Из сказанного в предыдущей главе вытекает, что исторический материализм обращается к изучению классовой борьбы отнюдь не только когда дело идет о переходе от одного способа производства к другому. Конечно, роль классовой борьбы в эти переломные революционные моменты всемирной истории особенно велика и очевидна. Но и в эпохи "мирного" развития того или иного антагонистического способа производства без изучения классовой борьбы невозможно объяснить его движения, его внутренних стадий и переходов, как и невозможно объяснить надстройку, характерную для данной общественно-экономической формации, и изменений этой надстройки.
Экономический базис феодального общества имел антагонистический характер. Непосредственные производители, являвшиеся важнейшим элементом производительных сил, трудились и производили в таких производственных отношениях, которые неумолимо порождали их борьбу против эксплуататоров. Основной производящий класс феодального общества, крестьянство, был не только страдающим, но и борющимся классом. Поэтому классовая борьба между эксплуататорами и эксплуатируемыми составляла главную характерную черту феодального строя.
Буржуазно-либеральная историография, как известно, много и весьма учено занималась экономическим бытом, юридическим положением, имущественной дифференциацией народных масс в разные исторические эпохи и даже провозглашала "историю состояний" задачей, более достойной подлинной науки, чем "история событий". Сколько написано, например, немецкими историками о средневековой деревне и средневековом городе, о положении разных категорий крестьян и цеховых ремесленников! Многие крупнейшие русские буржуазные историки, - не только те, которые занимались историей России, но и те, которые занимались историей Запада, - Виноградов, Кареев, Ковалевский, Лучицкий, Савян, Петрушевский и др., - изучали именно историю крестьянства, ремесленников, рабочего класса. Это дает право считать их относительно передовыми учеными, но еще не дает права признать их исследования той подлинной наукой о феодальном обществе, создать которую стремится марксистско-ленинская историография. Чтобы быть действительно наукой, историческая наука, очевидно, должна не просто с большей или меньшей правильностью описывать положение трудящихся масс, но и объяснить всю историю, исходя из истории трудящихся масс. А для этого недостаточно видеть в народе производителя материальных благ, но надо видеть в нем и борца против угнетателей. Только если брать то и другое в единстве, народ, трудящаяся масса предстанет как подлинный творец истории.
Иными словами, трудящийся народ представляет творческую, активную часть феодального общества не только как основная производительная сила, противостоящая природе, но и как сила, борющаяся, противостоящая эксплуатирующим классам. Заняться историей производительных материальных благ - значит заняться не только хозяйственной, производственной историей в узком смысле, не только социально-правовым положением трудящихся, но и борьбой эксплуатируемых с эксплуататорами и под этим углом зрения - вообще всей социальной, политической и культурной жизнью феодального общества, поскольку вся она была ареной борьбы классов.
В какой бы форме не выступала феодальная эксплуатация (феодальная рента), она была экономической причиной той классовой борьбы, которая наполняет всю историю феодального общества. Из факта эксплуатации с необходимостью вытекало сопротивление эксплуатации. Поэтому "революционная оппозиция феодализму, - по словам Энгельса, - проходит через все средневековье"[1]; "в средние века борьба свободного крестьянства против все более и более опутывающего его феодального господства сливается (исторически. - Б. П. ) с борьбой крепостных и зависимых крестьян за полное уничтожение феодального гнета", - подобно тому, поясняет Энгельс, как коммунистические намеки, появляющиеся в ранних плебейских движениях, постепенно сливаются "с современным пролетарским движением"[2].
Но если борьба крестьян против землевладельцев-феодалов шла на протяжении всей феодальной эпохи, то интенсивность, характер, формы этой борьбы были различны на разных этапах. Борьба классов становилась все более острой вместе с развитием феодального способа производства. Особенно резко усилилась феодальная эксплуатация в период развития городов, товарных связей между городом и деревней, денежной ренты. В этот период и классовая борьба приобрела особенную остроту. Борьба крестьянства сливалась теперь с движением городских низов.
Еще более острой стала борьба двух основных классов феодального общества, крестьян и феодалов, когда в недрах этого общества зародился новый капиталистический уклад. Возникновение мануфактуры знаменовало складывание новых производительных сил и новых производственных отношений. Противоречия феодализма обострились до крайности. Крестьянско-плебейские движения, расшатывавшие феодализм, теперь могли быть использованы и действительно использовались буржуазией для захвата власти и замены феодальной эксплуатации - капиталистической.
Социал-демократы, меньшевики всех оттенков утверждали, что только на этом последнем этапе, в качестве резерва революционной буржуазии, бунтующее крестьянство играло хоть какую-то прогрессивную роль. Во все предшествовавшее время и вне союза с буржуазией оно якобы играло только реакционную роль, тянуло общество куда-то вспять, к патриархальщине. Историки-большевики, в противоположность меньшевикам, крестьянские революционные движения и далекого прошлого не расценивали как нечто вредное для исторического процесса. Большевики всегда интересовались такими историческими личностями, как Болотников, Разин, Пугачев и др. Они видели в выступлениях этих людей отражение стихийного возмущения угнетенных классов, стихийного восстания крестьянства против феодального гнета. Изучение подобных восстаний крестьянства всегда представляло интерес для историков-марксистов. Однако историки-большевики всегда указывали также, что эти крестьянские восстания далекого прошлого принуждены были оставаться стихийными, слепыми и терпеть поражения, поскольку на исторической сцене не было рабочего класса, способного их возглавить.
Школа М. Н. Покровского свела весь вопрос о крестьянских антифеодальных движениях к их оценке: пролетариат-де относится к ним положительно, сочувственно, ибо он видит в них исторический прообраз своего нынешнего союзника. "Надо изучать историю крестьянских движений", - справедливо провозглашала эта школа, но с какой научной целью надо их изучать - объяснить не могла. Тем самым она завела весь вопрос в тупик: крестьянскими движениями занимались как какой-то самоцелью, а не для объяснения совокупного исторического процесса. Отсюда - внимание исключительно только к крупным крестьянским революционным бурям, к драматическим крестьянским войнам, и полное пренебрежение к менее эффектным, повседневным, будничным формам крестьянской борьбы, хотя они в реальном ходе истории играли очень большую роль.
Как видим, во многих случаях вопрос сводился к тому, хороши или плохи крестьянские восстания. Но задача исторической науки отнюдь не сводится к вынесению похвал или порицаний. Она, как и всякая наука, прежде всего изучает объективные связи фактов, объясняет, ищет закономерности. Поэтому историческую науку не может и в вопросе о крестьянских антифеодальных движениях удовлетворить субъективная сторона дела, будь то субъективные симпатии историка или даже субъективные цели самих крестьянских идеологов.
Изменим коренным образом традиционную постановку вопроса о роли средневековых крестьянских движений. Перенесем центр тяжести с вопроса: что было бы, если бы они победили, на вопрос: каково было их не гадательное, а действительное историческое место? В самом деле, вопрос: что было бы, если бы крестьянское восстание победило, - в сущности пустой вопрос. Наука точно знает, что как таковое, как чисто крестьянское антифеодальное восстание оно и не может победить. Следовательно, ставя вопрос, уже молча допускают какие-то дополнительные факторы, обеспечившие победу восстания, - а в таком случае и вопроса нет: раз мы предполагаем феодальное общество на такой ступени, когда крестьянское восстание может победить, значит речь идет о буржуазной революции, о победе капитализма, или о победе крестьянства над пережитками феодализма под гегемонией пролетариата. Если же условий для этого не было, не могло быть и победы; значит, бессмысленно спорить, к чему привела бы она общество. Иное дело - изучение реально имевших место в истории форм крестьянского сопротивления феодальной эксплуатации и реальных воздействий, которые они оказывали на историческое движение феодального общества.
Подчас думают, что вопрос о классовой борьбе в феодальном обществе сводится к вопросу о крестьянских восстаниях.
Такое представление обедняет всю проблему. Исходя из него, действительно трудно научно объяснить разные стороны феодальной истории. Восстания были не очень часты, они выглядят скорее как эпизоды, как исключение, а не как правило, - если оторвать их от других средств, видов, форм крестьянского сопротивления феодальной эксплуатации.
Но разве вопрос о классовой борьбе в капиталистическом обществе сводится к вопросу о восстаниях?
Классики марксизма-ленинизма, и в особенности Ленин, подробно разработали вопрос о формах классовой борьбы пролетариата. Остановимся кратко на ленинской постановке этого вопроса, - это поможет нам затем перейти и к формам классовой борьбы крестьянства. Рабочее движение - нечто совершенно иное, чем крестьянское движение, но на его примере можно уяснить, как вообще теоретически правильно следует ставить вопросы классовой борьбы.
Ленин говорит об огромном многообразии форм сопротивления рабочих капиталистической эксплуатации, о целой цепи их, начинающейся со стихийного "отпора" отдельных рабочих капиталистам, который "вытекает из самих условий жизни - продажи рабочей силы", через стихийные бунты, далее через объединение сил рабочих одной фабрики, затем - одной профессии для стачечной борьбы, - до политической борьбы, до внесения социалистического сознания, до революционной борьбы за свержение власти капиталистов. Ленин в статье "О формах рабочего движения" говорит о сплетении разнообразных форм рабочей борьбы в живой действительности: "Марксистская тактика состоит в соединении различных приемов борьбы, в умелом переходе от одного к другому, в неуклонном повышении сознания масс и широты их коллективных действий, из которых каждое в отдельности бывает то наступательным, то оборонительным, а все вместе ведут к все более глубокому и решительному конфликту"[3].
Ленин различал оборонительные и наступательные, стихийные и сознательные формы рабочего движения. Он различал разные ступени в развитии стихийной коллективной борьбы рабочих: "бунты", сопровождавшиеся разрушением машин, - это, писал он в "Что делать?", другая ступень, чем стачки. "Если бунты были восстанием просто угнетенных людей, то систематические стачки выражали уже собой зачатки классовой борьбы, но именно только зачатки"[4]. В статье "О либеральном и марксистском понятии классовой борьбы" Ленин раскритиковал представления "экономистов" о том, что такое классовая борьба: "экономисты" признавали "классовой борьбой", пишет он, "борьбу за пятачок на рубль, не желая видеть более высокой, развитой, общенациональной классовой борьбы за политику. "Экономисты" признавали, таким образом, зачаточную классовую борьбу, не признавая ее в развитом виде. "Экономисты" признавали, иначе говоря, в классовой борьбе лишь то, что было наиболее терпимо с точки зрения либеральной буржуазии, отказываясь идти дальше либералов, отказываясь признавать более высокую, для либералов неприемлемую, классовую борьбу...
Далее. Мало того, что классовая борьба становится настоящей, последовательной, развитой, лишь тогда, когда она охватывает область политики. И в политике можно ограничиться мелкими частностями, можно идти глубже, вплоть до основного. Марксизм признает классовую борьбу вполне развитой, "общенациональной" лишь тогда, когда она не только охватывает политику, но и в политике берет самое существенное: устройство государственной власти"[5].
Подчеркнем два вывода, вытекающих из этих ленинских высказываний. Во-первых, классовой борьбой в полном смысле слова Ленин считает только борьбу пролетариата за захват государственной власти, за диктатуру пролетариата, т.е. только вполне сознательное революционное движение рабочего класса, когда он выступает как "класс для себя". Во-вторых, Ленин включает в понятие классовой борьбы и более низкие формы рабочего движения, но рассматривает их как неразвитую классовую борьбу, а экономическую борьбу, даже если стачки носят систематический и организованный характер, - как "зачатки классовой борьбы", как "зачаточную классовую борьбу"; все же, что стоит еще ниже систематической стачечной борьбы, Ленин предпочитает называть "отпором", "проявлением антагонизма", "просто восстанием угнетенных людей", но не классовой борьбой.
Что же дают нам эти выводы для понимания классовой борьбы крестьянства в феодальном обществе?
На первый взгляд может показаться, что мы должны сделать обескураживающее заключение, будто в феодальной деревне вообще не было классовой борьбы: ведь без руководства рабочего класса крестьянство всегда оставалось "классом в себе", его движение всегда оставалось стихийным, с ложным сознанием, а высшей формой движения крестьянства без руководства рабочего класса были именно те "бунты", те "просто восстания угнетенных людей", которые Ленин ставит ниже даже зачаточной классовой борьбы, т.е. не называет классовой борьбой. И в самом деле, Ленин много раз, в разные годы и в разной связи говорил о пролетарской революционной задаче: внесения "классовой борьбы в деревню"[6].
Значит ли это, что в деревне помимо пролетариата не было классовой борьбы, что классовая борьба эксплуататоров и эксплуатируемых не являлась коренным свойством феодального строя?
Нет, конечно. Дело в том, что каждая общественная формация имеет свои законы и свои пределы развития классовой борьбы. Высшие возможности классовой борьбы пролетариата совершенно иные, чем крепостного крестьянства. Называть стачки классовой борьбой, как делали "экономисты", значило усыплять сознание пролетариата, вместо того чтобы разъяснять ему возможность и необходимость более высокой, политической классовой борьбы и свержения буржуазного государства. В этом, но только в этом смысле крестьянство на классовую борьбу неспособно, если последняя не "внесена в деревню" пролетариатом, другими словами, крестьянство неспособно на достижение своими силами тех целей, которых оно может достигнуть лишь под руководством пролетариата. Однако, если мы говорим о феодальном средневековом обществе, когда пролетариата не было, мы должны взять совсем другие масштабы и критерии для понятия классовой борьбы.
Для феодального крестьянства высшей формой классовой борьбы были стихийные крестьянские войны, стихийные восстания и "бунты", в лучшем случае - революционная борьба под руководством буржуазии, которая присваивала себе все плоды этой борьбы или подчас просто предавала восставших крестьян, как было в Германии в 1525 г.
Соответственно были в феодальном обществе и неразвитые формы классовой борьбы крестьянства, и "зачаточная классовая борьба", и, наконец, такие формы крестьянского сопротивления, которые стоят еще ниже, которые классовой борьбой в полном смысле и не следует называть, а лучше называть именно сопротивлением, "отпором", самообороной, проявлением антагонизма. "Зачаточной классовой борьбой" в феодальном обществе мы называли бы крестьянские побеги и уходы.
Как видим, теоретическая основа ленинских идей о многообразии и целой лестнице форм рабочего движения вполне приложима и к проблеме классовой борьбы в феодальном обществе. Но конкретные формы тут совсем другие и подходить к ним надо с совсем другим мерилом. Классовая борьба при капитализме и феодализме - это качественно глубочайшим образом различные эпохи в истории классовой борьбы.
Кстати, точно так же несоизмеримой новой ступенью было и сопротивление крестьян феодальной эксплуатации по сравнению со способностью рабов в рабовладельческом обществе к сопротивлению своим эксплуататорам. Эта новая ступень воздвигалась над теми результатами, которые завоевала антирабовладельческая революция.
Рассмотрим разные, характерные для средневекового крестьянства формы и пути сопротивления феодальной эксплуатации.
