еще на протяжении нескольких последующих столетий средневековья, хотя они понемногу оттесняются классовой борьбой зрелого феодализма. Во всяком случае, раннее средневековье долго дышало воздухом варварской бури, из которой оно произошло. Возврата рабства передовые силы общества не допускали, но в конце концов жизнь заставляла трудящихся сносить полурабство, сносить ярмо личной зависимости от земельного собственника - "патрона", "покровителя", "сеньора".

Если прошедшая революция, таким образом, насыщала собой последующую эпоху "мирного" развития, то в недрах последней зачиналась новая революция с того времени, когда характерные для нее производственные отношения начинали стеснять, тормозить развитие зародившихся производительных сил нового характера. Вызревание этой новой, будущей революции органически сливалось с тем отстаиванием завоеваний прошедшей революции, которое составляло пульс всей эпохи. В ходе средних веков борьба трудящихся против угрозы открытого рабства сливается с определенного времени с борьбой и против всяческой личной несвободы. В ходе новой истории борьба рабочего класса за буржуазно-демократические свободы, против принудительного труда соединяется с определенного времени с борьбой за освобождение и от наемного рабства, за социализм.

Это качественное развитие классовой борьбы отвечало диалектике положения эксплуатируемых трудящихся масс. С одной стороны, после низвержения прежней формы порабощения они утверждали свои новые завоеванные права, с другой стороны; эти новые права давали им несоизмеримые с прежними возможности для классовой борьбы против своих эксплуататоров, следовательно, для отрицания нового строя. Феодальнозависимые крестьяне располагали такими позициями и средствами для борьбы против своих господ, каких и отдаленно не было у рабов; в свою очередь в распоряжении пролетариев в силу их положения в обществе появились такие возможности борьбы против своих господ, сравнительно с которыми возможности феодальнозависимых крестьян были совсем ничтожны.

Экономический строй рабовладельческого общества открывал наименьшие возможности для сплоченного действия основной массы непосредственных производителей - рабов. Рабы, были оторваны от своей земли, от своих семей и племен, от тех общественных связей, в которых они родились и выросли. В рабовладельческих латифундиях, мастерских или рудниках они, правда, подчас концентрировались в более или менее значительных количествах. Но будучи разноязыкими, разноплеменными, рабы с трудом могли сплотиться в большую общественную силу. Да когда это и случалось, как, например, в восстании Спартака, целью движения оказывалось всего лишь - вырваться из рабовладельческого государства, уйти на родину, из чего возникали неизбежные распри по поводу того, в каком направлении уходить, что еще более ослабляло движение. Борьба же широких кругов свободного населения в Греции или Риме за свои экономические и политические интересы редко объединялась с борьбой рабов. Только в последние века Римской империи можно наблюдать ширящееся и длительное слияние движений рабов, колонов, свободных крестьян, например в восстаниях "багаудов", что и придавало этим движениям характер огромной общественной силы, способствовавшей крушению Рима.

Не следует особенно преувеличивать возможностей борьбы у народных масс при феодально-крепостническом строе, ибо основой его было не крупное производство, а мелкое. Разобщенные мелкие хозяйства не сплачивали народную массу, а порождали в крестьянских движениях феодальной эпохи разрозненность, местную ограниченность, разновременность выступлений - все то, чем умело пользовался господствовавший класс для подавления этих движений.

Но все же объективные условия для успешных прямых действий народных масс при феодализме были неизмеримо большими, нежели при рабовладельческом способе производства. Как ни разрозненны были крестьяне, они жили и трудились на своей родине, говорили на одном языке; общины, деревни, села, если и не находились в прямой экономической связи, их все же объединяла солидарность интересов в борьбе против общего господина, а так как тот входил в "ассоциацию" феодалов, направленную против крестьян, то, следовательно, и против соседних феодалов, против вышестоящих сеньоров и т.д. В поисках сплачивающих центров крестьяне тяготели в своих выступлениях к городам, искали союза с трудящейся городской беднотой. Развитие товарного производства подготовляло связи обширных сельских округов с городами. Некоторая степень общности языка, общность территории (сложившиеся задолго до появления наций), общность политического врага приводили уже в недрах средневековья к тому, что подчас лавина крестьянского движения катилась по стране из края в край, перехлестывая через барьеры феодальной раздробленности, которые в глазах господствующего феодального класса и правительственного аппарата были еще неприкосновенными и непреодолимыми. Даже отсутствие языковой общности не препятствовало порой отдельным струям крестьянского движения сливаться в общем потоке. Примером может служить вовлечение народов Поволжья в восстания русского крестьянства под руководством Разина и Пугачева. Словом, при всей своей слабости сравнительно с движениями рабочего класса крестьянские движения в феодальную эпоху представляли все же огромную общественную силу, оказывавшую в некоторые моменты такое сильное непосредственное воздействие на ход истории, какого не могли оказать движения рабов в античном мире.

Возможности классовой борьбы пролетариата при капитализме неизмеримо больше, чем крепостного крестьянства при феодализме, что обусловлено характером капиталистического способа производства. Роль рабочего класса как могильщика капитализма и созидателя социалистического строя подготовлена всей историей его борьбы в условиях капитализма, где крупный, общественный характер производства учил его возможности успешно действовать в качестве сплоченной массовой силы - сначала в масштабах фабрики или завода, затем в масштабах отрасли производства, наконец, на широкой общенациональной и интернациональной арене политической борьбы во главе всех остальных трудящихся.

Активное прямое воздействие народных масс на политическую жизнь общества опять-таки возрастало с изменением экономических условий. За редкими исключениями освободительные движения рабов не ставили своей задачей захват власти, изменение политической организации общества, - в большинстве случаев дело шло о людях, о превращении рабов в рабовладельцев и обратно, а не о политических учреждениях. История средних веков знает уже множество попыток и захвата власти восставшими крестьянами и крестьянских проектов реформ государственного устройства. Обычно это - смутные идеи о возможности наполнить старую форму новым содержанием, мечты о "мужицком царе", о "крестьянской монархии". Практическая борьба за власть оканчивалась, конечно, поражениями, разгромами восставших. Если история и может отметить несколько фактов победы (в Китае, Норвегии, Швейцарии), дело кончалось либо сменой династии, при сохранении всех прежних порядков, либо замедлением темпов феодального развития. Наконец, при капитализме всякая классовая борьба все больше приобретает характер борьбы политической, затрагивает вопрос о власти, выступает в форме борьбы политических партий. От борьбы за избирательные реформы и республиканские конституционные права рабочий класс поднимается до борьбы за слом буржуазной государственной машины, за установление подлинной демократии - демократии трудящихся, - за диктатуру пролетариата. Со сменой антагонистических общественных формаций возрастала и способность трудящихся создавать элементы своей идеологии и культуры, противостоящей идеологии и культуре господствующих классов. Рабы, руками которых создана вся богатая материальная культура античного общества, отразившая их мастерство, оставили очень мало памятников своей особой культуры. Ведь "коллегии", в которые их объединяли и которые имели определенные обряды и культы, или, скажем, надгробные надписи на могилах римских рабов, это скорее воспитательные средства, созданные рабовладельцами. История не сохранила песен или эпических произведений, созданных рабами, и неизвестно, были ли таковые. Этническая пестрота рабов была существенной помехой для зарождения среди них той или иной классовой идеологии или культуры. В моменты рабских восстаний, конечно, возникали определенные общие чувства и помыслы, не становившиеся, однако, традицией класса. Лишь в позднюю пору рабовладельческой эпохи, перед ее концом наблюдаются черты роста антирабовладельческой идеологии. В известной мере к идеологическим продуктам класса рабов можно отнести некоторые стороны раннего христианства.

Элементы народной культуры в феодальную эпоху значительно обширнее. Непосредственные производители здесь не только создавали произведения искусства по потребности господ, но и творили свою устную литературу, свою музыку, свои художественные образы, свои религиозные идеи - ереси. Однако все это нельзя даже отдаленно сопоставить с той способностью освободиться от духовного гнета эксплуататоров, противопоставить их культуре и идеологии свою собственную, какую проявил пролетариат. Развитие социалистических учений и критики капиталистического строя сопутствовало развитию пролетариата. Зрелость пролетариата естественно совпала с революционным идейным переворотом - с возникновением теории научного коммунизма Маркса - Энгельса. Вооруженный этой научной теорией и оказавшийся тем самым на голову выше своего угнетателя - буржуазии, - пролетариат смог осознать свою историческую миссию: уничтожения капитализма и всякой эксплуатации, создания коммунистического общества, смог осознать реальные пути и средства осуществления этой задачи.

Великие революционные переходы от одной общественной формации к другой тоже, конечно, отражают возрастание сплоченности, политической активности, воли народных масс. Революционная ликвидация рабовладельческого строя неизмеримо менее концентрирована во времени и пространстве, в неизмеримо большой степени распадается на ряд отдельных одновременных или следующих друг за другом актов и эпизодов, чем революционная ликвидация феодализма.

Великая Октябрьская социалистическая революция открыла новую эру в истории человечества. Она впервые уничтожила частную собственность на средства производства. Этот революционный переворот неизмеримо глубже и важнее предшествовавших переворотов, не затрагивавших монопольной собственности эксплуататоров на важнейшие средства производства. Уничтожая всякую эксплуатацию человека человеком, социалистическая революция далеко оставила за собой все прошлые революции по широте и активности участвовавших в ней трудящихся масс.

Такова в кратких чертах картина возрастания роли народных масс в классовых антагонистических формациях. Вначале полная скованность трудящегося, работа лишь по чужой воле, минимальные возможности сопротивления угнетателям, затем все более широкое участие воли и активного мышления трудящегося в трудовом процессе, все более широкие возможности борьбы с угнетателями, борьбы, завершающейся победой революции трудящихся и эксплуатируемых масс в главе с пролетариатом и уничтожением всякой эксплуатации.

2. Учение о классовой борьбе и политическая экономия

Нам надлежит теперь рассмотреть некоторые стороны философского вопроса о взаимосвязи двух смежных теоретических наук - политической экономии и исторического материализма.

В принципе общепризнано, что законы теоретической политической экономии входят как составная часть в систему законов общественного развития, рассматриваемых историческим материализмом. На практике, однако, политическая экономия как специальная отрасль науки не излагается в курсах и учебниках исторического материализма. Более того, если, скажем, из "Капитала" Маркса советскими философами извлечены важные выводы для анализа марксистского диалектического метода[12], то не существует еще попытки рассмотреть в специальной работе коренные категории и положения исторического материализма на примере "Капитала" - неисчерпаемой сокровищницы марксистской теории. Экономисты не могут при анализе "Капитала" Маркса уделить много внимания вопросам надстройки, классовой борьбы и т.д. Философы же привыкли относить "Капитал", вместе со всей политической экономией, к сфере исключительного ведения экономистов.

Ниже сделана такая попытка рассмотреть один из вопросов теории исторического материализма - вопрос о классовой борьбе - на материале "Капитала". Тем самым мы на примере высшей из трех классово антагонистических формаций выясним, как разрешает марксистская теория вопрос о роли трудящегося класса в действии главных экономических законов этого общества. Только после такого исследования мы сможем уверенно спуститься на один этаж в глубь истории - в феодальную эпоху.

Политическая экономия изучает, как известно, производственные отношения. Она исследует основные исторические системы производственных отношений, причем каждую из них по возможности в чистом, отвлеченном виде. В работах по историческому материализму эти основные системы производственных отношений характеризуются обычно лишь очень кратко и суммарно[13]. Но зато тут ставятся важные смежные вопросы, например: какой класс следует считать носителем данных производственных отношений, в частности, капиталистических. Можно встретить два разных ответа на этот вопрос. А именно: носителем производственных отношений капиталистического общества признаются или только капиталисты или же - оба основных антагонистических класса, капиталисты и пролетарии. Второй ответ имеет в виду не только простую логику, ибо понятие отношения двух сторон подразумевает, что они обе являются носителями этого отношения; имеется в виду неукротимое отстаивание пролетариатом от своих капиталистов той стороны капиталистической экономики, которая отрицает и отменяет всякую собственность на личность трудящегося.

Первый ответ связан с представлением, будто в экономических трудах классиков марксизма-ленинизма экономические законы, экономическое развитие общества рассматривается независимо и отдельно от вопросов классовой борьбы. Классовая борьба оказывается как бы надстройкой по отношению к экономическому базису. Согласно этому взгляду носителем производственных отношений как раз и выступает только один класс - господствующий, а борьба эксплуатируемых масс против господствующего класса лежит уже за рамками вопроса о производственных отношениях и не может существенно влиять на них.

Такой взгляд, как увидим, тесно связан с пережитками "экономического материализма". Он не соответствует марксистско-ленинской теории. Изучая "Капитал", мы обнаруживаем, что классовую борьбу Маркс рассматривает не как надстройку, а отводит ей важнейшее место в своей экономической системе. Мы убеждаемся, что научная политическая экономия капитализма исходит как из предпосылки не только из сильно возросших сравнительно с прошлым производительных сил, но и из решительно возросшей вместе с тем активной роли непосредственных производителей в сфере отношений между людьми по производству.

Какова же именно эта роль? В частности, какое место отводит Маркс в "Капитале" классовой борьбе пролетариата при исследовании основного экономического закона капитализма?

Известно, что основным, специфическим производственным отношением капитализма является отношение найма рабочих капиталистами. Основным экономическим законом капитализма является закон прибавочной стоимости.

Начнем с отношения найма.

Чтобы владелец рабочей силы мог продавать ее как товар, говорит Маркс, он должен иметь возможность распоряжаться ею, следовательно, должен быть свободным собственником своей способности к труду. Юридически собственник рабочей силы должен выступать на рынке как такой же собственник своего товара, каким является и собственник денег - наниматель-капиталист. Это юридическое равноправие выражается не просто в заключении договора о найме, а в том, что договор этот расторжим обеими сторонами, т.е. является временным. В теоретически чистом случае пролетарий продает рабочую силу лишь на рабочий день.

Длительное существование основного экономического отношения капитализма требует, по словам Маркса, "чтобы собственник рабочей силы продавал ее постоянно лишь на определенное время, потому что, если бы он продал ее целиком раз и навсегда, то он продал бы вместе с тем самого себя, превратился бы из свободного человека в раба, из товаровладельца в товар. Как личность, он постоянно должен сохранять отношение к своей рабочей силе как к своей собственности, а потому как к своему собственному товару, а это возможно лишь постольку, поскольку он всегда предоставляет покупателю пользоваться своей рабочей силой или потреблять ее лишь временно, лишь на определенный срок, следовательно поскольку он, отчуждая рабочую силу, не отказывается от права собственности на нее"[14]. Поэтому, продолжает Маркс, в тех странах, где труд свободен, законодательство всегда устанавливает условия расторжения договора о найме и, напротив, где трудовые обязательства в качестве возмещения полученной ссуды могут быть бессрочными ("пеонаж" в Мексике), там фактически в скрытой форме существует рабство.

