ХСII. [Мнение древних о бессмертии души]
«Бесспорно, — говорит рассудительный Монтэнь[1], — на наши понятия и суждения и вообще на способность нашей души влияют движения и изменения тела, а эти изменения непрерывны. Разве ум наш, — говорит он, — не бывает более восприимчивым, наша память более быстрой, наша речь более живой, когда, мы здоровы, нежели когда мы больны? И разве радость и веселое настроение не заставляют нас воспринимать все, что предстанет перед нашей душой, совсем в ином виде, нежели печаль и мрачные настроения? Даже состояние воздуха и погоды — говорит Монтэнь, — производит в нас известные изменения, как гласит следующий стих у Цицерона: «настроение людей зависит от того, каким животворным светом озарит землю сам отец Юпитер».
«Не только лихорадки, — продолжает Монтэнь, — не только одуряющие напитки и несчастные случаи путают наши суждения; даже самые пустячные колеблют их; нельзя сомневаться, даже если мы и не чувствуем этого, что если непрерывно продолжающаяся лихорадка может совершенно пришибить нашу душу, то и трехдневная лихорадка оказывает на душу некоторое вредное влияние соответственно своей интенсивности. Если апоплексический удар совершенно притупляет и гасит очи нашего разумения, то, с другой стороны, нельзя сомневаться в том, что и сравнительно легкое оцепенение слепит его».
Если это действительно так, а в этом никто не может сомневаться, то это, как я уже сказал, является весьма наглядным, весьма убедительным и весьма очевидным доказательством, что душа не духовна и не бессмертна, как утверждают картезианцы и как уверяют нас суеверные богопоклонники.
Но вникнем несколько подробнее в то, что они говорят о природе этой души. Сущность духа, — говорит автор «Изыскания истины», — заключается только в мышлении, точно так же сущность материи заключается только в протяжении. Нельзя, — говорит он, — представить себе дух, который не мыслит; значит, только мышление, — повторяет он, — есть собственно то, что составляет сущность духа; если, — продолжает он, — связывать со словом «жизнь» ясную и отчетливую идею, то можно сказать, что жизнь души есть познание истины и любовь к добру или, вернее, что мышление души есть ее жизнь, а жизнь тела состоит в кровообращении и в правильном растворении соков.
Как может этот автор утверждать, что вся сущность души и духа заключается только в мысли? Этого не может быть, потому что мысль есть лишь действие или преходящее видоизменение души или духа; она не может составить сущность души или духа, ибо душа или дух сами создают, образуют и воспринимают свои собственные мысли, следовательно их сущность составляет вовсе не мышление. Продукт или действие какой-нибудь причины не может составлять сущность этой причины; но мысль есть произведение или действие души или духа; ибо мысль есть жизненное проявление души; стало быть, это жизненное проявление души не может представлять сущность самой души. Это очевидно. Кроме того если действительно жизнь и сущность души и духа составляет только мышление, то неверно, что душа есть субстанция и бессмертна, ибо ясно — и мы это воочию видим на нас самих, — что мысль есть лишь жизненное проявление души, а не особая субстанция, и смешно утверждать, что мысль бессмертна, так как часто она длится только одно мгновение. Неужели автор хочет сказать, что все люди являются особыми субстанциями и что они могут совершенно независимо существовать вне голов людей и порхать в воздухе, как мошки? Интересно было бы видеть, как выходят из голов всех людей эти рои мыслей; их конечно оказалось бы несравненно более, чем мы видим мошек в воздухе, и, если бы они были хоть несколько темноватыми, они совершенно затемнили бы воздух и затмили бы яркий свет солнца. Какое безумие задаваться такими мыслями! Далее, если единственно мысль образует жизнь и сущность души и духа, то, значит, душа и дух не имеют жизни и сущности, когда не мыслят, когда не имеют в данный момент никакого сознания истины и никакой любви к добру; следовательно они суть ничто в те моменты, когда они не мыслят, ибо ничто живое не может существовать без того, что составляет жизнь и сущность этого живого. Таким образом душа и дух при отсутствии мышления, т. е. того, что составляет их жизнь и их сущность, оказались бы без жизни и сущности, следовательно ничем; смешно говорить и думать подобное.
Но, говорят наши картезианцы, невозможно представить себе дух, который не мыслит. Утверждение это явно ложно, даже если стать на их точку зрения. Ведь не скажут они, что люди, спящие приятным, тихим, глубоким сном, остаются в продолжение всего этого сладкого сна без души, что их душа на это время уничтожается и вновь рождается лишь тогда, когда они просыпаются. Они этого не скажут, потому что они вызвали бы этим град насмешек. А между тем, кто спит таким сладким, тихим сном, тот ни о чем тогда не думает и не имеет никакой мысли, даже о самом дорогом для него. Стало быть, можно представить себе дух, который не мыслит, можно представить себе их даже тысячи, миллионы таких, потому что можно представить себе тысячи и миллионы людей, спящих тихим, сладким и глубоким сном.