Прежде всего ясно, что в распоряжении крестьянства было два пути сопротивления. С одной стороны, - так или иначе уменьшать (или уничтожать) феодальную эксплуатацию, препятствовать ее росту, сокращать ее абсолютный размер. С другой стороны, - так или иначе увеличивать доходность крестьянского хозяйства и тем уменьшать относительный размер той части дохода, которая отнимается эксплуататором. В самом деле, если формула, выражающая норму эксплуатации, представляет собою дробь П/Н, т.е. отношение прибавочного продукта (или труда) к необходимому, очевидно, что борьба против данной нормы эксплуатации может состоять как в уменьшении (или уничтожении) числителя, так и в увеличении знаменателя. Один путь - это открытая борьба крестьян против феодалов, другой - экономическая борьба. Оба пути использовались средневековым крестьянством.
Немалые усилия крестьянства устремлялись именно по второму пути: это было формой выражения антагонизма классовых интересов в феодальном обществе, но не прямой борьбой против феодальной эксплуатации, а косвенной, путем увеличения производительности и доходности крестьянского хозяйства, и, тем самым, уменьшения относительного размера экспроприируемой части дохода. Это - не классовая борьба. Это - самый низший из способов крестьянского сопротивления феодальному гнету. Его с наибольшим правом можно назвать индивидуальным сопротивлением. Экономическая борьба, если она была успешна, стояла в обратном отношении к развитию открытой борьбы. Но и ее исторические последствия все же были огромны.
Остановимся сначала на характеристике этого пути крестьянского сопротивления. Поскольку в феодальном обществе хозяйства помещика и крестьянина пространственно разделены, сопротивление эксплуатации может выражаться уже в том, что крестьянин работает там и тут с разной интенсивностью. Маркс говорит, что дни барщинного труда крестьянина "являются постоянной величиной, законно урегулированной обычным или писаным правом. Но производительность остальных дней в неделю, которыми может располагать сам непосредственный производитель, есть величина переменная"[7], возрастающая вследствие "усиленного напряжения рабочей силы" в его собственном хозяйстве. Таков первый вид экономической борьбы, соответствующий периоду господства отработочной ренты.
При господстве ренты продуктами перед крестьянином открывается, "по сравнению с отработочной рентой, больший, простор для того чтобы найти время для избыточного труда, продукт которого принадлежит ему самому совершенно так же, как продукт его труда, удовлетворяющий его необходимейшие потребности"[8]. Еще значительно большие возможности для образования крестьянского дохода сверх уплачиваемой феодалами ренты и сверх покрытия необходимейших потребностей, т.е. для крестьянского накопления, открываются при господстве денежной ренты.
Однако речь идет только об абстрактной экономической возможности. Лишь незначительная крестьянская верхушка осуществляла эту возможность на деле. Подавляющая масса крестьянства отнюдь не богатела в действительности при переходе от отработочной ренты к продуктовой и от продуктовой к денежной. Богатели в конце концов эксплуататоры - феодалы, церковь, государство, ростовщики, - находившие возможность присвоить себе плоды напряжения сил крестьянина в его попытках создать себе дополнительный доход. Следовательно, надо различать две разные вещи: повышение производительности труда крестьян в их хозяйствах как форму их напряженной борьбы против имеющейся налицо в каждый данный момент нормы феодальной эксплуатации, борьбы, обусловливающей движение истории от отработочной ренты - через продуктовую - к денежной; и такую перестройку всей феодальной экономики на каждой новой достигнутой ступени производительности труда, при которой результаты этого роста производительности достаются все-таки в основном эксплуатирующему феодальному классу. Следовательно, повышение производительности и интенсивности труда крестьянина было в конце концов менее эффективной борьбой с феодальной эксплуатацией, чем любая, даже самая низшая из форм открытой борьбы; плоды этих усилий господствующему классу легче всего было обратить к собственной выгоде; если же какой-то части крестьян и удавалось устойчиво закрепить за собой эти плоды, - это только приводило к отсрочке и торможению открытых форм борьбы, в том числе восстаний.
Особенно ясно все это можно показать на переходе к денежной ренте.
Было бы совершенно неверно думать, что крестьянин впервые понес свои продукты в город продавать на рынке потому, что феодал потребовал с него вместо натурального продукта - деньги. Нет, наоборот, феодалы начали требовать ренту в деньгах лишь после того, как деньги стали позванивать в карманах у крестьян, хотя бы и исправно вносивших ренту отработкой или продуктами. До этого наличие денег (или покупных товаров) свидетельствовало о принадлежности человека к общественным "верхам".
В своей основе товаризация крестьянского хозяйства и развитие товарооборота между городом и деревней были не чем иным, как одним из общественно-экономических результатов стихийной, слепой, узко экономической попытки миллионов разрозненных производителей "уйти" от феодального гнета путем значительного повышения производительности труда и, тем самым, повышения доходности индивидуального хозяйства.
С одной стороны, еще при господстве натурального хозяйства в недрах феодального поместья стала выделяться группа крестьян-ремесленников. Они представляли новую производительную силу. Усовершенствованием труда и повышением производительности труда они добивались улучшения своего экономического положения. Они создали понемногу новые виды и отрасли производства, различные ремесла и мастерства, Но феодалы притесняли их, переводили на господский двор, где заставляли работать только на себя, и даже подчас продавали сами на сторону их изделия. Такие мастеровые крестьяне старались бежать от своих господ, они селились в местах, где могли сбывать свою продукцию, - у больших дорог, административных центров, монастырей, замков. Их поселения развились в средневековые города, которые привлекали новых и новых беглецов.
Другой стороной этого процесса, революционизировавшего феодальную экономику, была товаризация хозяйства тех крестьян, которые продолжали заниматься земледелием. Ведь мало-мальски развитой город, если в нем каждый горожанин уже не занимается сам подсобным сельским хозяйством, невозможно себе представить без окрестного сельского населения, которое продает городским ремесленникам продукты питания и покупает их изделия. Следовательно, в то время как одни старались избежать феодальной эксплуатации путем переселения в город, другие, их соседи, тоже противились феодальной эксплуатации тем, что напряженным трудом создавали избыток в своем хозяйстве, и, поддерживая прямую связь с этими беглецами, несли продавать им его и покупали их изделия. Оба эти ответа на феодальный гнет в сущности представляли единство, один без другого немыслим. Без товаризации крестьянских хозяйств, без этого избытка крестьянской продукции не возникли бы и не могли бы существовать средневековые города. Без городов не было бы товаризации крестьянских хозяйств. Оба фланга вели натиск на прежнюю форму феодальной эксплуатации совместно. Таким образом, огромный шаг в развитии производительных сил феодального общества был вместе с тем огромным шагом в попытках непосредственных производителей уклоняться от феодальной эксплуатации. Возникновение городов, товарного сельского хозяйства, простого товарного обращения между деревней и городом - было не только выражением роста общественного производства, но тем самым и выражением великого подъема и успеха народного - крестьянского по своей основе - сопротивления феодальной эксплуатации. И выделение крестьян-ремесленников, уходящих в города, и интенсификация крестьянского хозяйства, создающего некоторые "излишки", и превращение этих "излишков" в товар, в деньги, в купленную ремесленную утварь, словом, в нечто, ускользающее от притязаний феодала, - все это - акты сопротивления феодальной эксплуатации, хотя бы и в самой низшей, наименее эффективной форме, тормозящей развитие более высоких форм.
Но если "второе великое разделение труда" и было в своей основе великим народным отпором старым способам феодальной эксплуатации, то оно испытало судьбу многих других стихийных успехов слепой народной борьбы. Плодами его воспользовались отнюдь не народные массы.
Феодальный класс встал на путь "коммутации" крестьянских повинностей, т.е. превращения их из натуральной формы в денежную. Мечты крестьян "выкупиться" оборачивались как обязанность бесконечно вносить денежные платежи. А то, чего не могли взять феодалы, наталкивавшиеся на открытое крестьянское сопротивление, стало отнимать феодальное государство в виде налогов. Только небольшая прослойка крестьян в условиях господства денежной ренты богатела и превращалась в сельскую буржуазию. В других случаях господствующий класс обратился не к присвоению плодов интенсификации крестьянского хозяйства, т.е. денежных достатков крестьян, а к прямой интенсификации барщинного труда, - раз уж опыт крестьянского хозяйства показывал, что интенсификация вообще возможна. Наконец, немногим лучше была и конечная судьба большинства городских ремесленников, вчерашних крестьян: их победы утилизировали в свою пользу сеньор города, патрицианская верхушка, нарождающаяся буржуазия.
Таким образом, все виды экономической борьбы были, если говорить о прямом, непосредственном успехе, безуспешны, бесплодны для основной массы крестьян. Пытаясь количественно уменьшить норму феодальной эксплуатации, они приводили лишь к качественной перестройке этой эксплуатации на новом, более высоком уровне производительности труда. Но эта борьба двигала вперед экономическую историю феодального общества.
Перейдем теперь к рассмотрению открытого сопротивления, открытой борьбы крестьян.
Как уже было сказано, вопрос об открытом сопротивлении крестьян феодальной эксплуатации не сводится к вопросу о крестьянских восстаниях. Восстания безусловно были высшей формой крестьянской борьбы в средние века. Но исторически им предшествовали, а затем практиковались одновременно с ними и другие способы сопротивления.
Можно различить три основные формы открытого крестьянского сопротивления.
1. Частичное сопротивление: индивидуальный или коллективный отказ от выполнения того или иного требования, предписания, закона; нарушение какого-либо запрещения; спор с сеньором по поводу отдельных прав и обязанностей.
2. Уход или бегство, т.е. сопротивление уже не отдельным требованиям сеньора, а полный разрыв с сеньором, поиски лучших условий в другом месте; эту форму историки подчас называют пассивным или индивидуальным сопротивлением, но оба термина не точны, так как уход безусловно является активным действием и осуществлялся часто целыми группами или семьями. Именно эту форму можно назвать зачатками классовой борьбы или зачаточной классовой борьбой.
3. Восстание, т.е. применение коллективного насилия для уничтожения существующих условий эксплуатации.
Первые две формы являются низшими по отношению к восстанию. Но любое правонарушение, любой конфликт с сеньором, любой самовольный уход уже таили в себе возможность перерасти в восстание. Всякое восстание развивалось, как из зерна, из этих низших форм сопротивления, если они были безуспешны. Восстания в жизни средневековой деревни были редким событием, но потенциальная возможность восстания незримо присутствовала в лице этих обычных форм борьбы.
Исторически первые две формы борьбы в широком смысле также предшествовали восстаниям. Конечно, указанные три формы в конкретной истории переплетались друг с другом, их нельзя представить как три обособленных периода, но все же в каждый данный момент феодальной истории доминирующая роль принадлежала одной из трех форм, и в самом широком смысле они представляют не только логическую, но и историческую последовательность.
Памятники раннего средневековья содержат очень мало свидетельств о крестьянских восстаниях. Даже предполагая, что они весьма неполно отразили эту сторону окружающей действительности, надо признать, что крестьянское восстание не характерно для той эпохи. Правда, мы видим полосу восстаний свободных общинников против феодализации, против закрепощения, - однако движения эти исчезают как раз вместе с окончательным установлением феодального общественного строя. Но зато на ранней ступени феодализма чрезвычайно обильны памятники, свидетельствующие о той форме борьбы, которую мы назвали частичным сопротивлением. Это - судебники ("правды"), формулы, грамоты и т.д. Что это, как не фиксированные итоги столкновений интересов по разнообразнейшим конкретным поводам, преимущественно экономического характера? Несомненно, что жизнь была насыщена имущественными конфликтами, которые право и законодательство господствующего класса старались ограничить нормами, связать прецедентами. Крестьянин со своей стороны выступал не одиночкой, за его спиной - значительные судебные права общины (mallus), крестьяне и целые общины обвиняются в "сговорах" (conjurationes) между собой против интересов феодалов. Эта картина характерна не только для начала средневековья, но и позже, например, для XI-XII вв. в Италии[9].
Феодалам приходилось очень считаться с организованной силой крестьянского противодействия. В случае их упорства дело иногда доходило и до попыток крестьян насильственными средствами отстоять свои права. Но преимущественно, если частичное сопротивление было неуспешным, крестьяне, в раннем средневековье обращались не к восстаниям, а ко второй форме сопротивления - уходу (в предвидении чего феодалу нередко и приходилось проявлять уступчивость). Возможность уходить была обусловлена малой заселенностью раннесредневековой Европы и Азии, наличием обширных невозделанных земель, недостатком рабочих рук. В качестве госпита, колониста, новопоселенца крестьянин мог получить более легкие условия, чем те, от которых он принужден был уйти.
Господствующий класс пытался парировать эту форму крестьянского сопротивления крепостным правом. Закрепощение крестьянской массы в раннем средневековье было, таким образом, актом классовой борьбы, контратакой землевладельцев против широчайшего применения крестьянами второй формы сопротивления - уходов.
Естественно, что уже тогда, отвечая на эту контратаку, крестьяне переходили и к третьей форме сопротивления - восстаниям. Первая волна крестьянских восстаний в Западной Европе, как сказано, падает именно на раннее средневековье. Сущность этих восстаний - борьба свободных крестьян-общинников против закрепощения ("Стеллинга" в Саксонии и многие другие). Основной их исторический результат состоял в том, что они отстояли существование общины - того важнейшего органа, на который крестьянское сопротивление опиралось и в дальнейшем. Это, например, ясно видно из истории крестьянских движений и положения крестьянства в Саксонии. В раннесредневековых крестьянских восстаниях отчасти можно видеть и последние раскаты социальных бурь, которые ознаменовали конец античности[10].
По-видимому, можно считать доказанным, что в Восточной Европе, в частности в Византии, эта первая волна крестьянских восстаний была значительнее, чем в Западной Европе[11]. Дело в том, что в Западной Европе, при отсутствии сильных централизованных государств, крепостное право не могло действительно радикально пресечь крестьянские уходы. Напротив, в дальнейшие столетия средневековья уходы крестьян от своих сеньоров становятся характерным и широко распространенным явлением. Этому способствовала феодальная раздробленность: феодалы переманивали друг у друга крестьян. Находились и другие трещины в крепостном праве. Крестьяне уходили не только на новые земли к другим господам или на далекие окраины, где еще вовсе не было феодальных господ, - важным убежищем для них были монастыри, сначала возникавшие именно на путях крестьянского бегства, еще более важным - города, в числе основателей которых главное место принадлежало самим беглым крестьянам и за стенами которых они делались недоступными своим сеньорам. Наконец, крестовые походы были, по крайней мере вначале, не чем иным, как массовым бегством западноевропейских крестьян, санкционированным церковью, но вызванным исчерпанием возможностей внутренней колонизации и утяжелением феодального гнета. По количеству вовлеченных в это движение крестьянских масс оно не уступает крупной крестьянской войне[12].