Таким образом, моментом, конституирующим отношение найма в капиталистическом обществе, является прежде всего право на расторжение этого экономического отношения. Свободный пролетарий не тем отличается от феодальнозависимого человека, что он добровольно вступает в сделку с хозяином, - феодально зависимый человек тоже во многих случаях подписывал акт о своем согласии на такие-то условия зависимости, - а правом отказа от работы и практическим использованием этого права.

Иначе говоря, собственность рабочего на свою рабочую силу (способность к труду), как и всякая собственность, не есть лишь отношение данного субъекта собственности к данному объекту собственности, но и отношение к несобственнику, т.е. отношение к нанимателю, как лицу, не имеющему ни малейшего права собственности на данный объект. Это отстранение капиталиста от собственности на рабочую силу пролетария выражается в ее продаже последним лишь на ограниченный срок, на рабочий день, в праве расторгать отношение найма, отказывать капиталисту в пользовании этой собственностью. По словам Маркса, "рабочий является собственником своей рабочей силы лишь до тех пор, пока он в качестве продавца последней торгуется с капиталистом"[15].

Маркс показал в 24-й главе I тома "Капитала", что капитализму предшествовала долгая, мучительная борьба предков рабочего класса за право отказываться от работы, уходить с работы. Жестокое "рабочее законодательство", начиная с XIV в., настойчиво запрещало им это и предписывало под угрозой телесных наказаний возвращаться к покинутому хозяину. Открытое вольное "бродяжничество" предшественников современного пролетариата, которых именовали "здоровыми добровольными бездельниками", было на первых порах необходимой логической антитезой этим законам. Недаром даже и в современном языке расторжение трудового соглашения выражается словами "увольнение", "освобождение" (от "воля", "свобода"), а также "уход", сформировавшимися еще в то время, когда складывались предпосылки капитализма.

Как и тогда, при капитализме рабочий именно в тот момент реализует, превращает в действительность свою формальную личную свободу, когда он прекращает работать на капиталиста и этим возвращает себе свою временно, частично отчужденную собственность на свою рабочую силу. Но, увы, это такая свобода, которая, чуть затянувшись, становится равнозначной голодной смерти.

С одной стороны, чтобы не умереть с голоду, рабочие вынуждены наниматься к эксплуататорам-капиталистам. С другой стороны, они реализуют свое право собственности на свою рабочую силу, переходя с одного предприятия на другое в поисках лучших условий; они отказываются от работы в одной отрасли производства и переходят в другую; переселяются из одного района или города в другой; эмигрируют за пределы данного государства в другие страны. Наконец, стачки и забастовки служат высшим выражением этого права рабочих отказываться от продолжения работы при данных условиях труда и заработной платы, - выражением самым действенным, самым эффективным, поскольку отказ осуществляется тут коллективно. Без всех этих проявлений собственности рабочих на свою рабочую силу нет, не может быть элементарнейшего, коренного производственного отношения капитализма.

Назвать безоговорочно все эти действия рабочих "классовой борьбой" было бы неправильно. В. И. Ленин даже стачечную борьбу, требующую объединения, союза рабочих, будь то в масштабах одной фабрики или целой отрасли промышленности, называл только "зачатком классовой борьбы", "зачаточной классовой борьбой", а всякое стоящее еще ниже по своему уровню сопротивление рабочих капиталистам - просто "отпором", который "вытекает из самых условий жизни - продажи рабочей силы"[16]. От этого отпора, начинающегося еще в момент продажи рабочей силы, до классовой борьбы в точном смысле - целая лестница переходных ступеней, но даже в самой низшей ступени уже заложены неизбежность и семя классовой борьбы. Когда рабочий отказывается работать на данного капиталиста, это еще, казалось бы, "мирный" отпор; но чтобы реализовать свой отказ, ему надо или найти работу у другого капиталиста, или заставить данного капиталиста нанять его на других условиях, - а переселения, особенно эмиграция, толкающие рабочих к известной взаимопомощи и объединению, не говоря уже о стачках и забастовках, - это ступени перерастания "мирного" отпора в активную борьбу или же, пользуясь выражением "Коммунистического Манифеста", это скрытые формы классовой борьбы[17].

Борьба неизбежна потому, что в интересах капиталистов - препятствовать праву рабочих отказываться от работы.

Маркс дал лаконичную характеристику полемики двух фракций английской буржуазии в годы гражданской войны в США. Одни сочувствовали борьбе против американского рабовладения, другие, демагогически выступавшие в роли ревнителей интересов прежде всего рабочих, доказывали, что нет причин сосредоточивать все негодование на одних лишь рабовладельцах, отпуская грехи нанимателям свободного труда. Томас Карлейль выболтал скрытую тенденцию второй позиции, выступив с притчей, доказывавшей, что вообще ожесточенная война северян и южан в США идет чуть ли не из-за недоразумения: из-за того лишь, что Петр с Севера нанимает своего рабочего "поденно", а Павел с Юга "пожизненно". Маркс восклицает: "Так лопнул, наконец, мыльный пузырь торийских симпатий к городским, - но отнюдь не к сельским! - наемным рабочим. Ядро этих симпатий называется рабством!"[18]

Капиталист заинтересован не в праве рабочих отказываться от работы, а лишь в обратной стороне отношений свободного найма рабочей силы на рынке: в утверждении своей неограниченной свободы увольнять рабочих. Оба агента основного экономического отношения капитализма отстаивают лишь свое право. Одна из целей всякого профессионального движения рабочих состоит в обуздании произвольного увольнения рабочей силы. Капиталисты же стараются по мере сил ограничить возможности свободного отказа рабочих от работы.

Поскольку им это удается, постольку, как уже выше было сказано словами Маркса, рабочий превращается из свободного человека в раба, из товаровладельца в товар. Маркс приводит в качестве иллюстрации и "пеонаж" в Мексике, и вообще обращение европейцев с рабами-туземцами в колониях: следует, говорит он, детально изучить сводку данных относительно обращения с рабами, имеющуюся у Шарля Конта, "чтобы увидеть, во что превращается сам буржуа и во что превращает он своих рабочих там, где он может, не стесняясь, преобразовать мир по своему образу и подобию"[19].

Что же "стесняет" буржуа в других странах, что не дает ему там преобразовать мир по своему образу и подобию, т.е. превращать рабочих в рабов? Подчас все еще приходится слышать, будто согласно марксистской теории, если что и стесняет буржуа, так это лишь его собственная выгода, ибо рабство ему невыгодно; иначе говоря, сам уровень производительных сил без всякого общественного давления, "чисто экономическим" путем якобы делает буржуа защитником некоторой свободы, некоторых прав рабочих, так как без этого невозможен капитализм. Говорят, что такие рассуждения - подлинный марксизм. На самом деле это - экономистская пародия на марксизм. В "Капитале" Маркс несколько раз возвращается к вопросу: что "стесняет" буржуа, не давая ему стать рабовладельцем? Мы обнаруживаем у Маркса совсем другой ход мысли. Так, например, анализируя последствия для английского рабочего класса крушения чартизма в 1848 г. и связанного с этим упадка доверия рабочего класса к своим силам, кровавого подавления июньского восстания во Франции, сплочения всех фракций господствующих классов в Европе под лозунгами спасения собственности, религии, семьи и общества, словом, ситуации, когда рабочий класс повсюду подвергся гонениям, был поставлен под действие "закона против подозрительных", Маркс продолжает: "Таким образом, господа фабриканты могли не стесняться. Они подняли открытое восстание не только против десятичасового закона, но и против всего законодательства, которое, начиная с 1833 г., стремилось несколько обуздать "свободное" высасывание рабочей силы. Это было Proslavery Rebellion (бунт в защиту рабства) в миниатюре, который более двух лет проводился с цинической бесцеремонностью, с террористической энергией, причем это было тем проще, что взбунтовавшийся капиталист ничем не рисковал, кроме шкуры своего рабочего"[20]. Взбунтовавшийся капиталист! Оказывается, не только рабочие готовы взбунтоваться против эксплуатации, если их не подавляют капиталисты, но и капиталисты готовы взбунтоваться, поднять мятеж за рабство, - если их не "стесняют" рабочие.

В одном из параграфов "Капитала" Маркс анализирует положение рабочих в тех отраслях английской промышленности, где высасывание рабочей силы, по его словам, "еще ничем не стеснено, или не было ничем стеснено еще совершенно недавно". Мы замечаем, что это по преимуществу те отрасли, где преобладает или играет заметную роль труд детей и подростков. Это и понятно: дети не только не имеют возможности оказывать такой отпор нанимателям, как взрослые, но они и не обладают правом отказываться от работы, так как в сущности-то не они сами нанимаются, за них решают родители, которые тем самым попросту продают их фабриканту. Результаты этого положения и отражены в тех леденящих кровь отчетах, которые обильно цитирует Маркс. В одном из них говорится: "...Это - система безграничного рабства, рабства в социальном, физическом, моральном и интеллектуальном отношениях"[21]. Снова перед нами призрак рабства. Мы видим, что цепи законодательного регулирования труда наименее стесняют капиталистов в тех отраслях промышленности, где их наименее стесняют сами рабочие.

Приведенные примеры уже выводят нас за узкие рамки вопроса о найме рабочей силы и ведут к вопросу об ее эксплуатации в процессе капиталистического производства.

Открытая Марксом тайна прибавочной стоимости состоит, как известно, в том, что покупая на рынке рабочую силу как товар, по ее стоимости, в обмен на свой товар, деньги, капиталист в результате процесса производства, где он использует эту рабочую силу, получает в виде продукции увеличенную стоимость, т.е. избыток сверх оплаченной им стоимости. Стоимость рабочей силы он выплачивает рабочим в качестве заработной платы, избыток присваивает себе в качестве прибыли.

Первое понятие, которое политическая экономия должна тут разъяснить, это стоимость рабочей силы. Последняя определяется, как и стоимость всякого товара, количеством труда, общественно необходимого для воспроизводства данного потребленного товара, т.е. для восстановления затраченной в производстве жизненной энергии рабочего - для создания средств удовлетворения его необходимых потребностей, а также содержания его семьи и обучения подрастающего поколения рабочих. От чего зависит величина этого необходимого труда?

Для экономического материализма весьма удобным представляется ответ, что необходимый труд - величина в сущности биологическая и техническая (физический минимум средств питания, отдыха, минимум выносливости, внимания, технической подготовки рабочих и т.д.). В таком случае можно утверждать, что в интересах самих капиталистов как организаторов капиталистического производства не нарушать этот минимум, напротив, в общем стремиться, - при всей нерасчетливости отдельных дельцов, - к выплате рабочим такой заработной платы, которая обеспечивала бы им этот технически необходимый для функционирования промышленности минимум. Все обходится выгодой, конечным интересом самого господствующего класса, устанавливающего данные экономические отношения; для борьбы же со стороны рабочих остается роль фактора довольно несущественного или даже вообще бессильного против "железного закона" заработной платы.

Такое представление о необходимом труде напрасно выдают за марксистское. У Маркса категория необходимого труда имеет не естественно-техническое, а общественное содержание, следовательно, не абсолютное, а исторически изменчивое. Маркс подчеркивает, что даже само понятие "естественные потребности" меняется в зависимости от климатических и других особенностей природы разных стран. Но еще гораздо важнее, что определение стоимости рабочей силы включает в себя, по выражению Маркса, исторический и моральный элемент: сами потребности и способ их удовлетворения представляют собой продукт истории той или иной страны, зависят от культурного уровня страны, от сформировавшихся привычек и жизненных притязаний рабочего класса[22].

Утверждение и защита рабочими при капитализме своих жизненных притязаний - это вопрос борьбы. Необходимый труд определяется как тот или иной процент совокупного труда, остальная часть которого присваивается капиталистами. Следовательно, необходимый труд - не технологическая категория, а выражает отношение классов, поскольку дело идет о классовом антагонистическом обществе. Размер заработной платы пролетариев, т.е. денежного выражения стоимости их рабочей силы, определяется в не утихающей ни на минуту, неустанной борьбе между ними и капиталистами. Максимальный жизненный уровень, которого удается добиться рабочему классу в среднем на известный срок, - это и есть стоимость рабочей силы, хотя бы фактически на протяжении длительного периода капиталисты и выплачивали рабочим меньшую, находящуюся ниже данной стоимости заработную плату.

Таким образом, сама величина стоимости находится тут в зависимости от классовой борьбы. Тщетно "экономические материалисты" будут доказывать, что уж стоимость-то - "чисто экономическая" категория, складывающаяся и действующая без всякого соучастия классовой борьбы. В учебниках политической экономии, в марксистских исследованиях о необходимом труде, о стоимости рабочей силы, они неизменно прочтут, что закон стоимости рабочей силы реализуется не иначе, как в экономической борьбе рабочих против капиталистов, в борьбе классов[23].

В этой борьбе ни одна сторона не стремится к фактически существующему уровню заработной платы. Напротив, он является лишь равнодействующей их взаимно противоположных стремлений. Рабочие стараются поднять как можно выше свой жизненный уровень, т.е. стоимость своей рабочей силы, капиталисты стараются опустить как можно ниже уплачиваемую за рабочую силу цену, т.е. покупать этот товар как можно ниже его стоимости.

Стоимость рабочей силы, т.е. максимальный жизненный уровень широкой массы рабочих, достижимый в данной стране, в данную эпоху, это не предел стремлений класса рабочих, - в отдельные удачные моменты или отдельными группами рабочих достигается и более высокий уровень, превышающий стоимость, - нет, это скорее предел отступления класса капиталистов. Интенсивность их противодействия борьбе рабочих - не неизменная величина, противодействие это становится все более интенсивным вместе с сокращением прибыли.

Интенсивность экономической борьбы рабочих - тоже не неизменная величина. Борьба становится все напряженнее, все ожесточеннее, следовательно, все неодолимее для буржуазии и ее государства по мере того, как заработная плата все дальше отступает от однажды достигнутого уровня, от стоимости. Само буржуазное государство бывает вынуждено, - причем только в результате неослабной борьбы рабочего класса за свои жизненные интересы, грозящей принять еще более опасные формы, - издавать законы о минимуме заработной платы.