Если наши картезианцы скажут, что нет такого тихого, спокойного и глубокого сна, который может совершенно лишить нашу душу всяких мыслей, то каждый из нас может это опровергнуть на основании собственного опыта. Мы знаем, что, погрузившись в тихий, мирный, глубокий сон, мы ни о чем не думали, не думали даже о самих себе, не думали и о самом дорогом для нас. Если они скажут, что мы, проснувшись, ничего не помним, то это не основательно, сами они не помнят больше нашего. А если они и сами не помнят этого, то, значит, они не знают, что говорят, и следовательно не заслуживают внимания. Но о чем например могла бы думать духовная и бессмертная душа ребенка, который еще находится во чреве своей матери? Она могла бы думать лишь о том, что уже знает, но тогда она еще ничего не может знать. Ибо, согласно положению философов, то не может быть предметом разумения, что не проникло раньше в чувства[2]. А между тем у этого ребенка ничего еще не прошло в чувства, он ничего не видел, ничего не слышал, он никогда ничего не вкушал, ничего не осязал и ничего не чувствовал; итак он еще не имеет никакой мысли, никакого познания в своем разумении и следовательно не думает еще ни о чем. А если он еще ни о чем не думает и в то же время действительно имеет духовную и бессмертную душу, то ясно и очевидно, что сущность этой души вовсе не состоит в ее мышлении, как утверждают наши картезианцы.
Больше того, если мышление есть жизнь души, а кровообращение и правильное растворение соков есть жизнь тела, как говорят наши картезианцы, то, значит, каждый из нас имеет в себе две разного рода жизни, а именно — жизнь души и жизнь тела. Это явно ложно, ибо мы с очевидностью чувствуем на себе самих, что в нас только одна единственная жизнь и что то, что мы называем нашей душой и нашим телом, составляют вместе лишь одну и ту же жизнь и одно живое существо, а не две жизни и два живых существа. Смешно желание наших картезианцев различать таким образом два рода жизни и живых существ; смешно различать таким образом два различных жизненных принципа в одной и той же особи. Если они признают, что кровообращение и правильное растворение соков составляют жизнь тела и все его движения, то смешно и излишне и совершенно бесполезно сочинять еще другой жизненный принцип, мы в нем не имеем никакой надобности, потому что первый принцип, признаваемый ими для жизни тела, достаточен для нас и для всех других животных во всех жизненных отправлениях и проявлениях. Наши картезианцы согласны, что этот один принцип жизни тела достаточен для всех прочих животных во всех их жизненных отправлениях и проявлениях, значит, они должны признать также, что он достаточен и для людей во всех их жизненных отправлениях и проявлениях. А если он для них достаточен, то явное заблуждение и самообман со стороны наших картезианцев утверждать, что наша душа духовна и бессмертна. Еще худший самообман — их претензия непререкаемо доказать эту мнимую духовность и мнимую бессмертность при помощи столь слабых и смешных рассуждений.
Я сейчас ясно покажу это с помощью нижеследующего рассуждения. Если бы наша душа была духовной и разумной субстанцией, т. е. познающей и способной чувствовать сама-по-себе, и если бы она была действительно нечто отличное от своей материи, то она знала бы и чувствовала бы несомненно на себе самой, что она действительно есть духовная сущность, отличная от материи, как мы знаем и чувствуем непосредственно и несомненно на себе самих, что мы являемся телесными сущностями; ведь нам конечно не требуется ничего кроме нас самих, чтобы наверняка почувствовать и познать, что мы таковы. Разумеется, точно так же дело обстояло бы и с душой, если бы она была действительно духовной сущностью и умела с чрезвычайной легкостью и определенностью проводить различие между собой и материей, как умеем мы проводить различие между собой и всем тем, что не мы. Но бесспорно душа не знает и не чувствует себя определенно духовной сущностью, ибо если бы она себя определенно сознавала и чувствовала такой сущностью, то никто не мог бы сомневаться в ее духовности, потому что каждый знал бы и чувствовал бы сам на себе, что она действительно такова. Но никто этого определенно не сознает и не чувствует; стало быть, душа не является духовной сущностью, как это утверждают наши картезианцы.
Больше того, если бы душа действительно была сущностью духовной, познающей, чувствующей и совершенно отличной от материи, то она познавала бы себя раньше, чем материю, она легко отличала бы себя от материи, для нее было бы даже невозможно не отличать себя от материи; ибо, будучи заключенной со всех сторон, как это есть на самом деле, в материи, она не могла бы не ощущать себя заключенной в ней, как мы чувствуем например, что мы заключены в наши одежды, когда мы бываем одеты, и как мы чувствуем себя завернутыми в простыни и одеяла, когда мы лежим в постели. Если бы эта душа находилась в человеческом теле, она была бы заключена в нем, как человек заключен в комнате, в которой он находится, или как узник в темнице. Если это так, то ясно и очевидно, что душа отличала бы себя и даже не могла бы не отличать себя от материи с той же легкостью, с какой мы отличаем себя от своих одежд, когда мы лежим в постели. Душа не могла бы не отличать себя от материи с той же легкостью, как мы отличаем себя от комнаты, в которой мы заключены, и наконец она отличала бы себя от материи так же легко, как узник отличает себя от стен своей тюрьмы. Но ведь определенно известно и каждый чувствует хорошо на собственном опыте, что душа неспособна отличать себя таким образом от материи, в которой она заключена. Картезианцы сами не могут не согласиться с этим, ибо они утверждают, как я выше отметил, что душа в своей слепоте сама себя не знает и не видит, что ее собственные ощущения принадлежат ей. Она, по их словам, так тесно соединена с телом и стала такой плотской со времени грехопадения, что уже почти не отличает себя от своего тела; поэтому она приписывает ему не только все свои ощущения, но также и свою силу воображения и иногда даже способность рассуждать. «Дух человека, — говорит архиепископ камбрийский, — созерцая беспрестанно все окружающие его предметы, находится в то же время в глубоком неведении относительно самого себя; он ступает как бы ощупью в бездне мрака; он не знает, что он такое, каким образом привязан к телу и в силу чего он имеет такую власть над движущими пружинами этого тела, которого он не знает; он не знает своих собственных мыслей и желаний и т. д.». Раз так, то ясно и очевидно, что душа не есть духовная сущность, разумная и чувствующая сама чрез себя, и что она не есть субстанция, отличная от материи, имеющая иную природу, чем материя; ибо, как я только-что сказал, если бы она была действительно такою, она не могла бы не сознавать и не чувствовать сама, что она является духовной сущностью. Она знала бы себя лучше, чем материю; непонятно даже, как она могла бы в таком случае познавать материю; а если предположить, что она могла бы познавать материю, то она конечно могла бы так же безошибочно отличить себя от материи, как узники отличают себя от стен своих темниц. Итак раз душа не в состоянии себя познавать сама и даже отличать себя от материи, в которой она заключена, то это — ясное и очевидное доказательство, что она не такова, как ее рисуют картезианцы.