Это не значит, что в IX-XIII вв. - классические столетия средневековья - данная форма крестьянского сопротивления, уходы, вытеснила частичное сопротивление. Напротив, споры, тяжбы крестьян с феодалами, борьба в вотчинной курии, отстаивание общинных прав, борьба за уровень и характер рент, служб, обязанностей, за выпасы, леса, угодья - все это по-прежнему было повседневным явлением в жизни деревни. В XIII в. наблюдается даже дальнейшая активизация, своего рода возрождение этой формы сопротивления, о чем неоспоримо свидетельствуют начало записи кутюмов во Франции (Бомануар), протоколы манориальных курий и судебных учреждений Англии и т.д.[13] Но предельной угрозой в этой борьбе до XIII в. включительно была не столько угроза крестьянского восстания, сколько угроза крестьянского ухода. В этом смысле IX-XIII вв. можно назвать эпохой крестьянских уходов.
Одним из ее величайших результатов был рост городов, ибо главная часть их населения, повторяем, составилась из бывших крестьян.
На этом примере особенно наглядно можно показать, что рост производительных сил и рост классовой борьбы - это две стороны того же процесса. Как сказано выше, медленный рост производительных сил феодального поместья на определенной ступени выразился в выделении из общей массы крестьян, первоначально выполнявших и сельскохозяйственные и простейшие ремесленные функции, особого слоя крестьян-ремесленников, т.е. крестьян, владеющих каким-либо ремеслом и постепенно порывающих с сельским хозяйством. Эти крестьяне и есть воплощенная новая производительная сила. Но в то же время они находятся в новых, более благоприятных условиях классовой борьбы против эксплуататоров-феодалов: им гораздо легче бежать от землевладельца-помещика, чем крестьянам-земледельцам, ибо они не связаны монополией феодального класса на главное средство сельскохозяйственного производства, землю, им легко унести с собой почти все материальные условия своего производства, свой несложный инструмент, бесполезный без их умения, их мастерства (рукомесла). Их экономически труднее удержать - они легче прорывают внеэкономическое принуждение и бегут. В городах происходит скопление, концентрация этих наиболее непокорных элементов феодальной деревни. Поселяясь в городах, они менее экономически зависимы от феодального класса, так как менее нуждаются в земле, и в качестве горожан легче сбрасывают власть феодала-сеньора. Словом, возникновение городов - не только важнейший шаг в развитии производительных сил, но одновременно и важнейший акт в развитии зачатков классовой борьбы в феодальном обществе, падающий на эпоху крестьянских уходов. Но население городов не могло бесконечно увеличиваться. Возможность роста городов была ограничена товарообменом между городом и деревней, т.е. товарностью сельского хозяйства.
Разумеется, внутри городских стен продолжаются те же процессы: растут производительные силы и обостряются экономические классовые противоречия - уже иного, нового, чисто городского характера. Эксплуатируемый класс феодального общества как бы удваивается, он состоит теперь из трудящихся деревни и трудящихся города, из крестьянской массы и ремесленно-плебейской массы.
Другим важным результатом эпохи крестьянских уходов было выравнивание уровня феодальной эксплуатации в разных областях феодальной Европы: крестьяне уходили (или хотя бы могли уйти) оттуда, где уровень эксплуатации был выше, туда, где он был ниже, и это принуждало к снижению его в первом случае, приводило к постепенному его повышению - во втором. Такое нивелирование экономического строя совершалось в особенности в пределах территории, заселенной родственным этническим населением, ибо переселение в среду людей иного языка и иной культуры было, разумеется, затруднительнее (во всяком случае для одиночек и малых групп); в пределах же этой территории крестьянские переселения расшатывали местные и племенные особенности, местные диалекты и способствовали формированию единой народности.
Нивелирование уровня эксплуатации, экономическое торможение дальнейшего роста городов, безрезультатность крестовых походов - все это если не ликвидировало, то решительно сократило возможности крестьянских уходов в XIII в. в Западной Европе (тогда как в Восточной Европе, особенно в России, они сохранялись еще долгое время[14]). Поэтому и крепостное право перестало быть жизненно необходимым для господствующего класса и могло быть вскоре уничтожено в Западной Европе. Разумеется, отмена личной крепостной зависимости была прежде всего победой самого крестьянства, т.е. результатом подъема крестьянской борьбы. Но западноевропейские феодалы могли примириться с этим поражением по той причине, что крестьянам на практике попросту становилось некуда уходить. Крестьянство в значительной степени лишилось этого способа борьбы, этой угрозы в отношении феодалов - уходов. Вместе с тем по мере роста производительности крестьянского хозяйства, по мере укрепления крестьянской собственности крестьянам и самим становилось все нежелательнее прибегать к этому орудию борьбы. Они должны были искать другие средства. Именно этим надо объяснить отмеченное выше обострение с XII в. "частичного сопротивления". Судебные источники свидетельствуют, что оно приобрело теперь более бурный характер, то и дело переходя в факты "самоуправства", применения силы, т.е. если не восстаний, то вспышек, уже предвещающих восстания. Например, английская деревня XIII в. представляла картину крайне обостренного крестьянского сопротивления, стоящего на пороге открытого восстания[15]. В самом деле, "частичное сопротивление" нуждалось в подкреплении какой-то более действенной угрозой, и этой угрозой, раз невозможен уход, должна была стать угроза восстания.
Обратно пропорциональную зависимость между возможностью уходов и восстаниями крестьян легко проследить в истории средних веков. Ведь, если возможность уходов сокращалась, господствующий класс смелее мог повышать эксплуатацию, и парировать эти попытки оставалось только последним средством - восстаниями. Так, значительно раньше, чем на континенте Европы, еще в XI-XII вв., крестьянские восстания начались в Англии и в скандинавских странах, где само островное или полуостровное положение ставило естественные пределы размаху крестьянских переселений. В других случаях, как в Нормандском герцогстве, к тому же результату приводили, по-видимому, особенности политического строя, крайне затруднявшие выселение подданных за его границы. История первого крупного крестьянского восстания на континенте Европы, так называемого движения "пастушков" (1251), наглядно иллюстрирует, что переход к восстанию совершался в той самой мере, в какой отпадала возможность спастись от роста эксплуатации путем бегства, переселения; по слуху о новом крестовом походе (для освобождения Людовика IX из плена) огромные массы крестьян стали сниматься в Северной Франции с мест и двигаться в Южную Францию, увлекая за собой новые массы; когда же выяснилась и ложность слухов о возможности ехать за море и безнадежность найти на протяжении всей Франции лучшие условия жизни, - неудавшийся крестовый поход превратился в подобие крестьянской войны[16].
С XIV в. для Западной Европы начинается уже подлинная эпоха крестьянских восстаний[17]. Для России же она начинается только со второй половины XVI в. - именно потому, что здесь возможности ухода были неизмеримо больше, и эксплуатация в связи с этим возрастала медленнее. Ведь и много позже уходы крестьян служили регулятором максимального предела феодальной эксплуатации: "Попробуйте сверх определенной меры отбирать у крестьян продукт их сельскохозяйственного труда - и, несмотря на вашу жандармерию и вашу армию, вам не удастся приковать их к их полям", - писал Маркс в письме к Засулич[18]. Тем более так стоял вопрос, когда не имелось "жандармов", когда в России еще не сложилось самодержавие. Крестьяне могли здесь переходить не только от одного помещика к другому, но из окраинных областей могли уходить и в почти совсем незаселенные места. Известное значение имела даже возможность хотя бы для немногих крестьян бежать в бескрайние сибирские леса. Но основным направлением крестьянских побегов в России были не леса, а плодородные степи. Здесь сложилось казачество, лишь понемногу подпадавшее под феодальное ярмо. И именно отсюда впоследствии разливались волны крестьянских восстаний, когда степи перестали быть убежищем для ищущих если и не полной воли, так хоть пониженной нормы эксплуатации.
В общем, в России, как и в других странах, эпоха крестьянских восстаний начинается тогда, когда резко сокращаются возможности крестьянских уходов. В России к этому привело в значительной степени установление в XVI в. крепостного права, неизмеримо более полного, не имевшего тех трещин и отдушин, как на Западе[19]. Что касается крестьянских восстаний в азиатских странах (Китае, Индии и др.), то и они могли бы дать немало подтверждений правильности тех же общих положений[20].
Средневековые крестьянские войны на протяжении всей дальнейшей истории сохраняли черты генетической связи с крестьянскими уходами. Нередко, примыкая к отряду, крестьяне снимались с места вместе с семьей, со скарбом, гоня с собой скот. Особенно наглядный пример дают гуситские войны. Табориты обращались к населению с призывом бежать в горы или в те пять чешских городов, где табориты одержали победу. "Бегите в горы!", "Бегите к верным!" - требовали они и грозили, что все жители деревень и местечек, которые останутся у себя, совершат смертный грех. Чешские крестьяне огромными массами покидали насиженные места и уходили в лагери таборитов с семьями и пожитками. Истинно верующих даже называли - "странствующие". Как явственно здесь бегство перерастает в восстание![21]
Попутно скажем, что между крестьянскими уходами и восстаниями может быть отмечена не только генетическая связь, но и своеобразная промежуточная форма, игравшая иногда заметную роль в истории. Это - уход крестьян (в леса, в горы), но не для земледелия, а для "разбоя". Крестьянские лесные отряды, шайки, "разбой", "бандитизм" - явления, приобретавшие подчас огромный размах и постоянство, характеризовавшие подчас внутреннюю политическую атмосферу целых стран и периодов, например, Италии XVI-XVII вв. По существу своему крестьянский "разбой" все же ближе к уходам, чем к восстаниям[22].
Внешние затруднения для крестьянских уходов были отнюдь не единственной причиной перерастания их в новую форму борьбы, в восстания. Они только его подстегивали. В основе этого перерастания лежали более глубокие причины. С постепенным развитием крестьянской личной трудовой собственности крестьянин все крепче держится за свое хозяйство, не хочет его бросать. Более того, развитие крестьянской, собственности и денежных отношений, как мы уже знаем, резко обостряет антагонизм крестьян и феодалов. Растет слой крестьянской бедноты. Феодалы энергичнее наступают на крестьянское хозяйство, крестьяне переходят ко все более активной его обороне и к контрнаступлению. Вот этому новому этапу классовых противоречий и соответствует принципиально новая форма классовой борьбы - крестьянское восстание.
Здесь надо отметить также, что существуют промежуточные, переходные формы крестьянской борьбы не только между бегством и восстанием, но и между частичным сопротивлением и восстанием. Частичное сопротивление, т.е. оспаривание тех или иных феодальных притязаний и "прав", в случае неуспеха часто влекло за собой разные виды "прямого действия": "правонарушение", "самоуправство" крестьян в отношении оспариваемых феодальных порядков, например, потравы, т.е. выгон скота на "господские" угодья, порубка леса, нарушение монополий на охоту, рыбную ловлю и пр. Сюда же относятся организованный невыход на барщину, прямой отказ выполнить какие-либо повинности. Все это, разумеется, еще далеко не было восстанием, но все это могло быть шагом по направлению к нему. Эти формы борьбы в некоторые периоды в высшей степени типичны для аграрной истории многих европейских стран. Еще ближе к восстанию такие акты борьбы, которые являются уже открытым насилием, террором: избиение или убийство помещика или его служащих; сожжение или разрушение его дома или хозяйственных построек (иногда мелиоративных сооружений, изгородей и т.п.); уничтожение посевов на его полях, разорение его садов, порча его инвентаря, истребление его скота. Хотя такие акты сами по себе тоже еще нельзя назвать восстаниями, они уже далеко отстоят от частичного сопротивления в собственном смысле и сплошь и рядом служат началом, прологом восстания.
Вырастая из двух низших форм открытого крестьянского сопротивления, восстание в то же время коренным, глубочайшим образом отлично от них. Низшие формы - стремление уменьшить феодальную эксплуатацию, восстание - уничтожить, ее. Восстание - наиболее массовая форма борьбы, доступная не какой-либо части крестьян, а всем без исключения.
Первые две формы являлись низшими и в том смысле, что, в отличие от восстания, могли быть в известной мере утилизированы господствующим классом в собственных интересах и даже обращены против крестьян.
Так, если частичным сопротивлением крестьян удавалось добиться известного ограничения сеньориальной эксплуатации, введения ее в фиксируемые обычаем нормы, то, во-первых, за высвобождающийся крестьянский излишек тем скорее ухватывались другие эксплуататоры феодального типа - церковь, государство, ростовщик, во-вторых, сеньоры и феодальные юристы утилизировали само согласие крестьян подчиняться раз установленному обычаю и соглашению, умело перетолковывая последние к своей выгоде и при случае сами апеллируя к той или иной "старине", удобной в данный момент. Даже общину, важнейший орган крестьянского частичного сопротивления, феодалы и феодальное государство умели использовать как орган эксплуатации крестьян, круговой поруки.
От ухода крестьян выигрывали те феодалы, которые переманивали их к себе, нередко гарантируя льготные условия только на несколько лет, а затем повышая эксплуатацию; выигрывали те феодалы, которые по следам крестьян-колонистов появлялись в незаселенных районах, объявляли себя верховными собственниками земли и таким путем получали сразу и новую территорию и новых подданных; выигрывали те феодалы, которые по путям, проложенным на Восток уходящими крестьянами, то во главе крестьянского ополчения, то в подражание ему, устремлялись в крестовые походы для установления и там, в далеких заморских краях, своего феодального господства; выигрывали сеньоры городов от притока нового населения; выигрывала феодальная церковь от роста монастырей, от крестовых походов; выигрывало феодальное государство, заставляя беглых крестьян в окраинных порубежных землях нести сторожевую и военную службу, подчас вовсе их порабощавшую. Наконец, феодалы обращали право крестьян на уходы в свое право их сгонять, когда это было выгодно. Когда крестьяне в Англии, не выдерживая невыносимых условий, бросали насиженную землю, уходили, - в этом выражались их протест и борьба (недаром безземельные "бродяги" преследовались как опаснейший социальный элемент), но, с другой стороны, лендлорды сами принуждали их к этому в собственных интересах. И в этих сгонах крестьян можно вскрыть не только экономический расчет, но и классовую борьбу. Бесспорно, что классические английские "огораживания" были вызваны ростом цен на шерсть, но лендлорды выигрывали при этом и в том отношении, что разрушали общину, вообще уменьшали в своих владениях число крестьян, следовательно, уменьшали и потенциал крестьянского сопротивления. Если бы даже переход к овцеводству не увеличил, а только сохранил прежний доход лендлорда, он был бы в выигрыше уже от того, что один пастух, заменивший несколько десятков согнанных крестьян, не был способен и отдаленно оказать ему такое сопротивление, как эти многочисленные крестьяне, особенно в такую пору накаленной классовой борьбы, какими были XVI-XVII вв. в истории Англии. Впрочем, таков мог быть лишь близорукий расчет каждого отдельного лендлорда, ибо в совокупности огораживания только провоцировали широкие крестьянские восстания (например, норфолкское восстание Роберта Кета); это было одним из главных мотивов, заставлявших тюдоровское законодательство противиться огораживаниям[23].
Крестьянское восстание, в отличие от этих низших форм крестьянского сопротивления, не могло быть никак использовано в интересах господствующего класса. Вернее, если это и могло произойти, то только в том случае, когда оно на деле было уже сведено к низшей форме, когда те или иные умеренные элементы (по большей части представляющие обеспеченную крестьянскую верхушку), подчинив его своему влиянию, соглашались прекратить его полюбовным компромиссом. В таком случае это - уже частичное сопротивление. Подавляющее большинство так называемых программных документов крестьянских восстаний и должно быть отнесено к этой категории.