Но добровольно класс капиталистов не остановится ни у какого предела снижения заработной платы. Экономический материализм опять-таки создает легенды, будто "по Марксу" сами капиталисты понимают, что безрассудное истребление рабочего класса оставило бы их без рабочих рук, и поэтому обеспечивают минимальные условия воспроизводства рабочего класса. Посмотрим, что говорит Маркс.

Стоимость рабочей силы, говорит он, заключает в себе стоимость тех товаров, которые необходимы для воспроизводства рабочего или для размножения рабочего класса. Если капитал, в безграничном стремлении к самовозрастанию, своими домогательствами сокращает период жизни отдельных рабочих, а вместе с тем и продолжительность функционирования их рабочей силы, то становится необходимым более быстрое возмещение сношенных рабочих сил, т.е. в воспроизводство рабочей силы должны входить более крупные издержки снашивания. Поэтому, говорит Маркс, казалось бы, собственный интерес капитала указывает на необходимость сбережения рабочей силы от снашивания, подобно тому как капитал заинтересован в наименьшем снашивании машины. Но это только "казалось бы". А на самом деле капитал относится к рабочей силе совсем иначе, чем к машине. "Капитал не спрашивает о продолжительности жизни рабочей силы. Интересует его единственно тот максимум рабочей силы, который можно привести в движение в течение рабочего дня. Он достигает этой цели сокращением жизни рабочей силы, как жадный сельский хозяин достигает повышения доходности земли посредством, расхищения плодородия почвы"[24].

Маркс обращается к примеру североамериканских рабовладельцев. Рабовладелец, говорит он, покупает своего рабочего так же, как он покупает свою лошадь. Вместе с рабом он теряет капитал, который приходится возмещать новой затратой на невольничьем рынке. Но, оказывается, его это нисколько не стесняет, так как из рассадников рабов в Кентукки и Виргинии, из неисчерпаемых недр Африки всегда можно получить новых и новых негров. По словам цитируемого Марксом автора, в этих условиях продолжительность жизни раба становится менее важной, чем его производительность в то время, пока она продолжается. Поэтому, продолжает этот автор, правило рабовладельческого хозяйства тех стран, в которые ввозятся рабы, таково: самая действительная экономия заключается в том, чтобы выжать из человеческого скота (human cattle) возможно большую массу труда в возможно меньший промежуток времени. Значительная часть рабов ежегодно прямо истребляется вследствие не только крайней грубости пищи и непрерывного изнурительного мучительства, но и вследствие медленного истязания чрезмерным трудом и недостатком сна и отдыха.

Процитировав это, Маркс восклицает, обращаясь к английскому капитализму: "Mutato nomine de te fabula narratur! (Под другим именем о тебе рассказывается эта история!) Заменим торговлю невольниками рабочим рынком, Кентукки и Виргинию - Ирландией и земледельческими округами Англии, Шотландии и Уэльса, Африку - Германией!"[25] "В общем, - продолжает Маркс далее, - опыт показывает капиталисту, что постоянно существует известное перенаселение... хотя перенаселение это и составляется из захиревших, быстро отживающих, вытесняющих друг - друга, так сказать, срываемых до наступления зрелости человеческих поколений"[26]. Капиталу в действительности вовсе нет дела до того, что он подорвет жизненную силу народа, поглотив вслед за промышленным городским населением также и все запасные жизненные элементы деревни. Природа капитала исключает далекое перспективное планирование. "...Перспектива будущего вырождения человечества, т.е., в конце концов, неизбежного его вымирания, также мало влияет на его практическую деятельность, как соображения относительно возможности падения земли на солнце"[27].

Таким образом, по мысли Маркса, буржуа отнюдь не руководствуется тем объективным расчетом, который, казалось бы, должен диктовать ему оплату рабочей силы по стоимости или хоть по каким-либо рациональным соображениям ее воспроизводства. Капиталист старается платить рабочим как можно меньше. Он готов довести жизненные условия рабочих до условий рабов и еще худших. Для него в этом стремлении нет никакого "физического" предела, ибо минимум условий, необходимых для того, чтобы рабочий мог назавтра еще раз встать в строй, в пределе приближается к нулю, продолжительность же функционирования рабочей силы каждого индивида его абсолютно не интересует. После меня хоть потоп! - вот лозунг всякого капиталиста и всякой капиталистической нации, говорит Маркс. "Поэтому капитал беспощаден по отношению к здоровью и жизни рабочего всюду, где общество не принуждает его к другому отношению"[28].

Но общественной силой, способной принудить или стеснить капиталистов в этом отношении, может быть в конечном счете только рабочий класс. Даже если непосредственное вмешательство берет на себя государственная власть или, скажем, более просвещенная и либеральная часть самой буржуазии, объективно они делают это, каковы бы ни были субъективные мотивы, только потому, что рабочие борются за лучшие жизненные условия - борются поодиночке и сообща, экономически и политически, неорганизованно или организуясь в профсоюзы и партии.

Маркс особенно полно показал это на проблеме рабочего дня.

Необходимое время или время, оплачиваемое заработной платой, составляет только часть рабочего дня. Вся остальная часть образует прибавочное время, а стоимость, произведенная в течение этого времени, - прибавочную стоимость. Таким образом, анализ проблемы рабочего дня является самой сердцевиной всей системы "Капитала", в частности учения о производстве абсолютной прибавочной стоимости.

Здесь мы снова не обнаруживаем ни "чисто экономического", т.е. действующего независимо от классовой борьбы закона политической экономии, ни совпадения данной черты производственных отношений капитализма с волей, интересами, выгодой лишь одного класса, "носителя" этих производственных отношений, - класса капиталистов. Все эти выдумки экономического материализма ничего общего не имеют с диалектикой "Капитала".

Что такое рабочий день? У капиталиста, по словам Маркса, свой собственный взгляд на крайний предел рабочего дня: у капитала одно-единственное жизненное стремление - увеличивать свою стоимость, создавать прибавочную стоимость, впитывать своей постоянной частью, средствами производства, возможно большую массу прибавочного труда. Капитал - это мертвый труд, который, как вампир, оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд и живет тем полнее, чем больше живого труда он поглощает. С позиции капиталиста, рабочий обкрадывает его, потребляя на самого себя какую-то часть времени, находящегося в распоряжении капиталиста: последний ссылается на закон товарного обмена; он купил рабочую силу, и, как всякий другой покупатель, старается выручить как можно большую пользу из потребительной стоимости купленного товара[29].

"Но вздруг раздается голос рабочего, который до сих пор заглушался шумом и грохотом процесса производства", - продолжает Маркс. Знаменательно, что именно рабочему Маркс приписывает защиту рабочей силы от безумной растраты ее, ту защиту нормальной продолжительности ее существования и ее нормального развития, которую распространенное апологетическое представление экономических материалистов приписывает "организатору" капиталистического производства - капиталисту. Однако и рабочий отнюдь не выступает у Маркса в качестве представителя интересов общества и производства в целом при капитализме. Рабочий тоже односторонен. Маркс вкладывает в его уста речь, в которой он, как и капиталист, ссылается на закон обмена товаров, но делает противоположный вывод. Тебе, как покупателю, принадлежит потребление моей дневной рабочей силы, говорит этот собирательный рабочий, обращаясь к капиталисту. Но при помощи той цены, за которую я каждый день продаю ее, я должен ежедневно воспроизводить ее, чтобы потом снова продать. Безмерным удлинением рабочего дня ты можешь в один день привести в движение большее количество моей рабочей силы, чем я мог бы восстановить в три дня... таким образом ты крадешь у меня ежедневно 2/3 стоимости моего товара. Ты оплачиваешь мне однодневную рабочую силу, хотя потребляешь трехдневную. Это противно нашему договору и закону обмена товаров. Я требую нормального рабочего дня, потому что, как всякий другой продавец, я требую стоимости моего товара[30].

Мы находимся у важнейшего логического рубежа в развитии идей "Капитала". С того момента, как законы обмена товаров рассматриваются применительно к такому обществу, где налицо система наемного труда, возникает антиномия, неразрешимая в узко "экономической", т.е. рыночной плоскости. Как мы видим, и продавец, и покупатель по праву обвиняют друг друга в краже. Оба с полным основанием опираются на закон обмена товаров в своих взаимно исключающих требованиях. "Следовательно, - пишет Маркс, - здесь получается антиномия, право противопоставляется праву, причем оба они в равной мере санкционируются законом обмена товаров. При столкновении двух равных прав решение принадлежит силе. Таким образом, в истории капиталистического производства нормирование рабочего дня выступает как борьба за пределы рабочего дня - борьба между совокупным капиталистом, т.е. классом капиталистов, и совокупным рабочим, т.е. рабочим классом"[31].

Какое фиаско экономического материализма, согласно которому условием складывания капитализма "по Марксу" является лишь рыночная конкуренция, открывающая простор закону стоимости! Оказывается, для перехода от законов товарного обращения к законам капитализма политическая экономия должна апеллировать к такому компоненту экономической жизни, как классовая борьба. Классовая борьба выступает как необходимое условие капиталистического способа производства: если рабочий класс обнаруживает неспособность к сопротивлению, класс капиталистов не только неограниченно сокращает заработную плату, но и неограниченно увеличивает рабочий день, делая невозможным воспроизводство рабочей силы, а тем самым - и все капиталистическое воспроизводство.

На вопрос: как велико то время, в продолжении которого капитал может потреблять купленную им рабочую силу, капитал, по словам Маркса, отвечает: рабочий день насчитывает полные 24 часа в сутки. "...При своем безграничном слепом стремлении, при своей волчьей жадности к прибавочному труду капитал опрокидывает не только моральные, но и чисто физические максимальные пределы рабочего дня"[32]. Но в этом слепом стремлении капитал наталкивается на противодействие рабочих. "Установление нормального рабочего дня явилось результатом многовековой борьбы между капиталистом и рабочим", - говорит Маркс[33].

С помощью немногих ярких примеров Маркс обрисовал контуры истории этой борьбы в Англии, Америке, Франции.

В течение ряда столетий, с XIV в., в Англии нанимателям рабочей силы удавалось с помощью государственного законодательства (так называемых рабочих статутов) шаг за шагом насильственно удлинять рабочий день. Но еще в продолжение "большей части XVIII в., до эпохи машинного производства, капиталу, говорит Маркс, не удавалось захватить всю неделю рабочего, хотя рабочий день был уже раздвинут за нормальные максимальные пределы до двенадцатичасового дня. Со времени же возникновения крупной промышленности в последней трети XVIII в. "начинается стремительное... опрокидывающее все преграды движение в этой области. Всякие пределы, которые ставятся нравами и природой, возрастом и полом, сменою дня и ночи, были разрушены... Капитал справлял свои оргии".

"Как только рабочий класс, оглушенный грохотом производства, до некоторой степени пришел в себя, он начал оказывать сопротивление, и прежде всего на родине крупной промышленности, в Англии"[34]. Сначала его сопротивление было малоуспешным, уступки, которых он добивался, были чисто номинальными. Только со времени фабричного акта 1833 г., говорит Маркс, распространяющегося на хлопчатобумажные, шерстяные, льняные и шелковые фабрики, берет свое начало нормальный рабочий день для современной промышленности. Затем следуют законы 1844, 1845 и 1847 гг.; последний устанавливал десятичасовой рабочий день.

Благодаря чему удавалось рабочим достигать этих уступок? Благодаря переходу от борьбы в одиночку к борьбе сплоченной массой, от индивидуального сопротивления стремлению капитала "безгранично и беспощадно удлинять рабочий день" - к сопротивлению классовому. По словам Маркса, "изолированный рабочий, рабочий как "свободный" продавец своей рабочей силы, на известной ступени созревания капиталистического производства не в состоянии оказать какого бы то ни было сопротивления. Поэтому установление нормального рабочего дня является продуктом продолжительной, более или менее скрытой гражданской войны между классом капиталистов и рабочим классом"[35].

В 1848 г., в тот момент, когда эта война стала перерастать из скрытой в открытую политическую войну классов, из сопротивления - в наступление рабочего класса, сплотившаяся буржуазия ответила разгромом рабочего движения и в Англии, и на континенте. Выше мы уже цитировали бичующие слова Маркса, характеризующие этот "бунт в защиту рабства". Если во время агитации за десятичасовой рабочий день, говорит Маркс, фабриканты кричали, что рабочий сброд подает петиции в надежде получать за десятичасовой рабочий день двенадцатичасовую заработную плату, то теперь, во время, "двухгодичного бунта капитала" 1848-1850 гг., они перевернули медаль и платили десятичасовую заработную плату за двенадцати- и пятнадцатичасовое распоряжение рабочими силами.

"Но за этой, казалось бы, окончательной победой капитала тотчас же наступил поворот. Рабочие до сих пор оказывали пассивное, хотя упорное и ежедневно возобновляющееся сопротивление. Теперь они начали громко протестовать на грозных митингах в Ланкашире и Йоркшире... Фабричные инспектора настоятельно предупреждали правительство, что классовый антагонизм достиг невероятной степени напряжения...

При таких обстоятельствах между фабрикантами и рабочими состоялся компромисс, получивший санкцию парламента в новом дополнительном фабричном акте 5 августа 1850 г."[36].

В следующие годы, по словам Маркса, сила сопротивления капитала постепенно ослабевала, а сила наступления рабочего класса, напротив, возрастала. Этим объясняется сравнительно быстрый прогресс с 1860 г. в установлении нормального рабочего дня. В примечании ко 2-му изданию "Капитала" Маркс добавляет, что с 1866 г., когда были написаны эти строки, опять, наступила реакция[37].

Зависимость установления нормального рабочего дня от классовой борьбы пролетариата Маркс иллюстрирует также отдельными детальными примерами. Так, он приводит данные о борьбе против ночного и воскресного труда пекарей в Ирландии. Здесь дело идет о совершенно конкретном, исторически определенном и изменчивом соотношении классовых сил. Оно зависит от множества реальных обстоятельств места и времени, исследование которых выходит за рамки политической экономии.

Маркс подчеркивает многообразие путей и форм этой борьбы в разных странах: Англии, Франции, США. Но все эти многообразные пути, зависящие от особенностей исторического развития как экономического базиса, так и надстройки в каждой стране, объективно ведут к одному результату: к установлению того нормального рабочего дня, без которого было бы немыслимо длительное существование самой капиталистической системы. Это не значит, конечно, что рабочее движение "утверждает" капитализм. Нет, оно отрицает капитализм, однако, как показывает Маркс, капитализм немыслим без этого отрицания, постоянно действующего внутри него то с большей, то с меньшей силой.