Перейдем к тому, что они говорят о природе и состоянии животных. Они не признают за животными какого-либо познания, чувства боли или удовольствия, способности любить что-либо или ненавидеть. У животных, — говорят они, — нет ни разумения, ни души, как это понимается обыкновенно; они едят без удовольствия, кричат без боли, они растут, сами того не зная, они ничего не желают, ничего не боятся и т. д. Обосновывается это единственно следующим: они, картезианцы, не могут себе представить, чтобы материя в виде четырехугольника, круга, овала или какой-либо иной фигуры могла быть болью, удовольствием, теплом, холодом, цветом, запахом, звуком и т. д.; они не могут представить себе, чтобы материя, крайне утонченная и движущаяся сверху вниз и снизу вверх по круговой линии, по спирали, параболе или эллипсису, могла быть любовью, ненавистью, радостью, печалью и т. п. Если можно себе представить, говорят они, что материя в виде четырехугольника, круга, овала и т. п. фигур есть боль или удовольствие, тепло, холод, цвет, запах, звук и т. п., то можно верить, что душа животных при всей своей материальности способна ощущать, а если этого представить себе нельзя, то не следует утверждать это; ибо утверждать следует только то, что ясно себе представляешь. Точно так же, прибавляют они, если можно себе представить, что из материи, приведенной в крайне быстрое движение сверху вниз и снизу вверх по линии круговой, кривой или спиральной, получается любовь, ненависть, радость, печаль и т. п., то можно сказать, что животные имеют те же страсти, что и мы. Если же этого нельзя себе представить, то этого не следует утверждать, если не хочешь говорить о том, чего не знаешь. Итак единственное основание, почему картезианцы не признают за животными сознания и чувства, это — то, что картезианцы не представляют себе, чтобы какая-либо модификация материи могла произвести какое-либо познание или чувство. Но лучше ли представляют себе эти господа и представляют ли они себе вообще, что какая-либо модификация материи может вызвать и образовать в духе или в духовной сущности какую-либо мысль, какое-либо познание или какое-либо чувство боли и удовольствия? Они говорят, что различные изменения и перемены в теле возбуждают в душе различные мысли и различные ощущения. Малейшие вещи, — говорят они, — могут вызвать большие движения в тонких волокнах мозга и возбуждают как необходимое следствие сильные движения и чувства в душе[3]. Сила духа состоит в определенной соразмерности величины и подвижности животных духов с колебанием волокон мозга. Например движение, вызывающее боль, довольно часто лишь очень мало отличается от движения, вызывающего чувство щекотки[4]. Между этими двумя движениями нет необходимой и существенной разницы, но необходима существенная разница между чувствами щекотки и боли, вызываемыми в душе этими движениями, потому что движение мозговых волокон, сопровождающее собой чувство щекотки, свидетельствует душе о хорошем состоянии ее тела; а движение, сопровождающее боль, является более резким и способно вредно влиять на тело; поэтому, говорят они (картезианцы), душа должна быть предупреждена какими-нибудь неприятными ощущениями, дабы она была настороже[5]. Впечатления в мозгу, говорят они, связаны одни с другими и сопровождаются движения и животных духов (сил); впечатления, возбужденные в мозгу, вызывают в уме представления; движения, вызванные в животных духах (силах), вызывают страстные движения воли... Вся связь духа и тела, продолжают они, состоит в естественном взаимоотношении мыслей души и впечатлений мозга, равно как, с другой стороны, волнений души и движений животных духов. Как только душа, — продолжают они[6], — получает некоторые новые представления, в мозгу отпечатлеваются новые следы, и, как только предметы производят эти новые отпечатки, душа получает новые представления; это происходит не от созерцания ею этих отпечатков, ибо она не имеет никакого сознания их; это происходит также не потому, что эти отпечатки заключают в себе эти представления, ибо между теми и другими нет никакого отношения, и не потому наконец, что душа черпает эти представления из этих отпечатков, ибо нельзя себе представить, чтобы дух получал нечто от тела и чтобы он становился более знающим, обращаясь к телу[7]. Точно так же, — продолжают они, — как только душа захочет, чтобы рука двигалась, то хотя она даже не знает, что нужно сделать, чтобы рука двигалась, рука движется, и, как только животные духи приведены в движение, душа волнуется, хотя она даже не знает, существуют ли животные духи; дело в том, что существует связь между впечатлениями мозга и движениями этих духов и существует связь между представлениями и волнениями души; отсюда проистекают все страсти.
«Если мой дух, — говорит тот же автор «Изыскания истины», — поражен идеей бога в то время, как мой мозг поражен видом трех букв Б О Г или произношением этого слова, то достаточно будет пробудить впечатления, производимые этими буквами или произношением их, чтобы у меня возникла мысль о боге; я не в состоянии думать о боге, если в моем мозгу не воспроизведутся некоторые смутные впечатления от этих букв, звуков или других явлений, сопровождавших мои мысли о боге. Ибо мозг, — говорит автор, — никогда не остается без впечатлений, причем всегда имеет именно те впечатления, которые имеют отношение к тому, о чем мы думаем».