Всякому крестьянскому восстанию было свойственно глубочайшее внутреннее противоречие. С одной стороны, оно было по своей природе массовым движением. Более того, внутренняя логика требовала все большего его расширения по мере достигаемых успехов. С другой стороны, в основе его лежала всего лишь оборона крестьянином своего личного хозяйства. Это противоречие проявлялось в нежелании крестьянина далеко уйти от своего хозяйства, в стихийной тяге ограничить арену борьбы небольшим районом, локализовать ее. Поэтому локальная разобщенность, раздробленность - характерная черта крестьянских восстаний. Но характерна и другая черта - стремление наиболее активной части, вожаков, всеми средствами преодолеть эту локальность, вовлечь новых участников в восстание, распространить борьбу на новые районы. Столкновение двух тенденций наглядно выражалось в применении сплошь и рядом разнообразных мер не только убеждения, но и принуждения для того, чтобы расширить круг восставших крестьян; народная реформация Томаса Мюнцера провозгласила это принуждение своим принципом. Но даже если восстание охватывало обширнейшие территории, локальность снова обнаруживала себя в тактике крестьян, в разобщенности отрядов, в децентрализованности наносимых ударов. Невозможность успеха крестьянского восстания коренилась в самом характере производства: в том, что производство было мелким, обособлявшим производителей, а не сплачивавшим их.
В некоторой мере преодолению распыленности крестьянских движений способствовала нараставшая с веками их связь с движениями городского плебейства. Первоначально плебейство было лишь "резервом" крестьянских движений, но мало-помалу город из спутника крестьянской войны превращался в центр притяжения ее сил, а еще позже - даже в ее лидера. Это объясняется не только тем, что изменялась социальная структура самого города и классовая борьба в нем обострялась, не только тем, что городские ремесленники изготовляли то оружие, в котором нуждалось крестьянское восстание, но и тем, что логика борьбы за победу крестьянского восстания требовала спайки, преодоления распыленности, а города были уже наличными и естественными, порожденными самой экономической жизнью центрами - одни для данного района, другие для данной области, третьи для всей страны. Понятно, что одна из двух боровшихся во всяком крестьянском восстании тенденций, тенденция к расширению и спайке, оказывалась в то же время тенденцией к связи с городскими движениями. Энгельс писал о крестьянском движении в России: "...Крестьяне же не пойдут дальше бесплодных местных восстаний, пока победоносное восстание городских центров не даст им недостающей спайки и опоры"[24]. Но надо оговориться, что город - это не только плебейство. Крестьянские войны обращались также и против городов, ибо верхушка городов срасталась с классом феодалов. В городах, за их укрепленными стенами, искали спасения во время крестьянских восстаний дворяне на Западе, помещики в России, например, во время восстания Болотникова[25].
Нарастают или ослабевают крестьянские восстания в эпоху разложения феодализма?
В XIV-XV вв. мощные крестьянские войны сотрясали феодальную Западную Европу. Восстание Дольчино в Италии, Жакерия во Франции, восстание Уота Тайлера в Англии, гуситские войны в Чехии, Великая крестьянская война в Германии в начале XVI в. - самой своей новизной, непривычностью так поразили сознание современников, а за ними и историков, что создалось мнение, будто в дальнейшем, в XVI-XVIII вв., крестьянские движения были уже менее значительными.
На самом деле они продолжали в общем нарастать, хотя и очень неравномерно, вплоть до конца феодальной эпохи. Но для изучения крестьянских восстаний в эти более поздние века требуется упорная борьба с историографической традицией и серьезная критика источников. В корне изменилось отношение к ним современников из рядов господствующих классов, которые отныне уже не хотят о них писать, относятся к ним не с любопытством первого испуга, а с отвращением. Одновременно и у историков мы находим пренебрежение этой темой и лишь малую долю того, что путем тщательного изучения можно все же найти в документах, хотя письменные памятники в свою очередь отразили далеко не все, что происходило в действительности. Во всяком случае, стоит только иметь желание рыться в источниках, искать факты, проверять по документам естественно возникающие догадки, преодолевать ученую рутину, - и эта темная, замалчиваемая буржуазной историографией сторона истории XVI-XVIII вв. открывается со все возрастающей щедростью как отрытый клад. Так, например, XVII век, имевший репутацию почти вовсе чуждой крестьянским движениям главы западноевропейской истории, в результате усилий советских исследователей раскрылся как классический век крестьянских восстаний - в Англии, во Франции, в Германии[26]. Их больше в XVII в., чем в XIV-XV вв., и некоторые из них значительно крупнее знаменитых образцов того времени.
Следовательно, сознание господствующего класса неустанно получало все новые и новые напоминания о возможности крестьянского восстания. Государи, правители, министры, разумеется, знали о восстаниях гораздо больше, чем когда-нибудь узнают историки. Но важно подчеркнуть, что общественной силой были не только сами спорадически вспыхивавшие восстания, но и всегда бывшая налицо мысль о них. Слово "жакерия" стало нарицательным в языке господствующего класса Франции; этот исторический пример, может быть, потому кажется до сих пор таким выходящим из ряда вон, что ужасы Жакерии были использованы для воспитания многих дворянских поколений. Благодаря этому и другим подобным примерам в их сознании жила мысль не только о том, что крестьянское восстание может произойти (об этом напоминали более близкие примеры), но что оно может временно и победить - жуткие сцены, описываемые Фруассаром, красноречиво говорили, что это значит.
Точно так же и среди крестьянства не умирала идея возможности победы крестьянского восстания, поддерживаемая историческими примерами и легендами. Так, во многих крестьянских восстаниях, в самые разные времена и в разных странах, все снова всплывала ссылка на швейцарских крестьян, сумевших будто бы победить своих господ и добиться свободы. Встречаются также ссылки на овеянные легендой успехи чешских гуситов. И подавленное восстание подчас веками оставалось общественной силой, закрепленное в памяти крестьян фольклором, вроде, например, песен о Степане Разине в России.
В заключение необходимо остановиться еще на имевших место в научной литературе попытках теоретически разграничить два понятия: крестьянское восстание и крестьянская война[27]. Были предложены некоторые признаки, якобы отличающие крестьянскую войну от суммы разрозненных крестьянских восстаний: выступление крестьянства против всего класса помещиков-землевладельцев, наличие единого центра движения, общих лозунгов, выступление крестьян в общегосударственном масштабе. В крестьянской войне, в отличие от восстаний, крестьянство якобы борется не за реформы и уступки, а за слом всей феодально-крепостнической системы, борется за власть в общенациональном масштабе. Однако все эти разграничения имеют в виду только крестьянские войны под руководством Болотникова, Разина и Пугачева в России. Но, приняв приведенные определения, нам пришлось бы отказаться от термина "крестьянская война" применительно к таким классическим образцам крестьянских войн на Западе, как Жакерия во Франции, восстание Уота Тайлера в Англии, гуситские войны в Чехии, Великая крестьянская война в Германии. Точно так же не пришлось бы впредь называть "крестьянскими войнами" и многие общеизвестные крестьянские войны в Китае. Словом, приведенные дефиниции искусственны, не учитывают данных всеобщей истории, установившегося в науке словоупотребления.
В действительности невозможно и ненужно проводить метафизическую грань между крестьянскими войнами и другими формами классовой борьбы крестьянства. Всякое вооруженное восстание есть уже в какой-то мере "война". "Крестьянскими войнами" обычно называют самые крупные, самые значительные и массовые крестьянские восстания. В разных странах крестьянские войны носят разные отличительные черты, зависящие от конкретных особенностей исторического развития этой страны, от уровня экономического развития феодального общества, от вызревания капиталистического уклада.
Подведем итоги рассмотрения различных форм крестьянского сопротивления феодальной эксплуатации. Мы убедились, что восстания, т.е. стихийные попытки уничтожить феодальную эксплуатацию, терпели поражения. А низшие формы сопротивления, еще более слепые, т.е. попытки спастись от гнета путем усиленного труда, путем апелляции к обычаю и праву, путем побега или переселения, - если и давали какой-то успех, то лишь незначительному слою крестьян сравнительно с основной массой, да и их успех чаще был обманчивым, ибо феодалы так или иначе брали реванш. Феодальный строй обладал огромной приспособляемостью, даже изменчивостью при всей его косности: он перестраивался, видоизменялся под давлением противника, но не уступал главного - основных производственных отношений, т.е. самой феодальной эксплуатации. Эти производственные отношения только все более усложнялись, поднимались на все более высокую ступень.
Рост производительных сил феодального общества и развитие феодальных производственных отношений совершались через посредство всех этих форм, в которых проявлялись антагонизм и столкновение интересов крестьян и феодалов, а не где-то в стороне от них, как представляет себе это "экономический материализм".
Сопротивление трудящихся масс эксплуатации требует их сплочения. В одиночку люди бессильны в общественной борьбе; чтобы стать общественной силой, они должны так или иначе объединять свои индивидуальные усилия. Одним из главных показателей уровня борьбы трудящихся является широта и прочность охвата их теми или иными организациями и связями, т.е. уровень суммирования их индивидуальных усилий.
Рабы в античности почти не имели организаций; самое большее, это были религиозные общины, коллегии или чисто военные, хрупкие в силу разноплеменности, организации в моменты восстаний. Это далеко уступает уровню организованности средневекового крепостного крестьянства, повседневно опиравшегося хотя бы на такую форму связи индивидов, как община. Но сплоченность и взаимосвязь крестьянских масс в свою очередь выглядят почти равными нулю в сопоставлении с организациями пролетариата при капитализме. Если индивидуальное хозяйство разобщало крестьян, то совместная работа на крупном предприятии приучала рабочих к объединению. Если крестьянство почти никогда не могло подняться до взаимопомощи даже в общенациональном масштабе, то пролетариат выступает сплоченно и на интернациональной арене.
Исходной и характернейшей формой общения и организации крестьянства при феодализме являлась сельская община[28]. Как показал Энгельс, эта община, марка, выросшая на основе более древних, родовых форм общинных организации, при феодализме проявляла необычайную живучесть прежде всего в силу того, что отвечала потребности крестьян иметь орган взаимопомощи и отпора феодалам-землевладельцам. Экономическим базисом этого органа являлась сохранявшаяся общинная собственность на непахотные земли (тогда как пахотные земли находились уже в индивидуальной собственности). Но именно потому, что феодалы не могли не покушаться снова и снова на эти земли, крестьянская община естественно оказалась органом, антагонистичным феодалам. Благодаря тому, что этот орган сохранял видоизмененные остатки древней родо-племенной демократии в рядах эксплуатируемого класса, он столь же естественно служил важным орудием крестьян в их борьбе с феодалами. Строй этой общины, по словам Энгельса, "все же сохранил свой первобытный демократический характер, отличающий весь родовой строй, так что даже при его дальнейшем навязанном ему вырождении еще уцелели его остатки, служившие оружием в руках угнетенных и дожившие до новейшего времени"[29]. Община, хотя бы и закрепощенная, давала, говорит Энгельс, "угнетенному классу, крестьянам, даже в период жесточайшего средневекового крепостного права, территориальную сплоченность и средства к сопротивлению"[30]. Существование марки, с ее хозяйственными и судебными правами, на каждом шагу стесняло и урезывало произвол земельного собственника. Марка служила элементарной организационной ячейкой всех трех рассмотренных выше форм крестьянского сопротивления феодальной эксплуатации: судебные права общины давали основу для частичного сопротивления; крестьяне не могли в случае переселения обосноваться на новом месте, например в городском поселении, не вступая и не организуясь в новые общины; во время восстаний крестьяне выступали общинами, "миром", и часто сохраняли общинную связь в военных отрядах, сражавшихся с феодалами. Марка сложилась и развивалась, говорит Энгельс, "в борьбе с растущим и усиливающимся крупным землевладением... Марка сохранилась на протяжении всех средних веков в тяжелой беспрестанной борьбе с землевладельческим дворянством"[31].
Эта организация, община, на заре средневековья опиралась на общую собственность всех свободных общинников-мужчин и, по словам Энгельса, охватывала все, что для них тогда действительно являлось "отечеством"[32]. В дальнейшем экономическая основа общины все более исчезала. Суть этого процесса состояла не столько в развитии индивидуальной собственности (ибо, как показывают факты, община-марка вполне уживалась с индивидуальной собственностью крестьян и даже с очень значительной имущественной дифференциацией членов общины), сколько в узурпации общинной земли феодалами. "Марка погибла вследствие разграбления почти всей крестьянской земли, как поделенной, так и неделенной, - разграбления, произведенного дворянством и духовенством при благосклонном содействии правителей страны"[33]. Конечно, это разграбление феодалами общинных земель облегчалось тем, что общинная собственность экономически все более устаревала, превращалась в некоторых отношениях в тормоз сельскохозяйственного производства, например, из-за принудительного севооборота. Но лишь в новое время технический и научный прогресс земледелия действительно потребовал ликвидации коллективной собственности на землю (или возрождения ее уже как базы крупного сельскохозяйственного коллективного производства[34]). На протяжении же феодальной эпохи общинная собственность не исчезла бы, если бы ее в разные моменты, при благоприятном соотношении классовых сил, не захватывали феодалы, подрывая тем самым общину. При этих захватах ("огораживаниях", "триажах" и т.д.) они руководствовались как жадностью к чужому добру, так и заинтересованностью в том, чтобы лишить непокорных крестьян сплоченности, судебных прав, "отечества", каким являлась для них, по словам Энгельса, община.
Но все же в жизни средневекового общества община-марка очень долго сохраняла роль почти универсальной формы общественной организации. Энгельс говорит о марковом строе: "...На протяжении всего средневековья служил основою и образцом всякого общественного строя"[35]. Энгельс имеет тут в виду итоги исследований немецкого историка Г. Л. Маурера, показавшего, что правовая структура поместья как судебно-юридической и административной единицы, а также городской общины, ремесленного цеха, купеческой гильдии, словом, всех институтов средневекового общества, в конечном счете являлась лишь видоизменением и воспроизведением конституции общины-марки. "Сельская конституция, - резюмирует Энгельс, - является только конституцией марки, самостоятельной сельской общины, и переходит в конституцию города, как только село превращается в город, т.е. укрепляет себя рвом и стенами. Из этой первоначальной конституции городской марки выросли все позднейшие городовые положения. И, наконец, по образцу конституции марки созданы уставы и положения бесчисленных вольных товариществ средних веков, не основанных на общности землевладения, - особенно же уставы вольных цехов"[36].
Словом, община, как организация борьбы крестьян с землевладельческим дворянством, оплодотворила собою всю структуру, все порядки феодального общества.