Маркс не противопоставляет друг другу производственные отношения капитализма, имеющие антагонистический характер, и классовую борьбу, в которой проявляется этот антагонизм. Он рассматривает их в единстве. С одной стороны, рабочее движение он характеризует как "инстинктивно выросшее по обеим сторонам Атлантического океана из самих производственных отношений"[38]. С другой стороны, оформление этих производственных отношений, в данном случае - установление нормального для капитализма рабочего дня, распадающегося в известной пропорции на необходимое и прибавочное время, он характеризует как "компромисс" - результат столкновения противоположно направленных классовых сил. Постановления, регулирующие рабочее время, пишет он, "отнюдь не были продуктом парламентских измышлений. Они постепенно развивались из данных отношений как естественные законы современного способа производства. Формулировка их, официальное признание и провозглашение государством явились результатом длительной классовой борьбы"[39]. Как видим, речь идет отнюдь не о взвешивании "важности" производственных отношений или объективных экономических законов, с одной стороны, и классовой борьбы - с другой, как обычно ставит вопрос "экономический материализм". Речь идет о том, что ограничение рабочего дня является объективным, "естественным" экономическим законом, необходимо вытекающим из коренных производственных отношений, из способа производства капитализма, а осуществляет этот экономический закон классовая борьба, - пролетариат принуждает буржуазное государство вмешаться в слепое стремление капиталистов к безграничному удлинению рабочего дня.

Значит ли это, что государство выступает у Маркса как надклассовая или двухклассовая сила? Напротив, Маркс пишет: "Эти законы обуздывают стремления капитала к безграничному высасыванию рабочей силы, устанавливая принудительное ограничение рабочего дня государством, и притом государством, в котором господствуют капиталист и лэндлорд"[40]. На вопрос, что же заставляет государство, этот исполнительный комитет буржуазии, накладывать на капитал цепи законодательного регулирования, Маркс дает ясный ответ. Конечно, тут действуют и такие факторы, как периодически повторяющиеся эпидемии, вразумительно говорящие о падении жизненной силы нации, и рост крушений поездов из-за предельного переутомления железнодорожных рабочих, словом, факторы, волнующие широкую публику, но главную причину Маркс указывает в "нарастающем рабочем движении, с каждым днем все более грозном"[41]. Отчеты фабричных инспекторов, обильно цитируемые Марксом, тревожно сигнализировали государственному аппарату Англии о приближении взрыва, о невероятном напряжении классового антагонизма.

Одна из комиссий английского правительства писала: "Держа своих рабочих под угрозою расчета, хозяева вынуждают у них нарушение религиозных убеждений, неповиновение законам страны, оскорбление общественного мнения (все это относится к воскресному труду), сея таким образом семена вражды между капиталом и трудом, и подают пример, опасный для религии, нравственности и общественного порядка"[42]. Только после этого недвусмысленного предупреждения об опасности для существующего порядка комиссия сочла возможным высказать также филантропические соображения о разрушении здоровья рабочих, преждевременных смертях, упадке семьи в результате непосильного труда рабочих. Буржуазное государство в конечном счете только потому вводило законодательное ограничение и регулирование рабочего дня, что его функцией было не столько подавление post factum, сколько предотвращение революционного взрыва, которым всегда чревато капиталистическое общество. Защищая буржуазию, оно выступало как бы защитником рабочих от буржуазии.

Маркс вводит тем самым читателя в глубочайшую диалектику отношений антагонистических классов. Они не только противоположны друг другу, но и неразрывно взаимосвязаны и каждый поэтому в конце концов принужден отразить в своем поведении воздействие своего антагониста.

Основой всего анализа является именно мысль о полной противоположности исходных стремлений пролетариев и капиталистов. Стремление пролетариев - сбросить с себя эксплуатацию. Однако это оказывается невозможным. Стремление капиталистов - эксплуатировать рабочих самым безудержным, самым неограниченным образом. Маркс не устает напоминать читателю, что капиталист, пока он не сдержан внешней общественной силой, неизменно превращает рабочих в рабов - и в экономическом, и в правовом смысле. С убийственной иронией заканчивает Маркс цитирование одного документа, рисующего чудовищную эксплуатацию детского труда в стекольной промышленности Англии: "А между тем "преисполненный самоотречения" стекольный капиталист, пошатываясь от портвейна, возвращается, быть может, поздно ночью из клуба домой и идиотски напевает себе под нос: "Britons never, never, shall be slaves!" (Нет, никогда не будут британцы рабами!)"[43]. Маркс говорит о непомерных злоупотреблениях в хлопчатобумажной промышленности, не превзойденных даже жестокостями испанцев по отношению к краснокожим Америки[44]. Но и низвести рабочих до положения рабов или крепостных, несмотря на такого рода удачи капиталистов в отдельных отраслях производства, оказывается в конце концов невозможным.

Неосуществимость и того и другого стремления определяется в конечном счете уровнем производительных сил: последние еще не созрели для уничтожения эксплуатации человека человеком, но уже требуют более высокой формы эксплуатации, чем полное или неполное рабство. Однако производительные силы возвещают эти пределы каждому классу лишь через противоположный класс. Стремление каждого класса признавать только свою собственность, свой товар наталкивается на стремление противоположного класса, и так возникает непредвиденная ими обоими равнодействующая, которая отвечает объективной исторической необходимости. Но дело идет не о механическом столкновении. Две внешние друг другу антагонистические силы не составляли бы общества. Диалектика начинается там, где каждый класс в какой-то мере вынужден представлять своего антагониста.

Маркс показывает это в связи все с той же проблемой рабочего дня. Сами фабриканты, говорит он, у которых путем полувековой гражданской войны шаг за шагом завоевывалось законодательное ограничение и регулирование рабочего дня, в конце концов принуждены были покориться неизбежному и примириться с ним. Сами фабриканты стали теперь хвастаться положением в тех отраслях промышленности, где рабочий день подвергся законодательному ограничению, и противопоставлять их тем отраслям, где эксплуатация еще оставалась "свободной". "Фарисеи "политической экономии" поспешили провозгласить идею необходимости законодательного регулирования рабочего дня новым характерным завоеванием их "науки"[45]. Словом, это было признанием поражения, в результате которого, по словам Маркса, сила сопротивления капитала постепенно ослабевала, но в то же время это было созреванием класса капиталистов, его идеологии и его государства.

В уста собирательного рабочего Маркс вкладывает необычайно выразительные слова, обращенные к капиталисту: "Итак, я требую рабочего дня нормальной продолжительности и требую его, взывая не к твоему сердцу, так как в денежных делах конец всякому благодушию. Ты можешь быть образцовым гражданином, даже членом общества покровительства животным и вдобавок пользоваться репутацией святости, но у той вещи, которую ты представляешь по отношению ко мне, нет сердца в груди. Если кажется, что в ней что-то бьется, так это просто биение моего собственного сердца"[46].

Олицетворение совокупной буржуазии - буржуазное государство - если и осуществляет в конце концов относительно гуманное для того времени и общественно рациональное ограничение рабочего дня, то лишь постольку, поскольку в груди капитала бьется "что-то", что не является само капиталом. Это буржуазное законодательство отражает биение рабочего сердца - упорную борьбу рабочих за нормальный рабочий день.

Однако, как показывает Маркс, и рабочий класс в этой борьбе в свою очередь подчиняется узам буржуазного общества. Борясь за "фабричные законы", рабочий класс выступает тем самым против "свободы труда" - ничем не ограниченного распоряжения своим товаром, своей рабочей силой.

Если бы наемный рабочий, продавец своей рабочей силы, был предоставлен только законам обращения товаров, стихия рыночной конкуренции привела бы его к утере этой собственности: он в конце концов продал бы на неограниченный срок и на истощение до смерти и себя и своих детей. Из законов товарного производства и обращения, взятых сами по себе, вне определенных исторических условий, как видим, скорее развились бы рабовладельческие, а не капиталистические порядки. Чтобы "защитить" себя от этого соблазна, говорит Маркс, "рабочие должны объединиться и, как класс, заставить издать государственный закон, мощное общественное препятствие, которое мешало бы им самим по добровольному контракту с капиталом продавать на смерть и рабство себя и свое потомство"[47]. Мы снова обнаруживаем, что переход от анализа простого товарного производства к капитализму в теории Маркса осуществляется лишь путем привлечения такой категории, такого компонента экономической жизни, как классовая борьба.

В учении Маркса о прибавочной стоимости не рассмотренным нами остается еще понятие относительной прибавочной стоимости. Относительной прибавочной стоимостью называется прибавочная стоимость, возникающая не вследствие увеличения рабочего дня (или, что практически то же, увеличения интенсивности труда), а вследствие сокращения необходимого рабочего времени, но не за счет уменьшения потребления рабочих, а за счет уменьшения стоимости средств существования рабочих. Иными словами, относительная прибавочная стоимость образуется в результате роста производительности труда в отраслях, изготовляющих предметы потребления рабочих, а также доставляющих орудия и материалы для производства этих предметов потребления. Если в мануфактурный период развития капитализма преимущественное значение имело увеличение абсолютной прибавочной стоимости, то со времени введения машин эксплуатация капиталистами рабочих в огромной степени усиливается за счет роста относительной прибавочной стоимости.

В области анализа относительной прибавочной стоимости, как может показаться на первый взгляд, экономический материализм способен взять реванш. Уж в таком деле, как введение машин, как развитие новой техники, действует, по-видимому, только механизм рыночной конкуренции между капиталистами, и все объясняется "чисто экономически" без какого-либо участия классовой борьбы. Тут буржуазия выступает перед нами, по-видимому, как создатель новых производительных сил, стимулируемый хотя и не бескорыстным стремлением к общественному прогрессу, а узкоэгоистической корыстью, но уж никак не классовым антагонизмом по отношению к пролетариату. Возрастание же эксплуатации рабочих в результате введения машин и новой техники является, по-видимому, никем не предвиденным стихийным результатом действия рыночной конкуренции между капиталистами.

Однако нечто совершенно иное мы находим в "Капитале". По крайней мере первым этапам истории введения машин Маркс дает такое объяснение, которое полностью противоречит всей этой "чисто экономической" идиллии.

В мануфактурный период капитализма, говорит Маркс, число необученных рабочих было весьма ограниченным, преобладающее значение имели обученные рабочие. Хотя разложение ремесленного труда на более простые специальности понижает издержки обучения, а потому и стоимость рабочей силы, тем не менее для более трудных частичных работ длительный срок обучения остается необходимым; длительный срок обучения ревностно отстаивается рабочими, причем даже там, где он излишен. Хотя мануфактура, упрощая отдельные операции, прокладывает путь вовлечению в производство женщин и детей, тем не менее, по словам Маркса, эта тенденция в общем и целом терпит крушение благодаря сопротивлению взрослых рабочих мужчин[48].

Словом, необходимость более или менее высокой специальной квалификации рабочего, его более или менее длительного обучения в эпоху мануфактуры составляла его некоторую экономическую охрану, которую он поэтому ревностно отстаивал. Иерархическому расчленению рабочих соответствовала иерархия заработных плат. Обученные рабочие, составляющие большинство, могли добиваться сносной заработной платы, тем более что их всегда недоставало. Жалобы на недостаток квалифицированных рабочих столь же характерны для мануфактурной эпохи, как и панические жалобы на изобилие люмпен-пролетариев. Предприниматели переманивали искусных рабочих друг у друга, в том числе из одной страны в другую.

Вот почему эта часть мануфактурного предпролетариата отличалась "недисциплинированностью" перед лицом капитала. Она постоянно вступала с ним в стычки и не без успеха выдерживала их. Так как ремесленное искусство остается основой мануфактуры, пишет Маркс, а функционирующий в ней совокупный механизм лишен объективного скелета, не зависимого от рабочих (т.е. системы машин), то капиталу постоянно приходится бороться с нарушениями субординации со стороны рабочих. Маркс цитирует слова Юра: "...Чем рабочий искуснее, тем он своевольнее, тем труднее подчинить его дисциплине и, следовательно, тем больший вред приносит он своими капризами совокупному механизму". И Маркс продолжает: "И если бы даже у нас не было показаний со стороны писателей того времени, то одни уже факты, что начиная с XVI столетия и вплоть до эпохи крупной промышленности капиталу не удавалось подчинить себе все то рабочее время, каким располагает мануфактурный рабочий; что мануфактуры недолговечны и вместе с эмиграцией или иммиграцией рабочих покидают одну страну, чтобы возникнуть в другой, - уже одни эти факты говорят нам больше, чем целые библиотеки"[49]. Но и целые библиотеки говорят о том же: "порядок" отсутствует в мануфактуре, "порядок должен быть установлен тем или иным способом", - твердили разные авторы.

И "Аркрайт создал порядок", - по словам одного из них. В таком характерном контексте Маркс переходит к промышленному перевороту. Введение машин в его изложении выступает прежде всего как средство, с помощью которого капиталисты сломили сопротивление рабочих: мануфактурные рабочие могли отстаивать свои интересы поскольку мануфактуристы находились в известной зависимости от их сравнительно редкого и незаменимого производственного мастерства, от их односторонне (вплоть до уродливости) развитого умения выполнять такую-то детальную работу; машина взяла на себя их искусство, и капиталист теперь смог не стесняясь выгонять строптивых рабочих на улицу, заменяя их более сговорчивыми из резервной армии труда. Важнейшее оружие борьбы было таким образом выбито из рук рабочих.

Маркс обнажает всю диалектику этого процесса, показывая, что именно все более дробная специализация, охотно осваиваемая самими мануфактурными рабочими - преемниками средневековых ремесленников, служившая им экономическим оружием в рамках мануфактуры против предпринимателей, подготовила техническую возможность замены человека машиной. Рабочие сами, защищаясь от капиталистов, осуществили тот технический процесс, против естественного плода которого, обратившегося против них, они затем стали восставать уже в качестве "разрушителей машин".

В этом смысле историческими творцами машинного производства были не отдельные изобретатели, тем более не класс капиталистов, а рабочие, доведшие свое ручное механическое мастерство до виртуозности. Изобретения Вокансона, Аркрайта, Уатта и др., говорит Маркс, могли получить осуществление только благодаря тому, что эти изобретатели нашли значительное количество искусных механических рабочих, уже подготовленных мануфактурным периодом. "...Сама машина была обязана своим существованием личной силе, личному искусству, т.е. зависела от мускульной силы, верности глаза и виртуозности рук, с которыми частичный рабочий внутри мануфактуры или ремесленник вне ее оперирует своим карликовым инструментом"[50].