Затем он говорит, что существует совершенно не зависящая от нашей воли естественная связь между впечатлениями от созерцания дерева или горы и понятием «дерево» или «гора»; между впечатлениями, которые производят в нашем мозгу крики человека или страдающего животного или вид лица человека, угрожающего нам или боящегося нас, и представлениями боли, силы, слабости, а также возникающими в нас чувствами страдания, страха и храбрости. Естественные связи, — продолжает он[8], — самые сильные из всех, они в общем схожи у всех людей и безусловно необходимы для сохранения жизни; таким образом они не зависят от человеческой воли.
Итак на основании всех этих приведенных мною свидетельств бесспорно и несомненно следующее: картезианцы сами признают, что различные изменения и перемены в теле вызывают в душе различные мысли и различные ощущения, они даже сами говорят, что эти различные изменения и перемены в теле вызывают и пробуждают естественным образом в душе различные мысли и различные ощущения и что существует естественная связь между этими различными изменениями и переменами в теле и мыслями и ощущениями, которые они вызывают и пробуждают в душе. И вот я желал бы теперь задать им вопрос, ясно ли они себе представляют, что видоизменение материи может естественным образом вызывать и образовывать в духе, т. е. в духовной сущности или, вернее сказать, в воображаемом существе, какие-либо мысли или ощущения? Какое отношение и какая естественная связь могут быть между видоизменением материи и воображаемым существом, или, если угодно, духовным существом, которое не имеет ни частей, ни протяжения? Я желал бы спросить их, ясно ли они представляют себе, что различные видоизменения материи должны естественным образом производить различные мысли и ощущения в существе, не имеющем протяжения, существе, которое есть ничто. Какое отношение или какая связь может быть между тем и другим или теми и другими? Ибо по существу нет никакой разницы между духом, как они его понимают, и существом, лишь воображаемым и представляющим собой ничто, как я уже достаточно доказал выше. Но если даже предположить, что дух есть нечто реальное, как они утверждают, то хорошо представляют ли они себе в таком случае, что видоизменения материи могут естественным образом производить мысли и ощущения в подобном существе, т. е. существе, у которого нет ни частей, ни протяжения, ни формы и облика? Какое отношение и какая связь могут быть между видоизменениями материи и существами с такой природой? Конечно никаких. Представляют ли они себе ясно, что малейшие предметы, вызывая сильные движения в тонких волокнах мозга, необходимо вызывают сильные чувства в душе? Ясно ли представляют они себе, что известное регулирование грубости или утонченности животных духов и их подвижности при помощи волокон мозга естественно определяет силу или слабость духа? Представляют ли они себе, что известные движения материи могут естественно вызывать удовольствие или радость, боль и печаль в существе, у которого нет ни тела, ни частей, ни формы, ни определенной фигуры, ни протяжения? Представляют ли они себе, что впечатления, пробужденные в мозгу, вызывают представления в духе и что движения, вызванные в животных духах, вызывают страсти в воле и даже в воле существа, которое, как я сказал, не имеет ни формы, ни фигуры, ни тела, ни частей, ни протяжения. Представляют ли они себе, что правильное растворение соков, от которого, как они говорят, зависит жизнь и здоровье тела, есть нечто круглое, квадратное или треугольная или восьмиугольная фигура? Наконец, чтобы покончить с этим вопросом, хорошо ли они представляют себе, что связь такого существа с телом состоит в естественном соответствии мыслей души и впечатлений мозга, равно как, с другой стороны, в естественном соответствии волнений души и движений животных духов, хотя душа не имеет никакого понятия об этих впечатлениях и животных духах? Ясно ли представляют это себе господа картезианцы? Если они все это себе представляют, то пусть они нас немного просветят насчет этого чуда. А если они сами себе не представляют этого, то они, разумеется, не должны и говорить об этом, если только не хотят, как они заявляют, говорить о том, чего не знают.
Но как могли бы они представлять себе вещи, столь невозможные и вместе с тем столь смешные и нелепые? Они не могут утверждать, что представляют себе их, уже потому, что, как они сами признают, «душа так слепа, что сама себя не знает и не видит, что ей принадлежат ее собственные ощущения». Кроме того они говорят, что она почти уже не отличает себя от тела, которому они приписывают свои собственные мысли и ощущения, что «дух, который видит все окружающие его предметы[9] остается в глубоком неведении о самом себе, он ступает ощупью в бездне мрака, он не знает, что он такое, как он привязан к телу и каким образом имеет такую власть над всеми движущими пружинами этого тела, которого он совсем не знает, он не ведает своих собственных мыслей и своей собственной воли».
Итак они не могут утверждать, что представляют себе ясно то, что они говорят о природе души, о связи ее с телом и естественном соответствии между различными действиями души и различными движениями и изменениями материи. А раз они не представляют себе того, что высказывают по этому поводу, то они не должны говорить об этом, если не хотят, повторяю, говорить о том, чего не знают.