Однако, с другой стороны, сама по себе эта организация обречена была в конце концов на поражение или превращение в собственную противоположность. Энгельс отмечает два пути крушения общины-марки как органа сплочения крестьян для борьбы с феодалами. В одних случаях - это прямое поражение в борьбе: так, после Великой крестьянской войны в Германии 1525 г., в местностях, где свирепствовала война, где крестьяне были побеждены после ожесточенной борьбы, все оставшиеся еще права крестьян-общинников были окончательно попраны, последние следы марки исчезли. В других случаях шел процесс сначала проникновения феодала-помещика в марку на правах ее равноправного члена, затем приобретения им господствующего положения в ней, наконец, превращения ее в подсобный орган поместной администрации, в орган феодальной эксплуатации крестьян; подчас таким же образом общину подчиняло себе феодальное государство в целях налоговой эксплуатации, подчас - церковь (приходская община), подчас - ростовщик.
Этот прогрессировавший упадок или полное поражение общины объясняются тем, что она не могла бесконечно существовать и приспособляться при утере своей экономической основы - коллективной собственности. Вместе с исчезновением остатков коллективной собственности община все менее оставалась единственным "отечеством" крестьян, их единственной или главной общностью. Наряду с общиной и на смену ей вырастали иные формы связей и сплочения в народной массе.
Так, еще ко временам родо-племенного строя, подобно корням общины, относятся корни областных и этнических форм сплочения населения. Племя как целое имело важную экономическую функцию в дофеодальную эпоху переселения народов, с характерными для нее постоянными переделами и перераспределениями земли. С прекращением переселений племенная организация кое-где, особенно в Германии, отчасти во Франции, на известное время сохранилась, отчасти отступила на задний план перед не имевшей ясного этнического характера, просто территориально-административной организацией по областям; это были как бы союзы общин или "большие марки", объединявшие либо несколько общин, либо значительное их число ("гау", "сотни", "графства" и т.п.).
Важнейшей функцией этих объединений, как племенных, так и территориальных являлась унаследованная от племенного строя функция верховного распоряжения территорией, землей; а поскольку всякая феодальная узурпация земель общинников в раннефеодальном обществе мотивировалась верховным правом "королей", т.е. вождей союзов племен, носителей сверхплеменной власти, на раздачу завоеванных и покоренных территорий, областные и племенные объединения, естественно, оказались антагонистами этих узурпаций и защитниками земельных прав общинников. В своей борьбе с феодальными узурпациями они опирались на унаследованные от родо-племенного строя остатки и элементы древней демократии - судебную, военную, административную власть общего собрания всех взрослых мужчин племени или области, либо же выборных старейшин.
Вот эта областная общность и становится с развитием феодализма, с первыми признаками ослабления роли единичной общины, все более важным "отечеством" для крестьянских масс. В ней они ищут и в известной мере находят оплот для своего сопротивления феодалам. Все три формы крестьянского сопротивления тесно связаны и с этой общностью. На судебные права области, графства, племени, на местное или племенное обычное право в огромной степени опирается частичное сопротивление. Оно, с его практикой "сговоров" между общинами, с его всегдашней оглядкой на порядки ближних и дальних соседей, с его ссылками на "обычай", "пошлину", находит тут самые благоприятные условия. Далее, общность в пределах данной области облегчает переезды, отселение отдельных деревень на целинные земли, переселение людей из деревень в поселки свободных ремесленников - в зачатки будущих городов. Наконец, вооруженные выступления, восстания крестьян сплошь и рядом приобретают характер общеплеменных движений, вроде скажем, восстания саксонских крестьян-общинников против феодализации в 841-842 гг. ("Стеллинга"), или движений целой области, провинции, что характерно не только для ранних периодов средневековья, но и для очень поздних: крестьянские движения легче всего воспламеняют целиком те или иные древние провинции, территориально или этнически различимые "княжества", "земли" и т.п.
Однако экономическая база этих областных общностей крестьянской массы была незначительной. Она имела преимущественно негативный характер: недопущение на данную территорию претендентов на те или иные земли, повинности, налоги. В известной мере экономическую базу этих общностей составляли постепенно развивавшиеся узкоместные товарные связи: локальные рынки, базары. Но значительно большую роль играли такие факторы сплачивания этих общностей, как племенной или областной диалект, местное право, местные обычаи, особенности материальной и художественной культуры, внутриобластная брачная эндогамия.
Поскольку эта общность стояла на пути развития феодальной эксплуатации и служила органом отпора феодалам со стороны крестьянской массы, она была в конце концов устранена и преодолена теми же двумя путями, что и община: либо местные племенные и областные права и вольности были в конце концов насильственно сломлены, либо феодалы изнутри подчинили себе эти общности и заставили их служить своим собственным интересам, выступая в роли их защитников, вождей, представителей перед лицом королевской власти и т.д.
В последнем случае данная форма общности, порожденная народом, как одно из выражений его антагонизма к феодалам, превращается в собственную противоположность: раздробленность, сепаратизм, областничество становятся рано или поздно оружием и знаменем феодалов. Народу приходится на определенной ступени начинать бороться уже против этих явлений, как приходится ему бороться и против общины, когда она становится обращенным против него, основанным на использовании круговой поруки орудием в руках феодалов или феодального государства.
С развитием феодального общества на первое место выступает иная, более широкая форма общности людей: народность. В эпоху подымающегося капитализма народность, цементируемая новыми экономическими связями, перерастает в нацию.
Какова же роль сопротивления народных масс феодальной эксплуатации в историческом формировании этих общностей - народности, нации?
Образование экономической основы этих общностей, а именно распространение рыночных связей и отношений, складывание рынков, - сначала местных, затем все более широких, - экономический материализм изображает как нечто не имевшее никакого отношения к классовому антагонизму эксплуататоров и эксплуатируемых. Это якобы был плавный и мирный экономический процесс, двигателем которого являлись купцы. На самом же деле, как мы знаем, в основе этого процесса лежали усилия эксплуатируемых трудящихся облегчить свое положение: ремесленник уходил от феодала в город, крестьянин старался производить избыток продуктов для продажи горожанам, тем самым между городом и деревней рос товарообмен. Не будь этой основы, купцу открывалось бы ничтожно узкое поле деятельности, как это было в течение всего раннего средневековья, когда он лишь доставлял верхушке феодального класса кое-какие иноземные редкости. Если бы миллионы незаметных тружеников, задавленных феодальным бременем, не делали изо дня в день, из года в год упорных усилий выкарабкаться из нищеты, повысить свой достаток путем продажи плодов своего труда, - как могла бы горстка купцов "создать" рынок?
Нет, средневековое купечество, - старинное ли, или вновь выраставшее из тех же, только наиболее удачливых ремесленников или даже крестьян, - само могло развиваться лишь постольку, поскольку росли производительность и товарность хозяйства массы ремесленников и крестьян. Без этой предпосылки немыслим никакой скупщик или посредник.
Поэтому создание рыночных отношений ни в коем случае нельзя односторонне приписать купцам, торговой буржуазии. Не буржуазия надстраивала рыночные связи над хозяйственной жизнью народа, а она сама со своей торгово-посреднической деятельностью надстраивалась над фундаментом, созданным зарождением и расширением крестьянско-ремесленных рыночных связей. Рынок рос не сверху, не в результате творчества капиталистов-купцов, а снизу. Ленин говорит не о создании внутреннего рынка буржуазией, а о том, что необходимо было "завоевание внутреннего рынка буржуазией" для полного развития товарного производства[37]. Создание и завоевание - это совершенно противоположные вещи. Завоевывать можно только то, что уже существует независимо от завоевателя. Капиталисты-купцы были "руководителями и хозяевами" на внутреннем рынке, более или менее развитом, но они хозяйничали на почве, подготовленной не их руками. Почву подготовляли новые и новые усилия непосредственных производителей так работать, чтобы стал хоть чуть побольше относительный вес той части их продукта, которая не отбирается эксплуататорами. Вот из этого элементарного отпора нужде, порождаемой феодальным строем, и росло простое товарное обращение в недрах феодального общества. А купцы все шире утилизировали в интересах своей наживы рост товарности народного хозяйства, содействуя связи отдельных районов и, наконец, слиянию их в национальный рынок. Так, в России слияние областей, земель и княжеств в одно целое подготавливалось, по словам Ленина, "усиливающимся обменом между областями, постепенно растущим товарным обращением, концентрированием небольших местных рынков в один всероссийский рынок"[38].
Конечно, без посредничества купцов крестьяне и ремесленники не подняли бы своих товарных связей до уровня общенационального рынка, хотя, правда, побывав в городе, крестьянин и узнавал нередко цены в других отдаленных городах, как и всяческие другие новости, даже иностранные. Но именно крестьяне, широкие слои связанного с землей населения, составляют основу "национального рынка". Если купец и был необходимым действующим лицом в формировании национального рынка, то глубоко скрытой пружиной этого процесса был неиссякавший экономический напор снизу, со стороны народной массы, напор, резюмировавшийся в росте общего количества продаваемых крестьянами продуктов.
Из политической экономии феодализма известно, что главную часть этой возросшей крестьянской продукции присвоил себе класс феодалов путем введения и расширения денежной ренты, денежного оброка с крестьян. Некоторую часть стали присваивать себе купцы. Некоторая часть досталась узкой прослойке крестьян, отдифференцировавшейся от остальной массы как зажиточная, а в дальнейшем - кулацкая. Основная масса крестьянства ничего не выиграла от этих усилий. Но здесь нам важно подчеркнуть, что независимо от того, кому достались в конце концов продаваемые избытки и излишки продукции миллионов крестьянских хозяйств, в глубочайшей основе постепенного исторического складывания национального рынка лежала именно эта низшая форма крестьянского сопротивления феодальной эксплуатации. Рост производительных сил общества осуществлялся здесь через рост трудовых усилий несчетного множества обособленных крестьян с целью освободиться от нищеты - совершенно неосуществимой целью, поскольку каждый из них слепо старался освободиться в отдельности. Этот рост производительных сил выразился в росте продуктивности их хозяйств, в росте товарных связей внутри самого народа. Только поэтому рынок мог расширяться понемногу до масштабов "всероссийского", "всефранцузского" и т.д. рынка.
Это нечто совсем иное, чем обычная для всего раннего средневековья деятельность купца. Последнему не было дела до того, говорят ли непосредственные производители, между которыми он служит посредником, на одном языке, связаны ли они экономически между собой, общаются ли друг с другом, - ему даже тем выгоднее, чем более они чужды друг другу. Наоборот, предпосылкой образования национального рынка является, говорит Ленин, "сплочение территорий с населением, говорящим на одном языке, при устранении всяких препятствий развитию этого языка и закреплению его в литературе. Язык есть важнейшее средство человеческого общения; единство языка и беспрепятственное развитие есть одно из важнейших условий действительно свободного и широкого, соответствующего современному капитализму, торгового оборота, свободной и широкой группировки населения по всем отдельным классам, наконец - условие тесной связи рынка со всяким и каждым хозяином или хозяйчиком, продавцом и покупателем"[39].
Как видим, у Ленина речь идет о подлинно внутринародных экономических связях, которые и служат почвой для деятельности капиталистов-купцов. Ленин указывает и на еще более глубокий подпочвенный пласт, на историческую предпосылку возможности этих всенародных экономических связей: на развитие единого всенародного языка охватывающего население широкой территории. Но это распространение вширь языкового единства, когда некоторые местные диалекты в процессе образования нации могут лечь в основу национальных языков, а остальные диалекты теряют свою самобытность, вливаются в эти языки и исчезают в них, тоже происходит не помимо живых людей, не помимо действий основной массы населения. Язык не был "классовым", т.е. языком феодалов или языком крестьян, он был одним языком для тех и других. Народные массы были историческим творцом этого языка и его носителем. Если, как полагают некоторые лингвисты, курско-орловский диалект лег в основу русского национального языка, а полтавско-киевский диалект - в основу украинского национального языка, то это тесно связано не только с экономической ролью, скажем, курско-орловского и полтавско-киевского районов в развитии национального рынка, но и с особенно интенсивным расселением людей из этих районов по другим районам России или Украины. А более интенсивно переселялось в феодальном обществе население из тех районов, где феодальная эксплуатация имела тенденцию подняться выше, чем в других местах, где, следовательно, классовый антагонизм был острее. Ясно, что история слияния многих местных диалектов в единый национальный язык в немалой мере связана с историей зачаточной формы классовой борьбы крестьянства - с историей крестьянских уходов, побегов, переселений. Крестьянская миграция шла полным ходом действительно еще задолго до образования национального рынка, на более ранних ступенях средневековья: "...Помещики и монастыри принимали к себе крестьян из различных мест..."[40] Крестьянские переселения, разрывая областничество, теперь все более сглаживали перегородки местных наречий, в известной мере нивелировали общенародную речь на территории, населенной родственными племенами или группами одной народности, как и психический склад и культурно-бытовые навыки.
Точно так же стиранию местных правовых отличий, всякой бытовой и культурной обособленности содействовала теперь и другая форма крестьянской борьбы: частичное сопротивление. В местных обычаях оно теперь все более обнаруживает лишь предлоги для произвола местных феодалов, и поэтому все чаще апеллирует к документам и образцам, к писаному праву и незыблемым общим нормам. Наконец, и крестьянские восстания мощно сглаживали языковые, психологические, бытовые различия между соседними областями, вовлеченными в общее движение, а подчас, прокатываясь по стране из края в край, и между обширными территориями. Трудно было бы переоценить, например, значение немецких крестьянских движений, начиная от Великой крестьянской войны 1525 г. и кончая "войной мужиков и солдат" во время Тридцатилетней войны, для формирования немецкого языка из несхожих областных наречий, да и национального характера немецкого народа.
Иными словами, вопрос о формах и путях крестьянской борьбы против феодальной эксплуатации неразрывно связан и с вопросом о складывании народностей, а затем, в конце средних веков - начале нового времени, и наций.
Ленин писал: "Есть две нации в каждой современной нации... Есть две национальные культуры в каждой национальной культуре"[41]. Одна нация - трудящаяся и эксплуатируемая масса, другая - господствующие эксплуататоры. Составляя одну нацию, они в то же время непримиримо враждебны друг другу. Когда речь идет о буржуазных, а не социалистических нациях, мы всегда должны помнить об этой двойственности. Какая же из двух культур имеет больше прав называться национальной? Ленин дает ясный ответ: хотя господствующей национальной культурой является "культура помещиков, попов, буржуазии"[42], подлинной национальной культурой является культура, порождаемая условиями жизни трудящейся и эксплуатируемой массы, демократическая культура.
Отсюда ясно, к судьбам какого класса должен прежде всего присмотреться историк, когда он хочет изучать медленный процесс формирования нации.