Но, раз возникнув, машинное производство "попадает в техническое противоречие (Widerstreit) со своим ремесленным и мануфактурным базисом"[51]. У машинного производства есть своя техническая и экономическая логика развития, распространения на взаимосвязанные операции, на транспорт, на производство самих машин. Машина шаг за шагом неумолимо ломает и уничтожает технический базис мануфактуры - ручной труд детальных рабочих. Однако Маркс рассматривает и эти технические и экономические процессы не в отрыве от классовой борьбы, а показывает, что они, напротив, осуществлялись в данной специфической общественной форме - как новые и новые проявления антагонизма классов.

Саму проблему относительной прибавочной стоимости Маркс неразрывно связывает с классовой борьбой: "Когда постепенно нарастающее возмущение рабочего класса принудило государство насильно сократить рабочее время и продиктовать - прежде всего на фабрике в собственном смысле - нормальный рабочий день, т.е. с того момента, когда раз навсегда сделалось невозможным увеличение производства прибавочной стоимости посредством удлинения рабочего дня, капитал со всею энергией и с полной сознательностью бросился на производство относительной прибавочной стоимости при помощи ускоренного развития машинной системы"[52].

Машина, говорит Маркс, действует не только как непреодолимый конкурент наемного рабочего, готовый сделать его "излишним". "Капитал громогласно и с обдуманным намерением возвещает о ней как о силе, враждебной рабочему, и пользуется ею как таковой. Она становится самым мощным боевым орудием для подавления периодических возмущений рабочих, стачек и т.д., направленных против самодержавия капитала"[53]. Маркс приводит ряд примеров: на стекольных и бутылочных заводах до введения машин, по словам источника, "отношения между хозяевами и руками... - это хроническая стачка", - отсюда быстрое развитие производства прессованного стекла, при котором главные операции выполняются машинами; изобретатель и предприниматель Нэсмис в своих показаниях перед комиссией о тред-юнионах сообщил, что усовершенствования в машинах - самодействующие машины - он ввел вследствие большой и продолжительной стачки машиностроительных рабочих в 1851 г.; предприниматель Ферберн к некоторым очень существенным применениям машин при машиностроении пришел под влиянием стачек на его собственной машиностроительной фабрике. Обобщая, Маркс говорит, что можно было бы написать целую историю таких изобретений, которые были вызваны к жизни исключительно как боевые средства капитала против возмущений рабочих[54]. Он ссылается и на экономистов - современников промышленного переворота. По Гаскеллу, паровая машина с самого начала сделалась антагонистом "человеческой силы" и дала капиталистам возможность разбивать растущие притязания рабочих. Юр писал по поводу одного изобретения для шлихтования основы, непосредственно вызванного стачкой: "Орда недовольных, мнившая себя непобедимой за старыми укреплениями разделения труда, увидела, что ее захватили фланговым нападением и уничтожили ее оборонительные средства современной механической тактикой. Ей пришлось сдаться на милость и гнев победителей". Маркс цитирует и обобщения Юра, что "капитал, заставив науку служить себе, постоянно принуждает мятежные руки труда к покорности", и его предостережения рабочим, что своей непокорностью, стачками и т.д. они ускоряют развитие машин[55].

Введение машин, будучи в указанном смысле поражением рабочих, естественно повлекло на первых порах ухудшение их позиций и по другим рассмотренным выше линиям борьбы с капиталом. Соответственно Маркс возвращается в главе о машинах и крупной промышленности и к вопросу о свободе заключения и расторжения договора о найме, и к вопросу о женском и детском труде, и о продолжительности рабочего дня.

Поскольку машины делают мускульную силу и виртуозность рук излишними, они становятся средствами для того, чтобы применять рабочих без мускульной силы, с недостаточным физическим развитием, без сколько-нибудь длительного обучения. Поэтому, говорит Маркс, женский и детский труд был первым словом капиталистического применения машин. Но жены и дети рабочих менее самостоятельны, чем рабочие-мужчины. "На базисе товарного обмена предполагалось прежде всего, что капиталист и рабочий противостоят друг другу как свободные личности, как независимые товаровладельцы: один - как владелец денег и средств производства, другой - как владелец рабочей силы. Но теперь капитал покупает незрелых или полузрелых. Раньше рабочий продавал свою собственную рабочую силу, которой он располагал как формально свободная личность. Теперь он продает жену и детей. Он становится работорговцем"[56]. Вызванная машиной революция в юридическом отношении между покупателем и продавцом рабочей силы, заключает Маркс, лишила всю эту сделку даже видимости договора между свободными лицами[57].

Точно так же машина не только не оказывается средством сокращения рабочего дня в силу роста производительности труда, но оказывается новым и наиболее могущественным средством удлинения рабочего дня дольше всех естественных пределов. К этому побуждают капиталистов такие экономические факторы, как моральное снашивание машин, но также и такие, как стремление максимально уменьшить число рабочих, сделав тем самым оставшихся наиболее сговорчивыми.

Поскольку, таким образом, введение машин явилось непосредственной причиной поражения и отступления рабочего класса по всему фронту, естественно, что его контратаки устремились прежде всего именно против машин. Рабочее движение в Англии, а отчасти и в других странах Европы, уже и в XVII в., но особенно в XVIII и начале XIX в. проходило под знаменем борьбы с машинами. Борьба между капиталистом и наемным рабочим, говорит Маркс, начинается с самого возникновения капиталистических отношений. Она свирепствует в течение всего мануфактурного периода. Но только с введением машин рабочий начинает бороться против самого средства труда, восставать против данной определенной формы средства производства как материальной формы существования капитала[58]. Маркс дает в разделе "Борьба между рабочим и машиной" обзор некоторых важнейших фактов из неисчерпаемой истории этой стихийной битвы.

Потребовался долгий печальный опыт, чтобы пролетариат понял бесплодность и бессмысленность этих схваток и вышел на пути, где он мог вести более эффективные бои с капиталом. "Требуется известное время и опыт, - говорит Маркс, - для того, чтобы рабочий научился отличать машину от ее капиталистического применения и вместе с тем переносить свои нападения с материальных средств производства на общественную форму их эксплуатации"[59].

Мы можем на этом остановиться. Рассмотренные места и идеи "Капитала" ответили на интересующий нас философский вопрос. Мы убедились, что марксизм требует рассматривать основные экономические законы, основные экономические отношения, раз дело касается классово антагонистического способа производства, как законы и отношения борьбы. Классовая борьба выступает у Маркса как одна из важнейших сторон экономической жизни капиталистического общества, вне которой ничто существенное в этой жизни не может быть понято и объяснено.

Если бы мы обратились с тем же вопросом к трудам Ленина о капитализме, мы получили бы тот же ответ. Мы убедились бы, например, что в книге Ленина "Развитие капитализма в России" гигантская, едва ли не решающая экономическая роль отведена такой форме сопротивления рабочих существующим условиям, как "перемещения", "подвижность", уход из одной губернии в другую, словом, миграции рабочей силы. Пойдет ли речь об империализме, мы увидим, что Ленин подчеркивает социальную сторону колониальных захватов как средства парализовать революционную борьбу пролетариата против буржуазии. Он цитирует Сесиля Родса: "Моя заветная идея есть решение социального вопроса, именно: чтобы спасти сорок миллионов жителей Соединенного Королевства от убийственной гражданской войны, мы, колониальные политики, должны завладеть новыми землями... Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами". Как дополнение к Сесилю Родсу Ленин цитирует француза Валя, призывающего к колониальным захватам, "чтобы не произошло взрыва внутри", поскольку в странах Европы скопляются "нетерпение, раздражение, ненависть, угрожающие общественному спокойствию"[60]. Конечно, это нимало не исключает роли рыночной конкуренции в образовании монополий и борьбе за колониальные рынки. Но буржуазный экономист видит только одну эту сторону экономики - конкуренцию, концентрацию, монополию, - тогда как марксист видит все экономическое целое, пронизанное классовым антагонизмом; он, например, не упустит из виду, что рабочее движение концентрировалось по отраслям производства исторически раньше, чем концентрировался капитал, и что поэтому образование капиталистических монополий имело также функцией лишить рабочих такого преимущества в борьбе.

Словом, в марксистской теории нет места противопоставлению "экономики" - "классам и классовой борьбе". Классовая борьба - не надстройка. Она принадлежит, прежде всего, экономике, базису. Но, конечно, конкретный ход классовой борьбы зависит в огромной степени и от надстройки, являющейся в классово антагонистическом обществе по преимуществу системой средств и органов классовой борьбы.

Совершенно очевидно, что мы должны рассуждать подобным же образом и в том случае, если речь пойдет не о капитализме, а о феодализме. Политическая экономия феодализма рассматривает основные понятия, категории и законы феодальной системы производственных отношений. Так же, как и политическая экономия капитализма, она не смогла бы научно выполнить своей задачи, если бы отвлекалась от учения исторического материализма о классовой борьбе, хотя конкретные формы классовой борьбы и исторического действия народных масс в феодальном обществе носят неизмеримо более неразвитый и бессильный характер, чем в капиталистическом обществе.

Конечно, всякая мало-мальски развитая классовая борьба есть в той или иной мере борьба и политическая и идеологическая, т.е. касается вопроса о надстройке. Но классовая борьба не ограничивается надстройкой. Она касается вопроса о базисе и прежде всего о базисе. Классовая борьба порождается антагонистическим характером производственных отношений, но она - и не одна лишь надстройка, и не один лишь базис, она является той борьбой противоположностей, в форме которой во всяком антагонистическом классовом обществе осуществляется развитие и базиса, и надстройки. С точки зрения диалектики борьба противоположностей - не "следствие" развития, а внутренний закон самого развития. Развитие антагонистического способа производства и классовая борьба - это единый, неразрывный процесс, в котором движение способа производства представляет собой основу классовой борьбы и невозможно без классовой борьбы. Если бы экономика общества не носила классово антагонистического характера, не было бы никакой классовой борьбы; но раз сущностью экономического строя служила та или иная форма отделения производителя от средств производства, та или иная форма эксплуатации, классового антагонизма, то всякое развитие общества, всякое движение вперед осуществлялось не иначе, как через посредство скрытой или открытой классовой борьбы, через посредство хотя бы неразвитых столкновений антагонистических, враждебных интересов.

Для того и нужно изучать политическую экономию любого такого общественного строя, чтобы при всей пестроте хозяйственных и социальных явлений вскрыть основной классовый антагонизм этого общества и тем самым экономически объяснить и обосновать закон, сформулированный в "Коммунистическом Манифесте": "История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов". Энгельс, комментируя это положение в предисловии к третьему немецкому изданию "Коммунистического Манифеста", излагал его не как два разных закона, а как единый закон, как цельную единую мысль, что основой истории является развитие производства и экономики общества, и поэтому история была историей классовой борьбы, борьбы между эксплуататорами и эксплуатируемыми, подчиненными и господствующими классами[61].

Подведем итоги возражениям, которые противопоставляются изложенным выше взглядам с позиций "экономического материализма". В экономических трудах классиков марксизма экономическое развитие общества якобы рассматривается независимо, отдельно от вопросов классовой борьбы. Следовательно, боролись ли трудящиеся против эксплуатации или нет, это не имеет прямого отношения к вопросу о действии экономических законов, открытых и исследованных Марксом, Энгельсом и Лениным. Для понимания же действия этих законов в развитии общества якобы вполне достаточно учитывать рост производительных сил и тот факт, что вытекающая отсюда рано или поздно потребность в новых производственных отношениях приводила к появлению нового класса, которому эти новые производственные отношения были выгодны, который был носителем этих новых производственных отношений.

Отсюда вытекает, что задача всех прошлых революций в истории состояла главным образом в низвержении старой политической надстройки, в приходе к власти этого класса - носителя новых производственных отношений. Борьба же народных масс могла содействовать (или, подчас, мешать) выполнению им данной задачи. Борьба народных масс, следовательно, до социалистической революции во всей истории могла иметь отношение к судьбе надстройки, но не базиса.

Примерно такое истолкование марксизма дается экономическим материализмом[62]. Исторический материализм, напротив, не допускает рассмотрения каких-либо существенных процессов в древней, средневековой и новой истории вне борьбы классов, вне конкретных проявлений того экономического антагонизма классов, который составляет глубочайшую черту, "сокровенную сущность", по выражению Маркса, всей системы производственных отношений рабовладельческого, феодального и капиталистического строя. Классовый антагонизм пронизывает собою всю жизнь этих обществ. "Без антагонизма нет прогресса. Таков закон, которому цивилизация подчинялась до наших дней. До настоящего времени производительные силы развивались благодаря этому режиму антагонизма классов", - писал Маркс[63].

3. Задача изучения базиса и надстройки феодального общества под углом зрения воздействия борьбы народных масс

Уже из сказанного выше видно, что классовая борьба не могла играть одинаково большую роль как компонент экономической жизни в разных классово антагонистических формациях. При капиталистическом способе производства вне борьбы пролетариата немыслим сам основной экономический закон, и прекращение этой борьбы было бы равносильно возвращению общества к рабству; при рабстве экономическая роль сопротивления непосредственных производителей эксплуатации, напротив, сравнительно с капитализмом очень мала. Феодальный способ производства находится, так сказать, на полпути между этими двумя полюсами. При феодализме участие классовой борьбы в экономической жизни, в оформлении производственных отношений, в реализации экономических законов неизмеримо выше, чем при рабовладельческом способе производства, но неизмеримо ниже, чем при капиталистическом. В этом проявляется возрастание роли народных масс в истории.

Как отмечалось выше, сам характер феодального производства - распыленность непосредственных производителей по мелким полусамостоятельным индивидуальным хозяйствам - затруднял и ограничивал сплочение трудящихся в их борьбе против феодалов. Объективные и субъективные возможности сопротивления эксплуатации со стороны народных трудящихся масс при феодализме не идут ни в какое сравнение с возможностями масс наемных рабочих при капитализме. Не может быть даже речи о том, чтобы поставить на одну доску крестьянское движение феодальной эпохи и рабочее движение капиталистической эпохи. Между ними целая качественная пропасть. Крайне низкая общественная эффективность любых форм крестьянского сопротивления феодальному гнету становится очевидной при сопоставлении их даже с такими "зачаточными" формами классовой борьбы пролетариата, как экономические стачки и забастовки, дающими все же во множестве случаев прямые последствия для целых отраслей производства в масштабах целой страны.

Экономика феодализма во многих отношениях ближе к рабству, чем к капитализму. Так, она немыслима без тех или иных проявлений внеэкономической зависимости, т.е. без той или иной степени собственности господствующего класса на работников производства.