Но почему же они предпочитают таким образом говорить о том, чего не знают, чем признать, что только материя имеет способность познания и ощущения в людях и животных или, точнее, что только материя способна давать, образовывать или вызывать и производить познание и ощущение в животных? Почему они отказываются признать это под тем предлогом, что не понимают, как это может быть? Они поступают так без всякого основания и без всякой разумной причины. Ибо с точки зрения тех, кто говорит, что одного движения материи с ее различными изменениями достаточно для сообщения познания и чувства людям и животным, существует, как я уже сказал, лишь одна останавливающая их трудность, а именно трудность познать или представить себе, каким образом одни движения и изменения частиц материи могут давать или вызывать сознание и чувство в людях и животных. Эта трудность проистекает без сомнения, как я уже говорил, от того, что эти движения и изменения являются в нас первоосновой всех наших познаний и всех наших ощущений; поэтому мы не можем и даже не должны видеть или представлять себе, как они производят в нас наши познания и наши чувства. Как я уже говорил, мы на каждом шагу видим, что источник нашего зрения не попадает и не может попадать в круг нашего зрения; точно так же мы должны понять, что источник нашего познания и чувства не может попасть в круг нашего знания или чувства; следовательно мы должны оставаться в неведении относительно того, как движения и внутренние изменения материи, из которой мы состоим, производят в нас наше познание и наши чувства, нам даже не следует удивляться нашему неведению и бессилию в этом отношении, потому что это естественно должно быть так. Ведь это в некотором роде все-равно, как если бы мы стали удивляться тому, что сильный и мощный человек, легко переносящий на своих плечах и на спине большие и тяжелые тюки, не может себя понести на своих плечах или на своей спине, или как бы мы стали удивляться, что человек, обладающий хорошим аппетитом и живо поедающий лакомые кусочки, не может сам проглотить свой язык; это все-равно, что удивляться тому, что глаз, видящий все, неспособен видеть сам себя; или наконец это все-равно, как если бы стали удивляться тому, что рука, которая с легкостью может схватить все вещи, не может схватить сама себя. Очевидно, что смешно удивляться всему этому; кто стал бы удивляться такому бессилию, тот вызвал бы только насмешки. Так же следовало бы отнестись конечно к нашему удивлению по поводу внутренних изменений в нашем организме и наших ощущений или восприятий. Если бы это были внешние и видимые предметы, вроде тех, о которых я только-что говорил, то было бы смешно удивляться нашему неведению на этот счет; было бы даже, быть может, смешно хотеть понять и представить себе то, что для нас остается здесь неизвестным, потому что мы ясно видим, что нельзя удивляться такому неведению и что невозможно представить себе то, о чем мы находимся здесь в полном неведении.
Но, хотя мы не знаем, как это происходит, мы тем не менее вполне уверены и убеждены, что именно путем этих движений и изменений мы мыслим, чувствуем и воспринимаем все вещи и что без этих движений и изменений мы были бы совершенно неспособны к какой-либо мысли или чувству. Впрочем мы чувствуем внутренне вполне определенно, что мы мыслим своим мозгом, ощущаем своей плотью, видим своими глазами, осязаем своими руками. Поэтому мы должны признать, что именно в этих движениях и внутренних изменениях нашей плоти и нашего мозга состоят все наши мысли, все наши познания, все наши ощущения. Еще более подтверждается эта истина тем, что наши познания и ощущения следуют естественному состоянию нашего тела: степень их ясности, совершенства и свободы зависит от того, в какой мере нормально внутреннее и внешнее состояние нашего организма, от которого они исходят. Если наши познания и ощущения состоят в этих движениях и внутренних изменениях материи, находящейся в нас и действующей в нас, то отсюда с очевидностью следует, что все животные способны к познанию и чувствам так же, как и мы, ибо мы видим воочию, что они, как и мы, состоят из плоти, костей, крови и жил, нервов и мозговых волокон, подобных нашим, и имеют, как мы, все жизненные органы и даже мозг, который является органом познания, причем они ясно обнаруживают всеми своими поступками и всем своим образом действий, что они обладают сознанием и чувством. Итак наши картезианцы совершенно напрасно утверждают, что животные неспособны познавать и чувствовать, напрасно картезианцы ссылаются здесь на то, что не представляют себе, как может материя в той или иной форме или фигуре (круглой, четырехугольной, овальной и т. п.) быть болью, удовольствием, теплом, запахом, звуком и т п.; ссылаются на то, что не могут представить себе, как материя, приведенная в движение снизу вверх, сверху вниз, по круглой линии, спирали, кривой, параболе или эллипсису, может быть любовью, ненавистью, радостью, печалью и т. п. А между тем не подлежит сомнению даже согласно их собственным положениям, что путем возникающих в нас различных движений и изменений материи образуются также все наши познания и ощущения и что в нас даже заложены и естественная связь и, как выражаются наши картезианцы, взаимное соответствие между упомянутыми движениями и изменениями материи, с одной стороны, и нашими познаниями и ощущениями, с другой. Ясно, бесспорно и несомненно, что подобные движения и изменения материи возможны и могут следовательно также образовывать подобные познания и ощущения и у тех же животных возможна подобная же связь и подобное же естественное соответствие между различными движениями и изменениями их тела, с одной стороны, и доступными им познаниями и ощущениями, с другой. Ибо эта связь и соответствие между движениями и ощущениями, между изменениями и познаниями не представляют больше трудностей в применении к одним, чем к другим, и могут так же легко иметь место у животных, как и у людей. А раз это так, в чем невозможно сомневаться, если вдуматься в это, то, значит, со стороны наших картезианцев является заблуждением и самообманом считать животных неспособными к познанию и чувству; с их стороны смешно спрашивать по этому поводу, можно ли себе представить, чтобы материя, принявшая определенную форму, четырехугольную, круглую или овальную, могла быть болью или удовольствием, теплом, запахом, звуком и цветом, и можно ли себе представить, чтобы материя, приведенная в движение сверху вниз и снизу вверх по прямой, круговой или кривой линии, была любовью, ненавистью, радостью, печалью. Смешно, говорю я, задавать такие вопросы и воображать, будто бы с ними связано разрешение этой трудности; ведь желание, страх, воля, рассуждение и т. п. заключаются не в измеримом протяжении и не в какой-либо особой фигуре, а только в движении и во внутреннем изменении материи, из которой состоят живые тела, без всякого отношения к измеримому протяжению или к форме, какую она может принять.