Дворянство, помещики - класс, не только не представляющий народность или нацию, но в истории чаще выступающий как начало антинациональное, космополитическое, легко откалывающееся от народности и нации, от национальной культуры и общности. Это видно, например, по крестоносцам. Это видно по страсти дворян, чтобы обособить себя от "простого" народа, говорить на иностранном языке. Правда, иногда в истории бывало, что дворяне участвовали в общенациональном движении, более того, даже возглавляли его. Это случалось в тех ситуациях, когда налицо не было достаточно развитой буржуазии, способной возглавить нацию, и когда часть дворянства брала на себя эту роль. Но в том-то и дело: для того чтобы "возглавлять", надо, чтобы было налицо что возглавлять. Не самих себя возглавляли в этих случаях дворяне, а народность или нацию, т.е. какую-то отличную от них самих общественную силу. Дворянство никогда не было костяком народности или нации. Самое большее, если та или иная его часть временно и непоследовательно руководила движением далеко не вполне единодушного с нею народа против иноземного господства. Всем известны, например, такие прогрессивные моменты из истории русского дворянства, когда часть его возглавляла борьбу народа против шведских, польских, французских и других захватчиков, против иноземного гнета Золотой Орды и т.д. Вплоть до эпохи социалистических наций народные массы не в силах одни, без чьего-то руководства, отстоять национальную независимость. Но руководящая роль дворянства в национальном движении всегда бывала кратковременной, мимолетной. Космополитизм глубочайшим образом присущ феодальному классу, и его неприязнь к "простонародью" обычно была много глубже и прочней его национальных чувств.
Не совпадает с понятием нации и буржуазия. Правда, буржуазия занимает руководящее, господствующее положение в жизни "буржуазных наций", - но все же марксизм называет их "буржуазными" лишь в том смысле, что они развивались в эпоху подымающегося капитализма и соответствуют капиталистическому, буржуазному общественному строю, а не в том смысле, что буржуазия составляла когда-либо их основу. Буржуазия господствует в нации, но нацию составляет отнюдь не буржуазия, - разве это не видно нередко из поведения буржуазии в тех странах, где коренным национальным интересам противоречит господство другой, более сильной нации? Разве буржуазия угнетенной нации сплошь и рядом не предает тогда интересов своей нации, не становится на путь компрадорства, политической измены, культурного штрейкбрехерства и приспособленчества? Однако нация остается нацией и при измене буржуазии. Тем более "буржуазия предает интересы свободы, родины, языка и нации, когда встает пред ней революционный пролетариат"[43]. Раз буржуазия может предать нацию, значит подлинной, главной, основной частью нации является не буржуазия.
Таким образом, приведенные ленинские слова, что, хотя господствующей национальной культурой является культура помещиков, попов, буржуазии, подлинной национальной культурой следует считать культуру, порождаемую условиями жизни трудящейся народной массы, - дают ключ к пониманию вообще роли дворянства и буржуазии в истории нации. Дворяне, буржуазия занимали руководящее, господствующее положение в нации и национальном движении. Однако не они были остовом нации и основной силой национального движения, а народные трудящиеся массы, крестьяне и рабочие. Но на той ступени истории, когда происходило формирование наций, городские рабочие составляли еще совершенно незначительную прослойку сравнительно с гигантским массивом основного производительного класса, крестьянства, да и сами были сплошь вчерашними крестьянами. Значит, остовом нации в ту эпоху, когда нации складывались, было крестьянство. И действительно, исторический опыт учит, что во всех случаях, когда одна нация в прошлом бывала порабощена другой нацией, или ей грозило порабощение, крестьянство оказывалось главной силой борьбы за национальную независимость.
Марксизм никогда не трактовал вопроса о нациях в отрыве от вопроса о национальном движении. Складывание наций было предпосылкой национально-освободительных и национально-объединительных движений, но эта национальная борьба в свою очередь оказывала могучее воздействие на складывание наций. Вне ее, как "мирный" эволюционный процесс, оформление наций невозможно себе представить. Нации созревали в огне и бурях национальных движений.
Ясно, что конкретная история становления наций и конкретная история антифеодальной борьбы крестьянства глубоко, органически связаны, что крестьянский вопрос даже составлял основу и суть национального вопроса: крестьянство представляло основную армию национального движения, без крестьянской армии практически не могло возникнуть мощное национальное движение. Именно это имеют в виду, когда говорят, что национальный вопрос есть по сути дела вопрос крестьянский.
В эпоху подымающегося капитализма, в эпоху буржуазно-демократической революции национальная борьба в огромной степени подчинена выгодам буржуазии, интересам конкурентной борьбы буржуазии разных наций, и в этом смысле является буржуазной. Однако и на ранних ступенях истории складывания наций основной массой нации были крестьяне, и крестьянский вопрос был сутью национального вопроса, но как бы скрытой от глаз руководящей ролью буржуазии, тогда как в эпоху пролетарской революции эта суть выступает открыто, отодвигая явно на задний план вопрос о буржуазии. Наконец, пролетарская революция и строительство социализма вовсе выбрасывают буржуазию как общественный класс из состава нации и преобразуют нацию из буржуазной в социалистическую, "общенародную", состоящую из рабочего класса, трудового крестьянства и социалистической интеллигенции.
Земельная аристократия, т.е. феодалы, были в прошлом тем классом, против которого по преимуществу боролось всякое национальное движение, т.е. в борьбе с которым формировались и созревали нации. А это и значит, что национальный вопрос всегда был по сути дела вопросом крестьянским, ибо кто же был, как не крестьянство, главным борцом против феодалов, против старой земельной аристократии, кто же шел, как не крестьянство, в первых рядах против феодалов.
Ленин указывал, что первая эпоха в истории национальных движений, "эпоха краха феодализма и абсолютизма", "когда национальные движения впервые становятся массовыми", характеризуется именно и прежде всего участием в них "крестьянства, как наиболее многочисленного и наиболее "тяжелого на подъем" слоя населения..."[44]
Как видим, классики марксизма-ленинизма не раз указывали на роль крестьянства как остова нации и главной силы исторически прогрессивных национальных движений. Действительно, средневековые рыцари и магнаты разных стран были гораздо ближе друг к другу, чем к "своим" крестьянам. Феодальному классу были присущи в одно и то же время и местная ограниченность, и космополитизм. Нации могли родиться только в преодолении, в сокрушении феодального класса вместе с этими его свойствами. История складывания наций поэтому и есть история антифеодальной борьбы.
Правда, нации окончательно складываются лишь в конце истории феодального общества, когда в его недрах уже развился капиталистический уклад, но ведь и антифеодальная борьба крестьянства, идущая по восходящей линии на протяжении всего средневековья, достигает своего максимума, своей предельной силы тоже к концу истории феодального общества. Элементы же нации - язык, территория, культурная общность и т.д. - формировались на протяжении значительной части средневековья вместе с развитием форм и путей крестьянской антифеодальной борьбы. Сначала они дают лишь народность, но служат вместе с тем историческими предпосылками нации. Все эти отдельные исторические элементы национальной общности были естественными продуктами роста крестьянского сопротивления феодальной эксплуатации.
Как сказано выше, общность нужна каждому эксплуатируемому классу в его борьбе против эксплуататоров - рабам, крепостным крестьянам, наемным рабочим. Нарастание общности - симптом и условие нарастания борьбы. Но рабы не достигли сколько-нибудь сложившейся общности, они были разрознены по языку, культуре, племенной принадлежности, родине, к которой каждый из них тяготел. Их общность, даже при максимальном подъеме, была много ниже национальной. Общность пролетариев - выше национальной, она интернациональна и включает в себя национальную общность лишь как свой элемент. Общность феодально-эксплуатируемых крестьян в кульминационной, высшей стадии своего развития есть национальная общность или приближается к национальной общности. Разумеется, речь идет о неосознанной, стихийной общности, исторически сложившейся помимо сознательной воли и понимания крестьян.
Образование наций завершилось только, когда вместе с подымающимся капитализмом поднялась и буржуазия в качестве господствующей, руководящей силы в нации; но та историческая база, на которой возникли нации, формировалась раньше - она формировалась всей историей и всеми формами крестьянской борьбы против феодальной эксплуатации. В ходе нарастающего частичного сопротивления (начиная со "сговоров" соседних и отдаленных крестьянских общин и кончая поисками общего права), особенно в ходе переселений и побегов, медленно, исподволь формировалась историческая общность языка, территории, элементов психического склада и культуры. В ходе нарастающих товарно-денежных сношений крестьянства с городами формировалась основа для исторической общности экономической жизни. В ходе восстаний особенно цементировалась общность всей исторической судьбы, особенно выкристаллизовывались все наличные уже элементы национальной общности. Не надо особых доказательств, чтобы видеть, что Великая крестьянская война 1525 г. была важнейшим моментом в формировании немецкой нации. Это была поистине война Германии против уродливого антинационального германского государства. Поражение же крестьянской войны, напротив, сильно затормозило дальнейшее созревание немецкой нации[45]. Чешская нация формировалась в пламени крестьянских восстаний, начиная с всенациональной крестьянской гуситской войны; венгерская - тоже в цепи национально-крестьянских войн и т.д. Примеры можно до бесконечности черпать из истории крестьянских движений. Очень показательно, скажем, как французские крестьяне и плебеи в разгар восстаний XVII в. уже легко преодолевали, размывали несущественные для них грани между отдельными "провинциями", способствуя тем самым формированию нации снизу, тогда как феодально-абсолютистской администрацией и дворянством эти "провинции" сознавались еще как совершенно различные и обособленные "земли", населенные "нациями" гасконцев, нормандцев, провансальцев и т.п.
Но тут же надо указать и на оборотную сторону. История почти не знает крестьянских восстаний, охвативших всю национальную территорию. Крестьяне не могли полностью использовать ту общность, которую они сами стихийно формировали. Политический кругозор крестьян не поднимался до национальных масштабов. Этому препятствовала противоположная тенденция, характеризующая крестьянскую борьбу, - тенденция к разобщению, порождаемая обороной крестьянином прежде всего своего хозяйства. Своего рода равнодействующей этих двух тенденций являются действия крестьян на основе общности обширных районов, подчас огромных областей, но почти никогда - всей страны, всей нации.
Таким образом, роль крестьянства в возникновении наций глубоко противоречива. Своей многовековой борьбой против феодальной эксплуатации крестьянство формирует элементы нации, базу, на которой нация возникает. Крестьянство составляет основу, остов возникающей нации. Но все же крестьянская борьба не превращает возможность возникновения нации в действительность. Для этого нужно, чтобы руководящую роль взяла на себя буржуазия (или подчас подменяющее ее либеральное дворянство), т.е., чтобы сложились "две нации внутри одной нации". Буржуазия, в том числе буржуазная (или дворянская) интеллигенция, буржуазные политические партии превращают исторически складывающуюся национальную общность из потенции в реальность, цементируют наличные элементы нации, но при этом присваивают себе главные плоды всей борьбы. Английская и французская буржуазные революции были окончательным рождением английской и французской нации, победой "нации над провинциализмом"[46]. В своей основе эти великие перевороты были апогеем крестьянской антифеодальной борьбы, революционной борьбой огромных масс крестьян, ликвидировавшей феодализм. Но плоды победы присвоила себе "национальная" буржуазия, подавившая этих самых крестьян и их союзников - городское плебейство - с помощью "национального" государства[47].
В соответствии со своим учением о двух нациях внутри каждой (буржуазной) нации, Ленин предупреждал против идеализации того, что буржуазия внесла в формирование нации. Он подчеркивал, что "тут есть грань, которая часто бывает очень тонка", но которую нужно уметь находить - грань между национальным движением масс и национализмом буржуазии. "Принцип национальности исторически неизбежен в буржуазном обществе, - писал Ленин, - и, считаясь с этим обществом, марксист вполне признает историческую законность национальных движений. Но, чтобы это признание не превратилось в апологию национализма, надо, чтобы оно ограничивалось строжайше только тем, что есть прогрессивного в этих движениях, - чтобы это признание не вело к затемнению пролетарского сознания буржуазной идеологией.
Прогрессивно пробуждение масс от феодальной спячки, их борьба против всякого национального гнета, за суверенность народа, за суверенность нации"[48].
Это, говорит Ленин, - "задача, главным образом, отрицательная". Но только она и прогрессивна. Задача же буржуазии - положительная, это - утверждение своего господства в нации и использование национального движения в своих интересах, поэтому ее задача - борьба за "национальное развитие" вообще, за "национальную культуру" вообще. Марксизм видит главную прогрессивную сторону национального движения не в буржуазном национализме, а в осуществлении этой "отрицательной", антифеодальной задачи: "Скинуть всякий феодальный гнет, всякое угнетение наций, всякие привилегии одной из наций или одному из языков..."[49] "Отрицательная" задача, конечно, воплощается в те или иные положительные формы национального суверенитета, однако лишь в эпоху всеобщего кризиса капитализма, в условиях существования в мире социалистического лагеря этот суверенитет может принять форму государства национальной демократии в странах, которые были колониями или полуколониями.
Мы видим, как тесно Ленин связывает две стороны вопроса: борьбу пробуждающихся масс за то, чтобы "скинуть всякий феодальный гнет", и борьбу "за суверенность народа, за суверенность нации". Борьба же против феодального гнета есть, как известно, крестьянская борьба. Та же самая крестьянская антифеодальная борьба лежала и в основе исторического складывания и борьбы за освобождение наций, разрушая, с одной стороны, феодальную раздробленность, "провинциализм", с другой стороны, - антинациональный космополитизм феодального класса, особенно его верхушки - земельной аристократии.
Конечно, это не исключает того, что нация формировалась вокруг буржуазии: достаточно сопоставить вопрос о национальном движении с вопросом о буржуазной революции; ведь и в буржуазной революции буржуазия является руководящей и направляющей силой, ведь и буржуазная революция служит интересам буржуазии, однако какой же марксист-ленинец станет отрицать, что основной силой, совершавшей великие буржуазные революции XVII-XVIII вв., было крестьянство? Признать крестьянство остовом и главной силой формирования наций в конце феодальной - начале капиталистической эпохи нимало не значит отрицать руководящее положение буржуазии в этих нациях. Но приведенные слова В. И. Ленина учат не смешивать этих двух сторон, этих двух "национализмов", этих двух наций в одной нации, как и в вопросе о буржуазной революции В. И. Ленин учил не смешивать класс-гегемон, буржуазию, с главными движущими силами - крестьянскими и рабочими массами.
Буржуазные историки-идеалисты часто возражают историкам-марксистам, что понятие классовая борьба неприменимо к средневековым крестьянским движениям, так как невозможно обнаружить в источниках никаких доказательств того, что крестьянство в этих движениях сознавало себя как класс. Эти противники марксизма сводят всю историю к проявлениям человеческого сознания: не было мысли о классовой борьбе, значит не было и классовой борьбы. Такой взгляд не только противоречит неопровержимым выводам исторического материализма о существовании в истории таких закономерностей, отношений, явлений, которых люди не могли сколько-нибудь верно сознавать, но и бесконечно обедняет саму науку об истории общественного сознания, о социальной психологии. Ведь огромную важность имеет изучение как раз ошибочных, искаженных представлений людей о своих действиях и окружающих условиях.
Крестьянская борьба против феодальной эксплуатации характеризуется в общем и целом стихийностью, т.е. отсутствием ясного и правильного сознания классовых интересов и конечных задач борьбы.
Это не значит, что сопротивление трудящихся масс эксплуатации при феодализме не находило никакого отражения в их идеях, понятиях, мировоззрении. Если стихийность - качественное отличие этой борьбы от сознательной борьбы революционного и организованного пролетариата, то во всех, даже самых низших формах крестьянского сопротивления феодалам есть уже нечто такое, чего нет даже в самых мощных восстаниях рабов.