Но в то же время экономика феодализма многими прогрессивными чертами отличается от рабовладельческой экономики. Так, для нее характерна лишь неполная собственность на работников производства, ее основой служит уже экономическая зависимость трудящихся от собственников главного средства производства, земли. Вообще, вся совокупность экономических отношений и, соответственно, экономических категорий и законов феодализма может быть в известном смысле охарактеризована теми признаками, которые ставят ее как бы этажом выше рабовладельческого способа производства. И все это, можно сказать, подперто классовой борьбой феодально-зависимых трудящихся масс. Приписываем ли мы тем самым этим массам роль силы, утверждавшей феодализм? Нет, если их борьба что-либо и утверждала, то не феодальную эксплуатацию, а лишь совершившееся при переходе к феодализму хотя бы неполное освобождение трудящегося по сравнению с положением рабов. В основном же смысл их борьбы состоял не в утверждении, а в отрицании, - это была антифеодальная борьба, это было отрицание феодализма. Однако феодализм немыслим без этого постоянно действующего внутри него отрицания. Правда, оно бесконечно неразвитее, несравнимо беспомощнее, чем то отрицание, которое, как было показано выше, постоянно действует внутри капитализма. И все же нет и феодализма, если нет неустанно проявляющейся в его недрах, гораздо более высокой, чем в рабовладельческом обществе, борьбы трудящихся против эксплуатации, как нет феодализма, если нет и неустанной борьбы господствующего класса за утверждение эксплуатации.

Если при капитализме осью, вокруг которой разыгрывается вся эта борьба, является прибавочная стоимость, то при феодализме такой осью служит феодальная рента. Основной экономический закон феодализма, закон феодальной ренты, реализуется только в борьбе. В борьбе за степень владельческих прав на землю, а также за ту или иную степень собственности феодалов на работника производства, оформляется коренное производственное отношение феодализма - отношение феодала-землевладельца и зависимого крестьянина. В борьбе за уровень жизни крестьян и ремесленников и за объем их повинностей определяется то или иное разделение всего совокупного общественного труда на необходимый труд и прибавочный труд (ренту). В ожесточенной борьбе противоположных интересов совершается и движение феодальной экономики от господства одной формы феодальной ренты к господству другой, более высокой формы.

Только, в отличие от капитализма, где борьба сосредоточена на сравнительно немногих решающих экономических вопросах - право отказа от работы, заработная плата, рабочий день, - при феодализме она распылена на несчетное множество детальных, то крупных, то мелких пунктов. Борьба идет из-за отдельных прав владения и пользования: пашней, лугом, рекой, дорогой, мостом, валежником в лесу, желудями в лесу, дичью в лесу, травой в лесу; из-за права переселения, отходничества, заключения браков, подчинения суду и администрации землевладельца или иной инстанции по такому-то, такому-то и такому-то вопросу по отдельности; из-за прав наследования, продажи, покупки, заклада различнейших видов имущества по отдельности; из-за огромного множества повинностей - барщин, продуктовых оброков, денежных оброков, судебных штрафов, государственных налогов, церковных поборов, словом, повинностей, видоизменяющихся до бесконечности по объектам обложения, по поводам взимания, по формам отработки и уплаты; из-за различных хозяйственных монополий феодалов (на мельницы, прессы, охоту, голубятни и т.д.) или трудящихся (цехи); из-за максимальных или минимальных цен на разные товары по отдельности, из-за рыночных, мостовых и других торговых сборов, из-за нормы процента по ссудам, из-за установления и изменения мер, весов, монет. Одним словом, борьба идет вокруг каждого элемента, из которых складывается сложная мозаика хозяйственной жизни деревни и города в феодальном обществе. Ясно, что эта распыленность отражает слабость противостоявшего феодалам фронта.

Точно так же показателем слабости этого фронта является и тот факт, что на протяжении всей феодальной эпохи рецидивы и остатки рабовладельческих отношений гораздо обильнее, чем при капитализме. Мы видели, что при капитализме всякое временное поражение рабочего класса подводит общество к грани возрождения рабства. Но все же это лишь грань, лишь крайняя точка размаха маятника. Между тем феодальная эпоха буквально наполнена обломками рабства и целыми периодами его оживления. Так, на Руси "холопы", т.е. рабы, оставались официально признанной низшей категорией населения, хотя и не очень многочисленной, на протяжении всей феодальной эпохи; в последние столетия своей истории русский феодализм весь сдвинулся весьма ощутимо в сторону рабства: положение массы крепостных, по справедливым словам В. И. Ленина, "на практике очень слабо отличалось от положения рабов в рабовладельческом государстве"[64], а отдельные категории крепостных ("дворовые") ничем не отличались от рабов. Во многих странах Востока, в том числе в Китае, институт рабства не был полностью ликвидирован при переходе к господству феодальных отношений. Рабовладельческие отношения в странах Востока лишь отступили на третий план, но прижились и к феодальной почве, прорастали при благоприятных условиях во всех щелях, тормозили развитие феодализма, и, снова и снова оживляясь, тянули общество вспять. Что касается стран Западной Европы, то, хотя здесь рабство было уничтожено более радикально, оно тоже теплилось там и тут, то и дело возвращалось в жизнь в открытой или скрытой форме; европейцы-рабы в течение всего средневековья продолжали поступать в некотором числе на рабские рынки Византии и мусульманского Востока[65]. Если мы возьмем, скажем, историю крестьян в Италии в ранее средневековье, мы увидим, как насыщена она их борьбой (через суды, путем побегов, восстаний) против превращения их в рабов, "сервов"[66].

Феодалы были ничуть не менее, но и не более падки на возможность превращать своих работников в рабов, чем капиталисты. Но им удавалось делать это чаще, чем капиталистам, и таким образом чаще, "не стесняясь, преобразовывать мир по своему образу и подобию": неизмеримо беспомощнее были силы, "стеснявшие" их в этом.

Однако при всем гигантском количественном и качественном различии, феодальное и капиталистическое общества подчинены некоторым общим законам жизни антагонистических формаций и имеют некоторые общие черты проявления этих законов, отличающие их от низшей из антагонистических формаций - рабовладельческой. При феодализме трудящиеся уже заинтересованы в той стороне существующих производственных отношений, которая отличает их от низших, рабских отношений, - заинтересованы, в частности, и для лучших возможностей борьбы со своими эксплуататорами; крестьяне при феодальном способе производства имеют гораздо лучшие социально-экономические условия для отпора попыткам неограниченной эксплуатации, чем имели рабы при рабовладельческом способе производства. Они повседневно используют эти условия в своей борьбе с феодалами и в то же время отстаивают эти условия от реакции, от повседневной угрозы быть отброшенными вспять - назад к положению рабов.

Феодальная экономика существовала и - развивалась не помимо "субъективных факторов". Основной экономический закон феодализма порождал антагонизм и столкновение "субъективных факторов"; он и проводился в жизнь противоположно направленными активными действиями людей, классов, кровно, субъективно заинтересованных в проведении в жизнь лишь одной его стороны. В феодальном, как и в капиталистическом обществе действует два противоположных субъективных стремления: стремление одних к свободе эксплуатации, стремление других к свободе от эксплуатации. Каждое из этих стремлений стеснено обратным. Какая конкретно сложится равнодействующая - этого никто из борющихся людей не видит, не может понять. Конкретная равнодействующая определяется независящим от воли людей, унаследованным ими уровнем производительных сил, характеризующих данную историческую эпоху. Никакая самая героическая борьба за свободу от эксплуатации не могла увенчаться успехом до той эпохи, пока в горниле капитализма не выковались столь высокие производительные силы, при которых реально возможен строй общественного производства без эксплуатации - социализм; но и никакая самая яростная борьба за свободу эксплуатации не могла увенчаться успехом, раз производительные силы переросли рабство и требовали большей, чем допускает рабство, инициативности, заинтересованности работников в производстве. Ни один из антагонистических классов не выражал своим субъективным стремлением объективного требования производительных сил данной исторической эпохи: производительные силы заявляли о себе каждому из них через противоположный класс.

Марксистская теория ничего общего не имеет с отрицанием роли психики, сознания, субъективных стремлений людей в жизни общества, в том числе в стихийном действии экономических законов. Но взгляд, согласно которому идеями и представлениями людей созданы условия их жизни, марксизм опровергает указанием на то, что в прошлой истории людьми всегда достигалось нечто иное, чем они желали, и чаще всего даже противоположное желаемому. По словам Энгельса, в классовом обществе разноречивые человеческие воли не могут осуществить своих целей, а осуществляется некая равнодействующая[67]. В. И. Ленин писал: "Только изучение совокупности стремлений всех членов данного общества или группы обществ способно привести к научному определению результата этих стремлений. А источником противоречивых стремлений является различие в положении и условии жизни тех классов, на которые каждое общество распадается"[68].

Итак, мы отнюдь не рискуем отойти от материализма в теории феодального общества, если утверждаем, что оно пронизано классовой борьбой сверху донизу, что противоположность и столкновение классовых интересов были не надстройкой над чем-то, лежавшим ниже и глубже них, а той всеохватывающей борьбой противоположностей, в которой оно целиком жило и двигалось.

Раз так, перед наукой открыта огромная, требующая изучения сфера закономерностей классовой борьбы, специфических именно для данной общественно-экономической формации, для феодализма. Особенности данного способа производства предопределяют особенности, пути, возможности сопротивления масс эксплуатации. Особенности данного способа производства предопределяют и средства, имеющиеся в распоряжении господствующего класса для борьбы за утверждение и углубление эксплуатации. Эти закономерности могут быть теоретически обобщены и проанализированы.

Прежде всего надо уяснить, что роль противоположных классов была не одинакова. Как мы уже выяснили, со сменой антагонистических формаций динамической, несущей вперед, поднимающей выше силой все более оказываются народные трудящиеся массы. Возражая буржуазным экономистам, видевшим в аристократии "хорошую", а в крепостных "дурную" сторону феодализма, Маркс писал: "Именно дурная сторона, порождая борьбу, создает движение, которое образует историю"[69]. В самом деле, ведь борьбу завязывают эксплуатируемые, а не эксплуататоры. Эксплуататоры же отвечают на эту борьбу противодействием, своими усилиями обуздать борьбу эксплуатируемых против эксплуатации, своей контрборьбой.

Отсюда следует, что теория должна последовательно рассмотреть обе стороны. Скачала необходимо выяснить формы и пути сопротивления трудящихся феодальной эксплуатации, начиная с самых простых, скрытых, стихийных, чисто экономических и переходя к более развитым и зрелым. Затем надо рассмотреть формы и пути противодействия класса феодалов этим усилиям экономически зависимого и эксплуатируемого класса. Тут речь пойдет именно о средствах активной борьбы, т.е. не об экономических отношениях, не о земельной собственности, не о монополии феодалов, а о средствах защиты этой собственности, этой монополии от посягательств и отрицания. Феодальная собственность на средства и работников производства создавала зависимость трудящихся от феодалов, но когда трудящиеся пытались избавиться от зависимости, они тем самым задевали и эту собственность. Следовательно, для защиты данных экономических отношений, данного базиса требовалось еще нечто, лежащее вне базиса: надстройка как средство парировать и парализовать то сопротивление данным экономическим отношениям, которое порождается самими этими отношениями.

Марксизм-ленинизм учит, что надстройка, т.е. существующие в обществе идеи, взгляды и соответствующие учреждения, институты, не пассивно отражает базис, а активно воздействует на судьбу базиса. Различные формы общественного сознания и общественные организации - это либо средства противодействовать расшатыванию базиса, т.е. существующих форм собственности, эксплуатации, распределения благ, либо, напротив, средства преодолевать это противодействие; в последнем случае имеются в виду, скажем, идеи, возникающие для преодоления господствующих идей, политические организации, возникающие для преодоления существующей политической власти, и т.д.

Советские философы справедливо подчеркивают, что к надстройке того или иного антагонистического общества следует относить взгляды и организации не только господствующего класса, но и эксплуатируемых[70]. Идеологические, политические, правовые отношения отражают антагонизм экономических отношений; они изменяются, как и экономические отношения, не иначе как в процессе скрытой или открытой классовой борьбы. Там, где базис основан на антагонизме, надстройка тоже антагонистическая. Раз в феодальном обществе всегда налицо тенденция к рабовладельческой реакции, последняя может разбиться только о какие-либо органы противодействия, о такую, скажем, организацию трудящихся, как община (в Западной Европе - "марка"); уже перестав быть формой организации производства, община остается организацией взаимопомощи, взаимной поддержки крестьян и ремесленников в их борьбе против феодала, организацией, защищающей их минимальные судебные и бытовые права, словом, надстроечной организацией. Крестьяне и ремесленники вооружены в этой борьбе также известной антирабовладельческой идеологией, хотя бы в смутной, религиозной форме, порицающей рабство и утверждающей какое-то минимальное представление о свободе человеческой личности. Но в то же время раз в феодальном обществе всегда налицо тенденция этих трудящихся вообще стряхнуть с себя эксплуатацию или хоть по возможности уменьшить ее, против этой тенденции феодалами воздвигается мощная система средств подавления и обуздания.

В основном надстройка в классовом антагонистическом обществе служит орудием именно эксплуататорского класса. Последний является меньшинством общества и уже по одному этому нуждается в специальных средствах защиты своей собственности, своей экономической монополии от большинства. Надстройка принадлежит в основном экономически господствующему классу, т.е. классу - собственнику главных средств производства, и "заведование" надстройкой делает его в полном смысле господствующим классом. Но классовая, эксплуататорская надстройка не обособлена механически от тех организаций и идей, которые возникают как надстройка, необходимая для борьбы трудящихся против эксплуатации. Здесь налицо сложное взаимодействие. Поскольку базис основан на эксплуатации и, следовательно, с необходимостью порождает борьбу против самого себя со стороны большинства общества, постольку для сохранения базиса требуются особые органы для подавления этой борьбы - государство, церковь и др. Но данная надстройка изменяется вместе с изменением интенсивности, форм, методов борьбы эксплуатируемых трудящихся масс против существующего способа эксплуатации. Тем самым данная надстройка косвенно отражает изменение, развитие самого трудящегося класса. Через антагонизм народная масса оказывает воздействие и на историю господствующих в обществе идей и институтов.