Точно так же правильное регулирование соков, от которого, по признанию самих же наших картезианцев, зависят жизнь, сила и здоровье живого организма, состоит не в какой-либо определенной фигуре, не в каком-либо определенном особом протяжении материи, а в известных движениях и изменениях материи, без всякого отношения к ее протяжению или к ее форме.
Наши картезианцы и здесь устраивают ненужную путаницу, что я уже отмечал в их рассуждениях о мнимом существовании их бога. Для доказательства его бытия они смешивают действительно существующее бесконечное в протяжении, в числе и во времени с определенным бесконечно совершенным существом, которого не существует; они считают себя вправе из очевидного существования упомянутой бесконечности делать непререкаемый вывод о существовании этого существа, причем, как я уже говорил, они впадают в явное заблуждение и в самообман. Точно так же они подходят к вопросу о животных, которых они хотят совершенно лишить всякого познания и чувств; чтобы доказать, что животные действительно лишены их, они смешивают протяженность измеримого протяжения материи и ее внешнюю фигуру с ее движениями и внутренними изменениями в живых телах. Они достаточно ясно доказывают, что никакое измеримое протяжение материи и никакая из ее внешних форм не могут образовать мысли и ощущения в людях или в животных; на этом основании они считают доказанным, что если в животных нет ничего кроме материи, то, значит, они не имеют никакого познания и никакого чувства. Но в этом и состоит их заблуждение и самообман, потому что познания и чувства людей и животных состоят вовсе не в измеримом протяжении или в какой-либо внешней фигуре материи, а в различных движениях материи и в различных внутренних изменениях ее в людях и животных.
Между тем и другим очень большая разница. Конечно можно сказать, что поскольку мышление и чувства имеют место в живых телах, то, значит, они находятся в материи, имеющей известное протяжение и форму; но отсюда не следует, что мысли или ощущения должны поэтому иметь протяжение в длину, ширину или глубину или круглую или квадратную форму, как утверждают наши картезианцы, ибо мысль и чувство одинаково имеются например в человеке низкого роста и человеке высокого роста. Измеримая величина живого тела и его внешняя фигура не играют тут никакой роли. Равным образом можно сказать, что мысли и ощущения живых тел получаются от движений и внутренних изменений материи, из которой они составлены; но отсюда вовсе не следует, что эти движения обязательно должны совершаться сверху вниз и снизу вверх и обязательно по прямой, кривой или круглой линии или спирали, параболе или эллипсису или что движения сверху вниз или снизу вверх, по круглой или кривой линии всегда и обязательно должны образовывать какие-либо мысли и ощущения. Это, повторяю, нисколько не следует из нашей предпосылки, и даже смешно воображать себе, что это должно следовать отсюда. Итак господа картезианцы совершенно напрасно задают вопрос, можно ли себе представить, что материя в круглой, четырехугольной, овальной и другой форме может как-нибудь образовать мысль, желание, волю и т. п., напрасно они спрашивают, можно ли себе представить, что материя, приведенная в движение сверху вниз или снизу вверх, по круглой или кривой линии, по параболе и т. п., создает любовь, ненависть, удовольствие, радость, боль или печаль и т. д. Напрасно, повторяю, задают они такие вопросы, потому что наши мысли и ощущения нисколько не зависят от этих частных свойств материи; они возникают вовсе не оттого, что материя имеет круглую, четырехугольную и другую форму, и вовсе не оттого, что она движется сверху вниз и снизу вверх, и не оттого, что она движется слева направо и справа налево, а, как я уже сказал, исключительно оттого, что с материей в живых телах происходят известные движения, изменения и волнения, которые составляют жизнь и чувство живых тел. Эти внутренние изменения вовсе не должны представлять собой какую-нибудь определенную фигуру, эти движения вовсе не должны всегда итти сверху вниз или снизу вверх, и совершенно излишне определять, направлены ли они слева направо или справа налево и совершаются ли они строго по прямым или круговым линиям или по спирали, кривой, параболе; это вовсе не играет роли. Достаточно сказать, что наши мысли и ощущения действительно образуются в живых телах, все-равно каким бы то ни было способом; они образуются здесь так же нормально, как те внутренние изменения, о которых я только-что говорил. Несомненно, что все модификации материи вовсе не являются всегда круглыми, четырехугольными или какой-либо другой формы. Смешно даже настаивать, что они всегда имеют такую форму или должны иметь ее. Например изменение воздуха, вызывающее в нас ощущение звука, или изменение воздуха, вызывающее в нас ощущение света и цвета, бесспорно являются изменениями материи, а между тем эти изменения материи не связаны с определенной формой, и смешно спрашивать, является ли действие воздуха, вызывающее в нас ощущение звука, круглым или четырехугольным. Смешно спрашивать, является ли действие воздуха, вызывающее в нас ощущение света и цвета, чем-то круглым или четырехугольным. Равным образом несомненно, что здоровье и болезнь тела суть модификации материи; эти модификации не связаны однако в себе с какой-либо формой, и смешно спрашивать, представляют ли собой здоровье и болезнь, например лихорадка или чума, вещи круглые или четырехугольные и можно ли их делить и резать на части и куски. Равным образом действия, которые производит человек, когда он говорит, смеется, плачет, поет, пляшет и т. д., все эти действия бесспорно суть изменения материи, ибо они заключаются в известных движениях его тела или некоторых частей его тела. Эти действия, хотя они представляют собой только модификацию материи, не имеют сами-по-себе никакой внешней формы, и было бы смешно спрашивать, ясно ли себе представляешь, что эти действия имеют круглую или четырехугольную форму, и легко ли себе представить возможность делить их и резать на части и куски. Наконец брожение