Так, рассмотренные выше формы общности и их развитие отражались и в устойчивых категориях мышления и речи народных масс. Термины "родина", "народ", "народность" восходят к термину "род". Во многих языках слова "отчизна", "отечество" развились, как и в русском, из слова "отец", т.е. непрерывной цепью связаны с временами патриархальной семейной общины[50]. "Общество", "общность" - восходят к "общине". Слово "земля" обозначало и семейное владение, и общинное, и областную или племенную территорию, и, наконец, территорию целой народности или нации (например, "русская земля"), но во всех случаях - какую-то антитезу феодальной земельной собственности. Эти слова-понятия, при всей своей характерной многозначности, уже давали всякому крестьянскому выступлению такое идейное вооружение, каким не располагали выступления рабов (или которые мешали выступлениям рабов, ибо разрывали их слабое единство тягой к разным "отчизнам").
Возьмем другой пример. Бросается в глаза категория "правды", "правильности", "права", "справедливости", сопутствующая всему крестьянскому сопротивлению. Крестьянин всегда словно защищал от искажения, узурпации, насилия нечто неотъемлемое, - тогда как у раба, вплоть до революционной ликвидации рабовладения, не было ничего неотъемлемого, даже жизни, и не было потребности соответственно осознавать любой акт своего сопротивления господину и доказывать свою "правоту", "правду".
Эта нерасчлененная, многозначная категория "правды" восходит также к общинному строю. Она стала одним из устоев сознания народных масс в их борьбе с рабством - с "бесправием". Идея "правды" соединила в себе представление о законности (обычае) и честности, о справедливости и истинности, о доброте и разумности. Она проходит яркой нитью через всю борьбу народных масс против феодальной эксплуатации. На нее опираются "частичное сопротивление" через суд, крестьянские уходы, отказы от работ и повинностей, разбой, поджоги, расправы, восстания.
Другая столь же важная и столь же нерасчлененная в своем многогранном содержании категория - "воля". Она - антитеза рабской "неволе". "Воля" - это и "вольность" (свобода) и "своя воля", и "володение". Чем более активные формы принимало сопротивление народных масс феодальной эксплуатации, тем сильнее звучало это слово. Уходили от своего помещика в "вольные казаки", в "вольные люди", в "вольное поле", в "вольницу". "Владение" ("володение"), жизнь "по своей воле" становились все более настойчивыми девизами антифеодальных движений. Провозглашение права на "вольнодумство" было уже высшим пределом зрелости народного революционного сознания феодальной эпохи.
Когда крестьянское сопротивление развилось от низших форм до своей высшей формы, восстаний, в этих восстаниях, начиная с Дольчино, и чем дальше, тем отчетливее, наблюдаются и идейные усилия оправдать само восстание народа как справедливое, законное дело, и осуждение в принципе эксплуатации, гнета, неравенства. В этом случае получают развернутое применение категории и "правды" и "воли". В движениях рабов ничего этого не было. Словом, сопротивление эксплуатации со стороны феодальнозависимых крестьян сравнительно с сопротивлением рабов было качественно новой ступенью идейно-психологического сознания борющихся трудящихся масс.
Если тут мы говорили о категориях крестьянского сознания, проходящих через всю феодальную эпоху и находящих полное развитие сравнительно поздно, то для психологии крестьянства в пору раннего феодализма, может быть, характернейшей чертой является ориентация на обычай. Кстати, и в этом есть антитеза положению раба, который насильственно отсечен от обычаев предков и которого пытаются воспитывать в новых, чуждых ему и навязанных обычаях. Обычай, старина - основа основ крестьянской общественной психологии на протяжении всей феодальной эпохи и особенно до развития рыночных связей городов, контактов между областями и районами, когда пестрые местные обычаи стали приходить в столкновение друг с другом. Даже что-либо новое в жизни крестьянина психологически оформлялось по принципу ссылки на отцов и дедов. Эта форма сознания отражала застойность феодального быта и в свою очередь тормозила его изменения.
Но тут же надо отметить и другую черту крестьянской психологии, в известном смысле противоположную: бунтарский дух. Эта черта достигает зрелости с созреванием классовых противоречий феодализма, но ее корни можно проследить очень глубоко по народным пословицам и поговоркам, песням и сказкам. Все это характеризует скорее психологию, чем идеологию феодального крестьянства.
Разумеется, нельзя сводить вопрос об объективном значении крестьянских войн к их лозунгам или шире - к их программам. Крестьянские выступления уже не были бы стихийными, если бы их конкретные аграрные и политические программы адекватно выражали их объективные задачи. Раз мы признаем стихийность характернейшим, определяющим признаком средневековых крестьянских восстаний, мы должны отказаться от мысли положить в основу изучения этих восстаний исследование сознания, идей крестьян. Допустим, крестьяне звали к "общей справедливости", к "правде" вообще или к "старой правде", требуя восстановления тех или иных разрушаемых жизнью порядков, - разве это значит, что успех восстания на самом деле выражался лишь в реставрации отжившей старины? Стихийность означает не вообще отсутствие каких бы то ни было идей, а глубочайшее несоответствие наличных идей и представлений объективному смыслу движения, отсутствие сколько-нибудь верной перспективы. Даже лидеры великих буржуазных революций, английской и французской, действовали в убеждении, что они всего лишь борются за восстановление попранных древних законов, - одни - великой хартии вольностей, другие - исконных галльских или римских свобод, а уже эти революции далеко не были такими стихийными движениями, как чисто крестьянские восстания. К тому же "старая правда", к которой звали крестьянские проповедники, часто являлась вымыслом, не только не отвечавшим действительному прошлому, но и вообще фантастическим, неосуществимым. Что же касается вполне реалистических проектов реформ, тех конкретных программных документов, которые в немалом числе дошли до нас от различных средневековых крестьянских восстаний, вроде классических немецких "12 статей", двух знаменитых английских программ 1381 г., бретонского так называемого "крестьянского кодекса" 1675 г. и т.п., то исследования показывают, что чем они реалистичнее, тем более являются документами не борьбы, а переговоров и примирения, появляются в атмосфере усталости или трудностей, отражают мнения той части крестьян, которая имела тягу к компромиссу с противником, искала не наиболее выгодных условий развертывания борьбы, а наиболее выгодных условий ее прекращения. Пусть этим фракциям принадлежала нередко гегемония, - составленные ими программы как раз не показывают и не могут показать других голосов в крестьянском лагере, принужденных смолкнуть, когда условия не благоприятствовали развертыванию восстания и сторонники компромисса одерживали верх.
Подлинную природу идущего по восходящей линии крестьянского восстания, движимого основной эксплуатируемой массой, скорее передает мюнцеровское "Постатейное письмо" (Artikelbrief), - не своей идеологией, а отсутствием каких-либо пунктов для соглашения и переговоров, интересом только к самой борьбе с дворянством[51]. Подлинная сущность крестьянского восстания это - его стихийность, т.е. борьба не столько "за", сколько "против", не столько за ясную цель, сколько против явных врагов.
Пожалуй, для характеристики крестьянского восстания в известной мере подходит то определение, которое Ленин в "Что делать?" дал "стихийному элементу" в раннем рабочем движении: он "представляет из себя, в сущности, не что иное, как зачаточную форму сознательности. И примитивные бунты выражали уже собой некоторое пробуждение сознательности: рабочие теряли исконную веру в незыблемость давящих их порядков, начинали... не скажу понимать, а чувствовать необходимость коллективного отпора, и решительно порывали с рабской покорностью перед начальством. Но это было все же гораздо более проявлением отчаяния и мести, чем борьбой"[52].
Именно борьба не столько "за", сколько "против", уничтожение существующих условий и уничтожение тех, кто их создал и защищает, - вот смысл крестьянской войны. Крестьяне сжигали и рвали документы, фиксировавшие их обязанности, разрушали дворянские замки, монастырские канцелярии, налоговые конторы, изгоняли или истребляли дворян, попов, налоговых сборщиков. Восстание, если сила была на его стороне, всегда имело тенденцию расшириться от борьбы против последнего притеснения, послужившего непосредственным толчком, к борьбе против всех притеснений и всех "грызунов", как называли собирательно своих притеснителей французские крестьяне в XVI в. Но когда внутренняя сила восстания ослабевала или когда перевешивали силы противника, тогда появлялась тенденция ограничиться частичными успехами, программой больших или меньших реформ, тогда влияние переходило к умеренным элементам.
Если борьба велась "за" - это всегда был смутный идеал вечной справедливости, "царства божьего" на земле, где не будет ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни слабых, ни угнетателей, ни угнетенных.
Именно к этому сводились пророчества Иоахима Флорского; их мистическая форма соответствовала их внутреннему смыслу: всей несправедливости, всякому неравенству противопоставлялись неопределенные идеи всеобщей справедливости и равенства, общего счастья. Лозунги еретических движений с их идеями примитивного эгалитаризма, эсхатология, мессианизм основаны на той же идее противопоставления "царства божьего", царства справедливости и братства - "царству сатаны", существующему порядку, гнету и несправедливости. Именно против этого "царства сатаны" и было направлено острие всех еретических учений в средние века. Их объективный смысл опять-таки заключался не столько в провозглашаемых ими позитивных идеалах, сколько в том, что они отражали ненависть народных масс, обращенную против окружающей действительности.
Мы часто склонны, так сказать, идеологизировать крестьянские восстания, ставить мысли крестьян впереди их борьбы. Между тем их мысли были гораздо мельче объективного содержания их борьбы; только пролетариат, да и то лишь в лице своего передового отряда, способен верно сознавать смысл и цель своей революционной борьбы. А если некоторые большие обобщающие идеи и могли быть извлечены из практики крестьянских восстаний, то это было обобщение опять-таки скорее того, против чего боролись крестьяне, чем их положительных целей. Они на практике боролись с господами, отрицали их своим оружием, - оборотной стороной этого отрицания могла стать смутная идея равенства; однако это была именно негативная идея: она обобщала то, чего не должно быть, оправдывала истребление господ, но ничего не могла сказать о том, что будет дальше. Восставшие крестьяне практически отрицали существующее распределение собственности, сносили изгороди, захватывали земли и имущество сеньоров - оборотной стороной этого отрицания могла стать смутная идея "общности имущества" в том смысле, что все - "мирское", общинное, не господское. Это не более, чем оправдание экспроприации. Но что делать с отнятым имуществом? Дело не шло дальше примитивного "общего котла" или уравнительного дележа. Наконец, крестьяне принуждены были воевать с силами государственной власти, практически отрицать и существующую власть - оборотной стороной этого отрицания могла стать смутная идея народоправства, власти самого народа. Но и это была только негативная идея, только оправдание восстания: существующая власть неправильна, незаконна. Какой же она должна стать - о полной неясности этого можно судить по вере в возможность "мужицкого царя".
Все сказанное отнюдь не следует понимать в том смысле, что не нужно изучать идеологию и субъективные цели крестьянских восстаний. Это необходимо. Как лозунги массового движения даже умеренные программы, не говоря уже о таком документе, как "Постатейное письмо" Мюнцера, играли подчас огромную роль в антифеодальной борьбе. Но все же не надо судить об объективном значении крестьянских восстаний преимущественно по их идеологии и субъективным целям. Идеи равенства, общности имущества, народовластия были отнюдь не причиной, а следствием крестьянских восстаний. Не они порождали восстания, а логика восстания порождала их. В зародышевом виде их можно обнаружить в большинстве крестьянских движений; подчас они получали более или менее широкую идеологическую разработку; в теологической форме в XVI в. они выступили вместе с развернутой идеей антифеодальной борьбы у Томаса Мюнцера, и только в XVIII в., отбросив религиозную оболочку, приобрели предельную зрелость, какая вообще достижима для крестьянской революционной идеологии, у Жана Мелье[53].
Следует сказать несколько слов о своеобразной диалектике двух категорий средневекового крестьянского мышления: равенство и общность. Обе они распространяются и на имущество и на людей (понимая под общностью людей общину, коммуну). Ныне эти две идеи представляются нам весьма различными и даже, в известном смысле, противоположными друг другу, но в мышлении средневекового крестьянства они выступали в нерасчлененном, неразрывном единстве. Если историк социалистических утопий строго различает уравнительство (эгалитаризм) и коммунизм (социализм), то в действительности применительно к ранним учениям правильнее говорить то об "уравнительном коммунизме", то о "коммунистическом уравнительстве". Дело в том, что обе эти идеи роднила их негативная сторона: "уравнение" звучало попросту как отрицание имущественного и правового неравенства феодального строя; но и "обобществление" или "общность" звучало совершенно в том же смысле. Когда говорили, что земля - общая, мирская, божья, это на деле не значило ничего, кроме отрицания частной собственности феодала на землю. Это означало только: "земля не твоя". Как можно было бы превратить ее в общественную собственность - этого, конечно, никто реально себе не представлял, если не считать житейской практики переделов земли или пользования общинными угодьями. Но когда говорили о переделе земли поровну, то тоже имелся в виду не какой-либо реальный план организации общества, а всего лишь равное право каждого на участие в захвате экспроприированного, разделе между собою имущества, присвоенного господствующим классом. Иначе говоря, это тоже значило: "земля не твоя". Но если в своем негативном значении идеи равенства и общности почти неотличимы друг от друга, то в последовавшей положительной разработке разными классами они оказались глубоко различными и даже подчас противоположными.
Таким образом, требует серьезных поправок довольно распространенное мнение, будто крестьянство вообще, и средневековое крестьянство в частности, не способно породить даже смутных, даже утопических коммунистических чаяний. Говоря так, смешивают две разные вещи: крестьянство никогда не могло стать социальной базой возникновения научного коммунизма, но из его недр снова и снова поднимались ростки коммунистических мечтаний, чаяний, утопий; высшим пределом, которого могла достигнуть крестьянская утопическая мысль, является мировоззрение русских революционных демократов, сказавших, как известно, предпоследнее слово до научного коммунизма, но остановившихся у его порога. Крестьянский утопический коммунизм в большинстве случаев был облечен в форму религиозных ересей и сект, хотя в своих высших проявлениях (Жан Мелье, русские революционные демократы) он выступал и в форме воинствующего атеизма. Крестьянский утопический коммунизм, как уже сказано, всегда был в той или иной мере срощен с крестьянской уравнительной психологией: это - стремление и собрать и в то же время поделить поровну материальные блага жизни.
Под этими смутными идейными устремлениями не лежало никакой другой объективной основы, кроме защиты и укрепления личной трудовой собственности. Ни равенства, ни коммуны не могла породить деревня, состоявшая из мелких, экономически разобщенных хозяйств. Единственное, что их объединяло, - это стремление экспроприировать тех, кто их экспроприировал. Борьба за сохранение и умножение личной трудовой собственности, отрицание правомерности нетрудовой феодальной собственности - вот единственное объективное содержание крестьянского сопротивления и крестьянского общественного сознания в феодальном обществе. Это объективное содержание нельзя смешивать не только с субъективными лозунгами и целями крестьянских движений или религиозных ересей, но и с тем "сознанием", которое пытались привносить в крестьянское движение народники, буржуазные демократы и либералы. Только союз с рабочим классом, руководимый партией, вооруженной теорией научного коммунизма, может привести крестьянство к правильному осознанию своих объективных нужд и путей к своей не мнимой, а подлинной победе.