Господствующие идеи и институты в свою очередь не только подавляют борьбу народных масс, а призваны погашать ее, делать менее острой и опасной, направлять в более мирное русло. В самом деле, ведь нельзя же, вообще говоря, уничтожить то, что с абсолютной неизбежностью и железной закономерностью порождается объективным характером существующих экономических отношений: борьбу народных масс против эксплуатации. Значит, надстройка, в частности феодальная, должна отвести в сторону и в тупик часть этого социального протеста народных масс, придав ему ложное, иллюзорное направление. Конечно, при этом останется еще достаточно неодолимых сил народного сопротивления, способных оказывать отпор наиболее явным тенденциям рабовладельческой реакции, ибо эта угроза - угроза возрождения рабства - делает для масс задачу борьбы и объективно насущнее и субъективно яснее, т.е. учетверяет их силы; тут уж никакая надстройка не одолеет их энергии.

Во всяком случае надстройка, как видим, отнюдь не была в истории чем-то вроде предмета роскоши, а не первой необходимости, как нередко противники марксизма карикатурно толкуют марксистское учение о базисе и надстройке. Марксизм никогда не утверждал, что базис мог бы существовать без надстройки. Базис антагонистического общества, в частности феодального, просто рухнул бы от собственных противоречий, если бы в обществе не было всей той сложной совокупности средств воздействия на поведение людей, которую мы называем надстройкой. Надстройка входит в объективную систему общественных отношений, а не является лишь субъективным отражением базиса, хотя она теснейшим образом связана именно с субъективными процессами в психике людей. Надстройка - объективная сторона общественной жизни, необходимая для существования данного способа производства. Марксизм называет ее надстройкой, не считает ее равноправной с экономикой, с базисом; роль надстройки - защищать данный базис, прежде всего - данные отношения собственности, и ясно, что нечто, подлежащее защите, должно появиться прежде, должно рассматриваться как основа, должно быть теоретически объяснено раньше, чем средства защиты. Общественное бытие определяет формы общественного сознания, политические и прочие организации, но оно вызывает все это к жизни именно потому, что неотложно нуждается во всем этом.

Изложенные исходные позиции для дальнейшего анализа классовой борьбы и надстройки в феодальном обществе могут, пожалуй, вызвать опасения чрезмерного схематизма. Это опасение надо рассмотреть сейчас, иначе оно будет тяготеть над нами на всем дальнейшем пути. Не выходит ли за рамки законной научной абстракции сама идея деления общества на две противоположные части? Не упрощает ли эта идея в ущерб истине сложную многогранную структуру феодального общества? Не утрирует ли она представление о борьбе, якобы наполняющей феодальное общество, когда это общество в действительности знало длительные периоды почти полного внутреннего покоя и застоя?

Но идея антагонизма как ключа к пониманию всей жизни феодального общества вовсе не означает ни отрицания калейдоскопической пестроты существовавших в нем социальных отношений, ни упрощенного представления, будто в нем царила сплошная драка.

Идея антагонизма означает лишь, что все это калейдоскопическое многообразие расположено как бы в магнитном поле между двумя противоположными полюсами. Эта идея - обобщение, заглядывающее гораздо глубже эмпирически наблюдаемого многообразия индивидуального положения людей в обществе или хотя бы различий между разными группами людей. На множественности социальных группировок сосредоточивает все свое внимание современная буржуазная социология, видя в этом путь к опровержению марксистского учения о классовом антагонизме. Если основные усилия реакционных социологов в наши дни сосредоточены на задаче доказать, что в XX в. антагонизм пролетариата и буржуазии растворился в множественности эмпирически существующих социальных группировок[71], то методология, предлагаемая этими социологами, по сути может быть распространена и на феодальную, как и любую эпоху: нет антагонистических классов, ибо общество состоит не из двух, а из множества групп, которые не могут же все иметь противоположные друг другу интересы. Но нищета этого модного "опровержения" марксистского учения о классах проявляется уже в том, что марксизм на деле вовсе и не отрицает множественности социальных группировок, наличной во всяком реальном обществе. Марксистское учение о классах представляет обобщение более высокого порядка, показывающее, что в обществе, где возможна частная собственность на главные средства производства, все эти группы так или иначе тяготеют либо к полюсу тех, кто не имеет этой собственности, либо к полюсу тех, кто ее имеет; первые работают на вторых. Могут быть какие угодно переходные и смешанные группы людей, группы, отличающиеся какими угодно специальными функциями и чертами, все это может затенять основной антагонизм, но только понимание основного антагонизма и дает возможность определить место каждой группы в общественном целом.

Марксистское понимание классового антагонизма не имеет ничего общего и с представлением о чисто внешнем противостоянии одного класса другому. Таким, т.е. внешним, отношение антагонистических классов становится только в короткие моменты революций, великих народных восстаний. Но в эти моменты в сущности прерывается общественное производство. При феодальном, как и всяком ином антагонистическом способе производства, антагонистические классы связаны неразрывными экономическими отношениями, представляют единое целое. Противники марксизма вульгаризируют идею классовой борьбы, представляя ее как догмат о постоянной открытой революционной битве, о постоянном распаде общества на два внешних друг другу лагеря. При таком понимании классовой борьбы не трудно опровергнуть фактами слова "Коммунистического Манифеста", что вся предшествовавшая история была историей классовой борьбы. Но в "Коммунистическом Манифесте" говорится не только об открытой, а и о скрытой борьбе классов, т.е. о многообразии проявлений классового антагонизма.

В высшей степени наивно думать, будто периоды затишья во внутренней жизни феодального общества говорят об исчезновении на это время классового антагонизма. Нет, застойность феодализма - это не сон масс, не отсутствие сил и стимулов для борьбы, а борьба, обузданная противоборством, "действие, равное противодействию". Иными словами, за этой застойностью скрывается огромное напряжение, внутренне характеризующее феодальный мир, хотя и редко выступающее на поверхность. Именно анализ этого внутреннего напряжения и открывает научный путь к объяснению всего конкретного содержания средневековой истории.

Однако, когда называют схематизмом эту идею об антагонизме феодалов-эксплуататоров и эксплуатируемых производителей как сущности феодализма, подчас имеют в виду нечто более важное: что эта схема не вяжется с другой весьма распространенной схемой, что этот антагонизм затмевает другой общепризнанный антагонизм средневековой истории. А именно традиционная схема требовала видеть основной антагонизм средневековья в противоречии между феодалами и зарождающейся (в лице ли горожан или товаризирующегося крестьянства) буржуазией. Борьба между раздробленностью и централизацией, между аристократией и монархией, между феодалами и городами, между натуральным хозяйством и товарно-рыночным хозяйством, между клерикализмом и секуляризацией, между церковной и светской культурой и т.д. - таковы многообразные аспекты этого традиционно выдвигаемого на первый план иного, якобы основного антагонизма феодализма. Феодализм якобы почти на всем своем пути чреват семенами нового, нефеодального строя, а борьба этих зачатков с феодализмом составляет сущность средневековой истории. Ясно, что при таком воззрении предложенная выше идея антагонизма должна казаться неудобной, мешающей и грубой схемой.

Следовательно, данное разногласие имеет очень глубокие корни. Действительно, они уходят в толщу старой историографии, в частности, в наследие школы, создавшей некогда буржуазное учение о классовой борьбе - школы Тьерри-Гизо.

Всю историографию средних веков, всю историю представлений о том, чем были средние века, можно разбить на три этапа.

Первый этап - преимущественно дворянский - характеризовался тем, что инициатива всех исторических изменений и событий приписывалась исключительно верхам общества: королям, царям, представителям знати. Они воевали, боролись, заключали союзы между собой, издавали законы и устанавливали порядок жизни для остального населения. В глазах дворянских историков история творилась верхами и, так сказать, сверху вниз.

Второй этап - буржуазный - представил буржуазию главным творцом исторического прогресса. Вместе с низвержением дворянской монархии и земельной аристократии должно было навеки рухнуть и мнение, что история творится привилегированными верхами, однако буржуазия также не могла допустить мнения, что история творится низами. Оформилась концепция, которая избежала и того и другого. В противовес представлению о произволе правителей выступило признание той или иной закономерности в истории, признание важности экономической и социальной истории, даже "борьбы классов". Но в качестве основного динамического начала во всей средневековой истории, от развития и активности которого в конечном счете зависело все остальное, были выдвинуты "средний класс", "порядочные", "третья сила", точнее говоря - буржуазия. В феодальном обществе якобы и верхи и низы были сильны только тогда, когда они опирались на буржуазию, или поскольку сами были по существу буржуазны: королевская власть была вознесена ростом буржуазии; помещики-землевладельцы в любой период средневековья были сильны и прогрессивны постольку, поскольку они были не чем иным, как предпринимателями под феодальной оболочкой; крестьяне если что-нибудь и значили, то лишь как свободные собственники-хозяева, т.е. как те же буржуа в миниатюре; города, торговля, рынок были порождены деятельностью буржуазии; нации были созданы буржуазией; революции совершались буржуазией и т.д. Даже возникновение рабочего класса было всего лишь побочным продуктом развития буржуазии.

Эти концепции хотя бесконечно многообразны, но едины по существу. Они характерны не только для таких классиков буржуазной исторической мысли, как Тьерри и Гизо, не только для всех признанных корифеев буржуазной медиевистики, не только для буржуазных историков, кокетничавших с марксизмом, вроде Макса Вебера или Вернера Зомбарта, но и для тех, кто прямо провозглашал себя марксистами - Каутского, Кунова и многих других. Реформизм, оппортунизм, меньшевизм объявляли именно эти взгляды на историческое прошлое, лишь облеченные в марксистскую фразеологию, доподлинным марксизмом. Средневековое крестьянство третировалось ими как реакционная или по крайней мере совершенно инертная масса. Достойной внимания для этих "марксистов" в аграрной истории раннего средневековья представлялась лишь прослойка свободных собственников, позднего средневековья - дифференциация крестьянства, как явления, служащие хотя бы отдаленными провозвестниками буржуазии. "Экономический материализм" есть один из вариантов этого буржуазного, реформистского псевдомарксизма; недаром в поле его зрения всегда преимущественно не производство, а рынок, не способ эксплуатации трудящихся, а отсутствие или наличие товара, денег, толкуемых как элементарные зародыши капитала.

Словом, второй этап выступает не только в откровенно буржуазной форме, но и в форме буржуазного извращения, буржуазной фальсификации марксизма. Эта вторая форма требует особенного внимания. Если нет ясной нацеленности на ее разоблачение, можно некритически воспринять это видоизменение буржуазных взглядов, приняв его за марксизм.

Третий этап был начат трудами Маркса и Энгельса, творцами исторического материализма. В центре всего, написанного ими по истории средних веков, не случайно стоит работа Энгельса "Крестьянская война в Германии", героями которой являются низы, народные массы и такие вожди этих масс, как Мюнцер. Работы классиков марксизма-ленинизма дали направление исследованиям советских историков в области истории средних веков. Строится многогранное здание новой исторической науки, показывающей, что вся древняя, средняя и новая история были историей борьбы трудящихся за свое освобождение. Не "верхам" и не "средним классам", не дворянству и не буржуазии принадлежала роль главной движущей силы истории, а "низам", трудящейся, эксплуатируемой и борющейся массе, следовательно, при феодализме - основному производящему классу - крестьянству.

Эта третья точка зрения неизмеримо глубже, полнее, истиннее, научнее двух предыдущих. Она является единственной научной точкой зрения. Только ее принцип столь же научен, как принципы естественных наук.

Ленин в работе "Карл Маркс" писал, что коренным недостатком немарксистской историографии является ее неумение и нежелание охватить "как раз действие масс населения"[72]. Вопрос о трудящихся массах и движениях этих масс и является "краеугольным камнем" третьей точки зрения в историографии средних веков.

Если первая, дворянская, точка зрения указывала смысл изучения истории в извлечении моральных и политических уроков и подходила к прошлому только с оценочными суждениями, то вторая, буржуазная, точка зрения по видимости отказалась от этого и внесла в изучение истории видимость объективности. Однако на самом деле это было в значительной степени не объективностью, а объективизмом, - тончайшей маскировкой оценочного и субъективного подхода к истории: видя в многовековом процессе не что иное, в конечном счете, как процесс укрепления и возвышения буржуазии, историки выступали в роли апологетов этого "прогресса" и, следовательно, этого класса. Напротив, историки, стоящие на третьей точке зрения, открыто заявляющие, что они рассматривают историю не с надклассовой позиции, а с позиции трудящихся эксплуатируемых классов, ни в малой мере при этом не подменяют анализа объективных законов истории оценочными суждениями. Для них изучение роли народных масс не ограничивается выявлением только положительного, прогрессивного воздействия масс на исторические события. С неменьшим вниманием они изучают и те черты сознания и действий народных масс, которые делали возможным в прошлом и застой, и реакционные попятные движения, - важно только понять, что и реакционные исторические явления могли осуществиться лишь постольку, поскольку реакционным силам удавалось отравить сознание масс или воспользоваться в своих нуждах неразвитостью этого сознания. Говоря о феодальной эпохе, историки-марксисты особенно далеки от стремления петь некритические дифирамбы трудящимся и их борьбе: исторический интерес пролетариата скорее требует самого строгого выявления тех объективных причин, которые порождали и порождают слабости крестьянского движения, которые объясняют его срывы, падения и поражения всюду, где оно выступает не под руководством пролетариата. Не "народопоклонничество", не сладенькое "народолюбие" характеризует третью точку зрения, а признание определяющего значения труда и борьбы народных масс для всех сколько-нибудь важных исторических процессов и событий.

Итак, третья точка зрения нимало не прикрашивает стихийную, слепую борьбу народных масс в феодальном обществе. Она вместе с тем не сбрасывает со счета ни дворянства, ни буржуазии. Она указывает на гегемонию буржуазии в антифеодальных революциях. Она вовсе не отрицает каких-либо фактов инициативы, исходившей от господствующих верхов, или наступления эксплуататорского меньшинства на эксплуатируемое большинство. Но она видит наступление и со стороны народных масс, которого не существовало в глазах дворянской и буржуазной концепций. Более того, она находит в этом, то глухом и упорном, то открыто революционном сопротивлении народных масс эксплуатации самый коренной, самый глубокий фактор, определявший в конечном счете возможность или невозможность тех или иных действий любых других классов и политических сил. Но она подчеркивает и противоположность между ролью пролетариата в новое время и ролью крестьянско-плебейской массы в средние века: только борьба пролетариата во главе всех трудящихся завершается подлинной победой, борьба же крестьян и плебеев в феодальную эпоху воздействовала на ход истории гораздо более косвенно, не уничтожая эксплуататорских классов, а лишь детерминируя их действия, их взаимоотношения, их политическую и идейную эволюцию, приводя, в лучшем случае, лишь к смене формы эксплуатации.