есть изменение материи, этого наши картезианцы не могут отрицать, а между тем о брожении нельзя сказать, что это нечто круглое или четырехугольное, оно может происходить и даже должно происходить в материи протяженной и измеримой, должно происходить в материи, могущей иметь ту или иную форму, однако оно не может иметь в себе никакого измеримого протяжения, никакой специфической формы, и смешно спрашивать, мыслимо ли, что брожение есть материя в образе круглых, четырехугольных, овальных или трехугольных фигур. Равным образом смешно спрашивать, мыслимо ли, что это брожение можно измерять на аршины или сажени или на кружки и пинты; ведь брожение не заключается в определенном протяжении. Равным образом смешно спрашивать, можно ли взвешивать его на весах грузовых или чашечных, ибо оно не заключается в той или иной мере тяжести. Равным образом смешно спрашивать, можно ли делить брожение или разрезать его на части и куски, ибо его природа не подлежит подобному делению. Смешно, повторяю, ставить все эти вопросы, потому что смешно приписывать вещам качества или свойства, совершенно неподходящие к их природе или их способу бытия. И если даже давать одно и то же или подобное наименование вещам различной природы, то необходимо понимать и толковать его в различных смыслах и в различных значениях, ибо смешно принимать это одинаковое наименование в том же значении для всех этих вещей. Говорят например о шесте, что он долог или короток, то же говорят о болезни — она долга или коротка: необходимо конечно понимать слова «долгий», «долгая», «короткий», «короткая» в различных значениях. Ведь смешно говорить и думать, что длительность или кратковременность болезни — некий предмет или вещь, подобная длине или краткости шеста, или что длина шеста есть вещь, подобная длительности болезни. А отчего смешно понимать это выражение в одном значении для шеста и для болезни? Оттого, что смешно приписывать вещам качество или свойство, совершенно неподходящее к их природе и к их способу бытия. Очевидно, что длина шеста не подходит к природе болезни и что длительность болезни не подходит к природе шеста. Поэтому в данном случае не смешивают различных значений этого выражения, и не происходит никаких недоразумений. Равным образом мы говорим о зимнем ветре, вызывающем сильный мороз, что он холодный, и точно так же мы говорим о плохо построенной речи, что она холодна, и что оратор, выступающий без пыла и огня, холоден. Выражение «холодный» конечно должно пониматься здесь в различных значениях, потому что смешно говорить или думать, что холодность речи оратора в чем-либо похожа на холодность зимнего ветра или что холодность зимнего ветра имеет какое-либо сходство с холодною речью или с холодным оратором. Почему смешно говорить и думать это, как не потому, что смешно приписывать вещам качества или свойства, которые совершенно не подходят к их природе и к их способу бытия? Ясно, что холодность зимнего ветра совсем не то, что природа речи или оратора, и что холод, которым веет от речи или от оратора, ничего общего не имеет с природой зимнего ветра. Поэтому мы и не смешиваем понятий, кроющихся под этим выражением, и не происходит никакого недоразумения, несмотря на применение одних и тех же слов к вещам различной природы. Но если кто по прихоти или по ошибке и неведению станет смешивать их на том основании, что для обозначения употребляется лишь одно слово или выражение, и если он только на этом основании сочтет себя вправе приписывать таким образом тем или иным вещам качества и свойства, ни в коей мере не подходящие к их природе и к способу бытия, то бесспорно он попадет в смешное положение.
Именно в такое смешное положение и попадают наши картезианцы, когда воображают и утверждают, что животные совершенно не способны познавать и чувствовать; они ссылаются на то, что познание или чувство не могут быть только модификациями материи, при этом они воображают, что все модификации материи необходимо имеют протяжение, необходимо являются круглыми или четырехугольными и доступными делению или разрезанию на части и куски... Можно ли, говорят они, представить себе дух, обладающий протяжением и делимостью? Можно, продолжают они, разрезать четырехугольник при помощи прямой линии на два треугольника, на два параллелограмма, на две трапеции, но по какой линии, спрашивают они, можно представить себе разрезанными удовольствие, боль, желание и т. п.? Какая фигура получится от этого деления? Если можно себе представить, продолжают они, что материя в виде круглых, четырехугольных, овальных фигур и т. п. есть боль, удовольствие, тепло, запах и т. п., и если можно себе представить, что материя, движимая сверху вниз, снизу вверх, по окружности, спирали, параболе или эллипсису, есть любовь, ненависть, печаль, радость и т. п., то можно также утверждать, что животные способны познавать и чувствовать, а если этого представить себе нельзя, то нельзя утверждать это, если не желаешь говорить о том, чего не представляешь себе.
Итак, судя по их рассуждению, они считают, что если бы животные были способны познавать и чувствовать, то дух оказался бы протяженным и делимым, мог бы делиться или разрезаться на части и куски. Они воображают, что мысль, удовольствие, желание, ненависть и любовь, радость и печаль были бы в таком случае круглыми, четырехугольными или остроконечными предметами или имели бы какую-нибудь другую форму и могли бы рассекаться, делиться или разрезаться на части и куски и от этого деления получалось бы несколько новых фигур. Они неспособны без этих фантазий показать, что животные могут иметь познание и чувство. Этим они ставят себя в смешное положение. Как! Оттого, что мысль и желание или чувство боли или удовольствия не поддаются делению или разрезыванию, как квадрат, на два треугольника, на два параллелограмма, на две трапеции, наши картезианцы не согласны с тем, что познание или чувство боли и удовольствия суть модификации материи? На этом основании они не допускают у животных способности познавать и чувствовать? Кому не стало бы смешно от такой глупости?