СНОСКИ
[1] Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии. - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 7, стр. 361.<<
[2] Там же, стр. 364.<<
[3] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 25, стр. 57.<<
[4] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, стр. 30.<<
[5] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 23, стр. 238-239.<<
[6] См., например, В. И. Ленин. Наша программа. - Полн. собр. соч., т. 4, стр. 182; он же. Рабочая партия и крестьянство. - Полн. собр. соч., т. 4, стр. 432; он же. Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов? - Полн. собр. соч., т. 1. стр. 311-312 и многие другие.<<
[7] К. Маркс. Капитал, т. III, стр. 806-807.<<
[8] Там же, стр. 808.<<
[9] А. И. Неусыхин отмечает существование таких "conjurationes" у франков. См. его монографию "Возникновение зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе VI-VIII вв.". М., 1956, стр. 64, 398-400. См. также М. Л. Абрамсон. Положение крестьянства и крестьянские движения в южной Италии в XII-XIII веках. - "Средние века", вып. III, 1951. Для более раннего периода эта же тема рассматривается в диссертации Л. А. Котельниковой "Положение и классовая борьба зависимого крестьянства в Северной и Средней Италии в VIII-XII веках", а также в ряде ее статей, опубликованных в сборнике "Средние века". Наличие таких "conjurationes" ("hlod", "heretema") в Англии VII-X вв. отмечают также А. Я. Гуревич и М. Н. Соколова (см. А. Я. Гуревич. Английское крестьянство в X - начале XI в. - "Средние века", вып. IX, 1957; М. Н. Соколова. Свободная община и процесс закрепощения крестьян в Кенте и Уэссексе в VII-X вв. - "Средние века", вып. VI, 1955).<<
[10] А. И. Неусыхин. Крестьянство и крестьянские движения в Западной Европе раннефеодального периода (VI-XI вв.). - В кн.: "Из истории социально-политических идей. К семидесятипятилетию акад. В. П. Волгина". М., 1955; В. В. Дорошенко. Упадок свободного крестьянства в феодальной Саксонии (X-XIII вв.). Автореф. канд. дисс. М., 1949; А. С. Бартенев. Из истории крестьянского восстания в Нормандии в конце X века. - "Уч. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та", 1940, № 5; А. В. Конокотин. Классовая борьба во французской деревне IX-XI вв. - "Французский ежегодник, 1958", М., 1959.<<
[11] Народные движения в Византии IX-XII вв. проанализированы в монографиях: А. П. Каждан. Деревня и город в Византии IX-X вв. Очерки по истории византийского феодализма. М., 1960; Г. Г. Литаврин. Болгария и Византия в XI-XII вв. М., 1960. К ранним антифеодальным народным движениям можно добавить восстания в России и Польше: восстания смердов в Суздальской земле 1024 и 1071 гг., народные движения в Киевской Руси 1068-1071 гг., крестьянское восстание в Польше 1037-1038 гг. (см. Л. В. Черепнин. Летопись как источник по истории классовой борьбы. - В кн.: Акад. Б. Д. Грекову ко дню семидесятилетия. М., 1952; В. В. Мавродин. К вопросу о роли классовой борьбы в истории феодализма в России. - "Вестник Ленингр. ун-та", 1950, № 2; М. Н. Тихомиров. Крестьянские и городские восстания на Руси XI-XIII веков. М., 1956; В. Д. Королюк. Летописное известие о крестьянском восстании в Польше в 1037-1038 гг. - В кн.: Акад. Б. Д. Грекову ко дню семидесятилетия. М., 1952; А. В. Арциховский и С. В. Киселев. К истории восстания смердов 1071 г. - "Проблемы истории материальной культуры", Л., 1933, № 7-8; Н. Воронин. Восстание смердов в XI веке. - "Исторический журнал", М., 1940, № 2; .М. Н. Мартынов. Восстание смердов на Волге - Шексне во второй половине XI века. - "Уч. зап. Вологодского гос. пед. ин-та", т. 4, 1948).<<
[12] См. М. А. Заборов. Папство и крестовые походы. М., 1960.<<
[13] См. Е. А. Косминский. Исследования по аграрной истории Англии XIII века. М. - Л., 1947; М. А. Барг. Вилланы "старинного домена". (Юридическая теория и реальная действительность). - "Средние века", вып. XI, 1958; И. С. 3вавич. Классовая природа манориальной юстиции. - "Уч. зап. РАНИОН", т. 3, М., 1929; А. В. Конокотин. Борьба крестьян за самоуправление и коммуну на севере Франции в XIII-XIV веках. - "Вопросы истории", 1957, № 9.<<
[14] В качестве интересного примера можно указать крестьянскую колонизацию Сибири. См. С. В. Бахрушин. Очерки по истории колонизации Сибири в XVI и XVII вв. М., 1927; В. И. Шунков. Очерки по истории колонизации Сибири в XVII - начале XVIII веков. М.-Л., 1946; В. В. Покшишевский. Заселение Сибири. (Ист.-геогр. очерки). Иркутск, 1951; В. И. Шунков. Очерки по истории земледелия Сибири. (XVII век). М., 1956.<<
[15] См. Е. А. Косминский. Исследования по аграрной истории Англии XIII в.; К. Д. Авдеева. Огораживание общинных земель в Англии в XIII веке. - "Средние века", вып. VI, 1955.<<
[16] См. В. Л. Керов. Восстание "пастушков" в южных Нидерландах и во Франции в 1251 году. - "Вопросы истории", 1956, № 6; В. Л. Лурье. Крестьянское восстание "пастушков" в Бельгии и Северной Франции в 1251 году. Автореф. канд. дисс. М., 1954.<<
[17] Наряду с такими классическими крестьянскими восстаниями, как Жакерия, восстание Уота Тайлера, Гуситские войны, история средних веков знает множество других крестьянских выступлений. См. С. Д. Сказкин. Борьба крестьян против эксплуататоров в средние века. - "Преподавание истории в школе", 1952, № 3.<<
[18] К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XXVII, стр. 685.<<
[19] О побегах на южные и восточные окраины см. А. Г. Маньков Побеги крестьян в вотчинах Троице-Сергиевского монастыря в первой четверти XVII века. - "Уч. зап. Ленингр. гос. ун-та", вып. 10, 1941; Н. С. Чаев. Донское казачество. - В кн.: Очерки истории СССР. Период феодализма. XVII век. М., 1955; А. А. Новосельский. Побеги крестьян и холопов и их сыск в Московском государстве второй половины XVII века. - "Труды Ин-та истории РАНИОН", вып. 1, 1926. О восстаниях крестьян против усиления феодальной эксплуатации в России XIV, XV и XVI вв. см. Е. Н. Кушева. К истории холопства в конце XVI - начале XVII века. - "Исторические записки", т. XV, 1945; В. В. Мавродин. К вопросу о роли классовой борьбы в истории феодализма в России. - "Вестник Ленингр. ун-та", 1950, № 2; В. Пашуто, Л. Черепнин. О периодизации истории России эпохи феодализма. - "Вопросы истории", 1951, № 2; Л. В. Данилова. Очерк по истории землевладения и хозяйства в Новгородской земле в XIV-XV вв. М., 1955. (В этой работе содержится также большой материал о побегах крестьян как одной из форм классовой борьбы.)<<
[20] К. А. Антонова. Очерки общественных отношений и политического строя Монгольской Индии времен Акбара (1556-1605). М., 1952 (особенно гл. 4. Народные движения и формы их идеологии); В. А. Рубин. Дискуссия по вопросам крестьянских войн в Китае. - "Вопросы истории", 1961, № 2.<<
[21] См. И. Мацек. Гуситское революционное движение. Пер. с чешск: М., 1954; его же. Табор в гуситском революционном движении. Пер. с чешск. М., 1956; Б. Т. Рубцов. Гуситские войны. М., 1955.<<
[22] Е. В. Вернадская. Из истории итальянского крестьянства XV-XVI веков. - "Средние века", вып. XI, 1958. О татьбе, разбое как форме классовой борьбы крестьян в России см. Л. В. Черепнин. Формы классовой борьбы в Северо-Восточной Руси в XIV-XV веках. - "Вестник Московского ун-та", 1952, № 4; А. И. Копанев. История землевладения Белозерского края в XV-XVI вв. М.-Л., 1951.<<
[23] См. В. Ф. Семенов. Огораживания и крестьянские движения в Англии XVI в. Из истории обезземеления крестьян в Англии. М. - Л., 1949; его же. Восстание на севере Англии 1569-1570 гг. - В кн.: "Из истории социально-политических идей. К семидесятипятилетию акад. В. П. Волгина". М., 1955.<<
[24] Ф. Энгельс - Августу Бебелю, 29 сентября 1891 г. - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XXVIII, стр. 344.<<
[25] См. И. И. Смирнов. Восстание Болотникова. 1606-1607. М., 1951.<<
[26] С. И. Архангельский. Крестьянские движения в Англии в 40-50-х годах XVII века. М., 1960; Английская буржуазная революция XVII века, т. 1. М., 1954, гл. 13; Б. Ф. Поршнев. Народные восстания во Франции перед Фрондой (1623-1648). М.-Л., 1948; он же. Народные восстания во Франции при Кольбере. - "Средние века", вып. II, 1946; он же. Цели и требования крестьян в Бретонском восстании 1675 г. - "Труды ИФЛИ", т. VI, 1940; Н. Н. Самохина. Крестьянские восстания в Австрии в конце XVI - середине XVII века. Автореф. канд. дисс. М., 1951. О крестьянских восстаниях в Швеции XVII в. см. А. С. Кан. Антифеодальные выступления шведского крестьянства в XVII веке. - "Средние века", вып. VI, 1955.<<
[27] В. И. Лебедев. К вопросу о характере крестьянских движений в России XVII-XVIII вв. - "Вопросы истории", 1954, № 6; В. В. Мавродин, И. 3. Кадсон, Н. И. Сергеева, Т. П. Ржаникова. Об особенностях крестьянских войн в России. - "Вопросы истории", 1956, № 2; В. В. Мавродин. Советская историческая литература о крестьянских войнах в России XVII-XVIII вв. - "Вопросы истории", 1961, № 5.<<
[28] Исследованию крестьянской общины в России, в Восточной и Западной Европе посвящены многочисленные работы советских историков. См., например, Б. Д. Греков. Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII века, Изд. 2-е. Кн. 1-2. М., 1952-1954; он же. Краткий очерк истории русского крестьянства. М., 1958; он же. Киевская Русь. М., 1953, гл. 3-5; он же. Полица. М., 1951; С. В. Юшков. Очерки по истории феодализма в Киевской Руси. М.-Л., 1939; его же. Русская Правда. М., 1950; А. Н. Горский. Очерки экономического положения крестьян Северо-Восточной Руси XIV-XV вв. М., 1960; Д. Л. Похилевич. Крестьяне Белоруссии и Литвы в XVI-VIII вв. Львов, 1957; А. И. Неусыхин. Возникновение зависимого крестьянства как класса раннефеодального общества в Западной Европе VI-VIII вв. М., 1956. Изучению крестьянской общины в Италии посвящен ряд статей М. Л. Абрамсон, Ю. Л. Бессмертного, Л. М. Брагиной, Л. А. Котельниковой; во Франции - Н. П. Грацианского, Я. Д. Серовайского; в Германии - А. И. Данилова, В. В. Дорошенко, Л. Т. Мильской, А. И. Неусыхина. Исследованием английской общины занимаются А. Я. Гуревич и М. Н. Соколова, норвежской - А. Я. Гуревич, шведской - А. С. Кан и венгерской - М. А. Павлушкова, сербской - М. С. Шихарева; исследованию индийской общины посвящены работы И. М. Рейснера, К. А. Антоновой, А. М. Осипова, китайской - Л. С. Васильева.<<
[29] Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XVI, ч. 1, стр. 128.<<
[30] Там же, стр. 132.<<
[31] Ф. Энгельс. Марка. - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XV, стр. 638.<<
[32] Там же, стр. 629.<<
[33] Там же, стр. 638.<<
[34] См. там же, стр. 259-260, 638, 645.<<
[35] Ф. Энгельс. Марка. - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. XV, стр. 629.<<
[36] Там же, стр. 637.<<
[37] В. И. Ленин. О праве наций на самоопределение. - Полн. собр. соч., т. 25, стр. 258.<<
[38] В. И. Ленин. Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов? - Полн. собр. соч., т. 1, стр. 154.<<
[39] В. И. Ленин. О праве наций на самоопределение. - Полн. собр. соч., т. 25, стр. 258-259.<<
[40] В. И. Ленин. Что такое "друзья народа" и как они воюют против социал-демократов? - Полн. собр. соч., т. 1, стр. 153.<<
[41] В. И. Ленин. Критические заметки по национальному вопросу. - Полн. собр. соч., т. 24, стр. 129.<<
[42] Там же, стр. 121.<<
[43] В. И. Ленин. Национальный вопрос в нашей программе. - Полн. собр. соч., т. 7, стр. 241.<<
[44] В. И. Ленин. О праве наций на самоопределение. - Полн. собр. соч., т. 25, стр. 264.<<
[45] См. М. М. Смирин. Роль народных масс на заре борьбы за государственное единство Германии (XV-XVI вв.) - "Вопросы истории", 1954, № 1.<<
[46] К. Маркс и Ф. Энгельс. Буржуазия и контрреволюция. - Сочинения, т. 6, стр. 115.<<
[47] Попытку глубоко вскрыть диалектику завершающих шагов рождения нации см. в статье французского историка-коммуниста А. Собуля "Проблема нации в ходе социальной борьбы в годы французской революции XVIII века". - "Новая и новейшая история", 1963, № 6.<<
[48] В. И. Ленин. Критические заметки по национальному вопросу. - Полн. собр. соч., т. 24, стр. 131-132.<<
[49] Там же.<<
[50] Ср. нем. der Vater - das Vaterland, англ. Father - Fatherland, лат. Pater - Patria, франц. - la patrie.<<
[51] См. М. М. Смирин. Народная реформация Томаса Мюнцера и Великая крестьянская война. Изд. 2-е. М., 1955, гл. 5. Социально-политическая программа народной реформации.<<
[52] В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 6, стр. 29-30.<<
[53] См. В. П. Волгин. Вступительная статья к "Завещанию" Жана Мелье. - В кн.: Жан Мелье. Завещание. Пер. с франц. М., 1954; Б. Ф. Поршнев. Народные истоки мировоззрения Жана Мелье. - В кн.: "Из истории социально-политических идей. К семидесятипятилетию акад. В. П. Волгина". М., 1955; М. М. Смирин. Народная реформация Томаса Мюнцера и Великая крестьянская война. Изд. 2-е. М., 1955, гл. 2-5, 7 и 8.<<
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Средства и органы, направленные против народного сопротивления