Этот третий этап в медиевистике еще далеко нельзя считать завершенным. Через работы советских историков лейтмотивом прошла именно в корне отличающая их от буржуазных историков тема о движениях народных масс в прошлом. Но нужны еще сотни этих исследований исторической целины. Нужно и теоретическое цементирование того, что уже создано.

Чтобы усвоить, какое же место и какую роль отводит марксизм буржуазии в истории феодального общества, достаточно накрепко запомнить два положения.

Во-первых, зачатки капиталистического производства, следовательно, и буржуазия как класс, хотя бы зачаточный, появляются на всемирно-исторической сцене лишь с XVI в., т.е. лишь в самом конце средневековья. Слабые зародыши капитализма, наблюдаемые в XIV и XV вв. в очень немногочисленных приморских районах и городах Западной Европы, носили еще характер исключений, были нестойки и ни в какой мере не определяют в целом лицо этих столетий[73]. С XVI в. можно говорить о начале капиталистической эры - не в смысле господства, а еще только в смысле зарождения мало-мальски стойких элементов капитализма в недрах феодализма в виде капиталистической мануфактуры. Таким образом, только с XVI в. (с оговоренными небольшими исключениями) и можно говорить о буржуазии как экономическом классе. До этого времени ни "горожане" (хотя французский термин "буржуа" и значил некогда просто "горожанин"), ни торговля, ни товарность крестьянского, ремесленного, помещичьего хозяйства, - ничто это не рассматривается марксизмом хотя бы как предтечи и зачатки капитализма. Марксизм отвергает проецирование "зародышей" капитализма в глубь средневековья. А следовательно, в рамках значительной, основной части средневековья нет места вообще для вымышленного буржуазными историками антагонизма буржуазного и феодального начал.

Во-вторых, в последней, заключительной фазе развития феодального общества буржуазия играла видную антифеодальную роль, но крайне противоречиво. Известно, что XVI-XVIII вв. в Западной Европе, а в странах Азии и более поздние столетия, являются временем восходящего развития буржуазии, когда она действовала еще в условиях господства феодальных отношений или при их значительных пережитках. Маркс писал: "В истории буржуазии мы должны различать две фазы: в первой фазе она складывается в класс в условиях господства феодализма и абсолютной монархии; во второй, уже сложившись в класс, она ниспровергает феодализм и монархию, чтобы из старого общества создать общество буржуазное. Первая из этих фаз была более длительной и потребовала наибольших усилий"[74]. Именно преимущественно в течение этой первой фазы буржуазия созревала как сила, все более враждебная феодализму и все более революционная, хотя прогрессивность ее проявлялась известное время и после победы. "Нельзя быть марксистом, - писал В. И. Ленин, - не питая глубочайшего уважения к великим буржуазным революционерам, которые имели всемирно-историческое право говорить от имени буржуазных "отечеств", поднимавших десятки миллионов новых наций к цивилизованной жизни в борьбе с феодализмом"[75].

Но значит ли это, что в течение первой фазы, во времена своей революционности и демократичности, буржуазия не была тем, чем показал ее Маркс, анализируя буржуазию вообще, как олицетворение капитала? Мы видели, что капиталист по своей глубочайшей сути, поскольку он противостоит наемному рабочему (а если он не противостоит наемному рабочему - не может быть речи о капитализме, о буржуазии в собственном смысле), представляет лишь весьма одностороннюю силу капиталистического производства и сползает вспять всюду, где его не стесняют наемные рабочие. Выполняли ли капиталисты эту однобокую функцию и в экономическом механизме мануфактурного периода? Безусловно, да. Следовательно, буржуазия первой фазы не была свободной от противоречий, носительницей только прогрессивного и революционного начала. Она была в то время противоречивее, чем когда-либо. Она должна была совмещать в себе несовместимое, примирять в себе, в своей политике и идеологии, вопиющие антиномии.

Чтобы сокрушить феодализм и завоевать власть, буржуазия должна была идти вместе с народными массами. Неумолимая логика ее положения объективно требовала от нее этого. Она должна была искренне, бескорыстно, вдохновенно дружить с народом, должна была завоевать право говорить от его имени и руководить им в его антифеодальной борьбе. И в то же время она была буржуазией: тем вампиром, питающимся народной кровью и во всем враждебным интересам трудящихся, какой показал ее нам Маркс. Поистине, фигура молодой, восходящей буржуазии - не идиллическая, а трагическая фигура.

Отсюда видно, что роль буржуазии в антифеодальной борьбе в последний период феодальной эпохи должна рассматриваться после того, как изучена и понята антифеодальная борьба народных масс. Буржуазия была революционна и прогрессивна тем, что она шла с народом. Ее антагонизм к феодальному строю как бы наложен на антагонизм к этому строю со стороны народа, трудящихся масс. Следовательно, мы можем, не пугаясь обвинений в схематизме, рассматривать этот последний антагонизм как коренной, глубочайший и изучать его в известной мере отдельно от антагонизма буржуазии и феодалов, назойливо выпячиваемого буржуазной исторической мыслью.


СНОСКИ

[1] А. П. Бутенко. Народ как социологическая категория. - "Вопросы философии", 1957, № 1; он же. "О содержании понятия "народ". - "Вопросы истории", 1956, № 4. См. также А. В. Горохов. Учение В. И. Ленина о народе как социологической категория. - В кн.: "В. И. Ленин и вопросы марксистской философии". М., I960.<<

[2] См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 16, стр. 23-24.<<

[3] См. В. И. Ленин. Развитие капитализма в России. - Полн. собр. соч., т. 3, стр. 601-602.<<

[4] Примерно такой ход мыслей был выдвинут известным немецким историком и экономистом Юргеном Кучинским (см. J. Kuczynski. Der Mensch der Geschichte macht. Zum 100. Geburtstag von G.W. Plechanow am 11. Dezember 1956. Berlin, 1957).<<

[5] Обзор важнейших событий этой антирабовладельческой революции в Европе и на Ближнем Востоке см. "История средних веков", т. 1, гл. III (Е. А. Косминский) и гл. IV (3.В. Удальцова), а также гл. V в III томе "Всемирной истории". Исчерпывающая сводка обильных и разнообразных данных источников дана в докторской диссертации А. Д. Дмитриева "Социальные движения в Римской империи в связи с вторжениями варваров" (Л., 1950), из которой опубликованы извлечения (см. "Вестник древней истории", 1940, № 3-4; 1949, № 1; 1950, № 1; 1951, № 4; "Византийский временник", 1952, т. V). Напомним посвященные этому вопросу монографию 3.В. Удальцовой ("Италия и Византия в VI веке". М., 1959) и ряд ее статей: "Народные движения в Северной Африке при Юстиниане" ("Византийский временник", 1952, т. V), "Прокопий Кесарийский и его "История войны с готами" (предисловие к "Войне с готами" Прокопия Кесарийского в издании 1950 г.), а также статьи С. И. Ковалева ("Вестник древней истории", 1954, № 3/49), Н. А. Машкина ("Вестник древней истории", 1949, № 1), И. Н. Свиридовой ("Научные доклады высшей школы. Истор. науки", 1961, № 3). В № 9 "Вестника древней истории" за 1956 г. была опубликована итоговая статья по дискуссии о проблеме падения рабовладельческого строя. См. также: Г. Г. Дилигенский. Вопросы истории народных движений в поздней Римской Африке. - "Вестник древней истории", 1957, № 2; А. Р. Корсунский. Движение багаудов. - "Вестник древней истории", 1957, № 4. В гл. XVI т. II "Всемирной истории" (Т. В. Степугина) излагается история народных движений в Китае на рубеже I в. до н.э. - II в. н.э., дающая основания для сравнений с вышеуказанными исследованиями.<<

[6] Обзор и анализ высказываний Маркса, Энгельса и Ленина по этому вопросу см. М. М. Смирин. К вопросу о характере Великой крестьянской войны в Германии. - В кн.: "Из истории социально-политических идей. К семидесятипятилетию акад. В. П. Волгина". М., 1955.<<

[7] В. И. Ленин. Оппортунизм и крах II Интернационала. - Полн. собр. соч., т. 27, стр. 113.<<

[8] В. И. Ленин. Две тактики социал-демократии в демократической революции. - Полн. собр. соч., т. 11, стр. 103.<<

[9] К. Маркс и Ф. Энгельс. Святое семейство. - Сочинения, т. 2, стр. 90.<<

[10] См. В. И. Ленин. Сочинения, т. 36, стр. 423.<<

[11] См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 38, стр. 367.<<

[12] М. М. Розенталь. Вопросы диалектики в "Капитале" Маркса. М., 1955.<<

[13] См., например, "Основы марксистской философии". М., 1959; В. Г. Афанасьев. Основы марксистской философии. М., 1960; Исторический материализм. Под общ. ред. Ф. В. Константинова. Изд. 2-е. М., 1954; В. Келле и М. Ковальзон. Исторический материализм. Курс лекций. М., 1962<<

[14] К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 174.<<

[15] Там же, стр. 339.<<

[16] См. В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, стр. 30; т. 23, стр. 238; т. 25, стр. 56.<<

[17] См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, стр. 424.<<

[18] К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 260-261 (примеч. 90).<<

[19] Там же, стр. 755 (примеч. 241). Весьма интересное освещение вопроса об использовании рабского труда для первоначального накопления см. Б. И. Коваль. О роли плантационного рабства в колониях для первоначального накопления капиталов в Западной Европе (На материалах истории Бразилии). - "Средние века", вып. 23, 1963.<<

[20] К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 291.<<

[21] Там же, стр. 249.<<

[22] См. там же, стр. 177-178.<<

[23] См., например, "Политическая экономия". Учебник. Изд. 4-е. М., 1962; стр. 121-122; А. Арзуманян. Вопросы марксистско-ленинской теории обнищания пролетариата. - "Коммунист", 1956, № 10.<<

[24] К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 271.<<

[25] К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 272.<<

[26] Там же, стр. 274.<<

[27] Там же, стр. 275.<<

[28] Там же.<<

[29] См. там же, стр. 238.<<

[30] См. К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 239.<<

[31] Там же, стр. 240.<<

[32] Там же, стр. 270.<<

[33] Там же, стр. 276.<<

[34] Там же, стр. 284.<<

[35] К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 304.<<

[36] Там же, стр. 297.<<

[37] См. там же, стр. 302.<<

[38] Там же, стр. 306.<<

[39] Там же, стр. 288.<<

[40] К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 244.<<

[41] Там же.<<

[42] Там же, стр. 257.<<

[43] Там же, стр. 269-270 (примеч. 103).<<

[44] См. там же, стр. 248.<<

[45] К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 301.<<

[46] Там же, стр. 239.<<

[47] Там же, стр. 307.<<

[48] См. К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 375.<<

[49] Там же, стр. 376.<<

[50] Там же, стр. 388.<<

[51] К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 389.<<

[52] Там же, стр., 415.<<

[53] Там же, стр. 441.<<

[54] См. там же.<<

[55] См. там же, стр. 442.<<

[56] Там же, стр. 402.<<

[57] См. там же, стр. 403.<<

[58] См. К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 433.<<

[59] Там же, стр. 434.<<

[60] В. И. Ленин. Империализм, как высшая стадия капитализма. - Полн. собр. соч., т. 27, стр. 376 и 382.<<

[61] См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Манифест Коммунистической партии. - Сочинения, т. 4, стр. 424.<<

[62] Подробнее об экономическом материализме см. часть I, гл. V, раздел 3.<<

[63] К. Маркс. Нищета философии. - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, стр. 96.<<

[64] В. И. Ленин. О государстве. - Полн. собр. соч., т. 39, стр. 76.<<

[65] Г. М. Данилова. К проблеме рабства в раннефеодальном обществе. - "Уч. зап. Карело-финского ун-та". Петрозаводск, т. 4, вып. 1, 1954; А. В. Конокотин. Элементы рабства в меровингской и каролингской Франции. - "Уч. зап. Ивановского гос. пед. ин-та", т. XI, 1957; И. П. Петрушевский. Применение рабского труда в Иране и сопредельных странах в позднее средневековье. (К проблеме рабовладельческого уклада в феодальных обществах Передней и Средней Азии). М., 1960. Из новейших зарубежных работ, посвященных роли рабства в средневековой Европе, см. Ch. Verlinden. L'esclavage dans l'Europe medievale, t. I. Brugge, 1955.<<

[66] См. М. Л. Абрамсон. Положение крестьянства и крестьянские движения в южной Италии в XII-XIII веках. - "Средние века", вып. III, 1951, особенно стр. 49-73.<<

[67] См. К. Маркс, Ф. Энгельс. Избранные письма, стр. 423-424.<<

[68] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, стр. 58.<<

[69] К. Маркс. Нищета философии. - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, стр. 143.<<

[70] См. Б. И. Бродский. Взаимодействие базиса и надстройки. - "Вопросы философии", 1957, № 3; М. Д. Каммари. Некоторые вопросы теории базиса и надстройки. - "Коммунист", 1956, № 10; он же. Что такое базис и надстройка общества. М., 1957; "За творческое изучение и разработку теории базиса и надстройки". - "Коммунист", 1957, № 4; В. М. Ковалгин. К вопросу о сущности надстройки. - "Вопросы философии", 1956, № 6; Г. М. Новак. Противоречивость капиталистической надстройки. - "Вопросы философии", 1956 № 6; он же. К вопросу о базисе и надстройке капитализма. - "Уч. зап." (Мос. обл. пед. ин-т), т. 59. Труды кафедры философии, вып. 5, 1957.<<

[71] См., например, М. Д. Каммари. О третьем конгрессе международной ассоциации социологов. - "Вопросы философии", 1957, № 1; "Исторический материализм и социальная философия современной буржуазии". Сб. статей под общ. ред. чл.-корр. АН СССР Ю. П. Францева. М., 1960; Ю. А. Асеев и И. С. Кон. Основные направления буржуазной философии и социологии XX века. Л., 1961; С. Чернеа. Критика некоторых теорий современной французской буржуазной социологии по вопросу о классах и классовой борьбе. Автореф. канд. дисс. М., 1961.<<

[72] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, стр. 57.<<

[73] В. И. Рутенбург. Очерк из истории раннего капитализма в Италии. Флорентийские кампании XIV в. М. - Л., 1951.<<

[74] К. Маркс. Нищета философии. - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, стр. 183.<<

[75] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 26, стр. 226.<<


ГЛАВА ВТОРАЯ
Сопротивление трудящихся масс эксплуатации при феодализме


Используются технологии uCoz