«Удержите смех, друзья, при этом зрелище». Разве они, заявляя, что правильное распределение соков обусловливает жизнь и здоровье живого тела, настаивают на том, что это правильное распределение непременно нечто круглое или четырехугольное, нечто, способное делиться или разрезаться, как квадрат, на два треугольника, на два параллелограмма, на трапеции, что от этого деления должна получиться какая-то новая фигура? Безумцы! Они рассуждают о мыслях, желаниях, всех ощущениях, страстях, чувствах души или духа, словно это какие-то субстанции, особые самостоятельные существа. Они не замечают, что это не субстанции, не особые самостоятельные существа, а только модификации и жизненные проявления бытия. Например мысль не есть особое и абсолютное бытие, это только действие, модификация и жизненное проявление мыслящего существа. Желание, любовь, ненависть, радость, печаль, удовольствие, боль, страх, надежда и т. п. — вовсе не субстанции и особые абсолютные существа; это только модификация и жизненное проявление существа желающего, любящего, боящегося, надеющегося и т. п. или вообще ощущающего благо или зло. Об известных лицах говорят, что они обладают умом, ловкостью, знанием, талантом и достоинством, чего нет у других; этим не хотят сказать, что данные лица обладают какими-то существами и отдельными и особыми сущностями, которых нет у других. Смешно спрашивать, представляют ли ловкость, знания, таланты и достоинство этих лиц вещи круглые или четырехугольные и по какой линии можно делить их или разрезать на части и какие фигуры получатся от этого деления. Повторяю, смешно задавать такие вопросы, потому что ловкость, знания, таланты и достоинство — вовсе не особые и отдельные существа, вовсе не абсолютные существа, а лишь модусы, или модификации, бытия и способы действовать, рассуждать или говорить с большей сравнительно с другими легкостью и свободой; эти способы мыслить и высказывать являются конечно не реальными и абсолютными существами, а, как я уже сказал, модификациями действующего и мыслящего существа. Точно так же дело обстоит с мыслью и умом, познанием и волей, суждением и чувством, как и с ловкостью, знанием, талантом и личной заслугой. Жизнь и мысль — вовсе не абсолютные особые и отдельные существа, а лишь модификации существа живущего и мыслящего, эти модификации состоят в возможности или способности мыслить и рассуждать, которой обладают известные существа и которая у одних более велика, т. е. более самостоятельна, более свободна, чем у других. Хотя она у одних более велика, чем у других, хотя одни болезни более продолжительны, а другие менее продолжительны, отсюда вовсе не следует, чтобы можно было говорить и даже подумать, что способность мыслить и рассуждать является вещью круглой или четырехугольной или что она представляет более складную фигуру у одних, нежели у других, и что болезнь тоже является круглой или четырехугольной вещью, способной делиться и резаться на части и куски. Ибо, как я уже сказал, смешно приписывать вещам качества и свойства, совершенно не подходящие к их природе и к их особому образу бытия. Таким образом хотя природе ума свойственна большая или меньшая способность мыслить и рассуждать точно так же, как большая или меньшая продолжительность свойственны болезни, однако телесная фигура совершенно не подходит к природе ума и природе болезни, последние представляют собой лишь модификацию существа, а поэтому смешно говорить и думать, что эти вещи должны быть круглыми или четырехугольными на том основании, что они могут быть больше или меньше, дольше или короче сравнительно с другими.
То же самое следует сказать и о жизни телесной, будь то жизнь людей или жизнь животных и растений; их жизнь есть лишь своего рода модификация или состояние непрерывного брожения их существа, т. е. той материи, из которой они состоят, и все их познания, мысли и ощущения суть лишь различные меняющиеся, особые и преходящие изменения этого основного изменения или этого непрерывного брожения, которое образует собой их жизнь. Картезианцы не могут отрицать, что это брожение есть изменение материи; они не могут отрицать также, что именно оно составляет жизнь тел. Однако они не могут сказать, что это брожение имеет круглую или четырехугольную форму или необходимо должно иметь какую-нибудь другую форму; они не могут также сказать, по какой линии можно его расколоть или разрезать; они выставили бы себя на посмешище, если б стали утверждать, что оно должно быть круглым или четырехугольным или представлять собой какую-то другую фигуру и что оно должно быть способно к раскалыванию и разделению на части и куски на том основании, что оно есть изменение материи. Итак ясно и очевидно, что все эти изменения материи не являются обязательно в виде предметов круглой, четырехугольной или вообще какой-нибудь формы, как настаивают наши картезианцы. Следовательно смешно с их стороны отказывать животным в способности познавать и чувствовать, отказывать на том основании, что познание и чувство не могут быть изменениями материи, причем не могут быть ими только потому, что не могут иметь круглую, четырехугольную или другую форму.
Впрочем, если они согласятся с нами, что мысль и чувство на самом деле суть лишь модификации (изменения) материи, это не означает, что мыслит и чувствует материя, а то, что человек или животное, состоящие из материи, думают, познают и чувствуют одинаковым образом. Хотя здоровье и болезнь суть лишь изменения материи, это вовсе не означает, что материя чувствует себя хорошо или хворает, она к этому неспособна. Чувствуют себя хорошо или хворают человек или животное, состоящие из материи. Точно так же не материя видит или слышит, испытывает голод или жажду, а человек и животное видят, слышат, испытывают голод или жажду. Хотя огонь например и вино — лишь материя, однако не материя собственно жжет и не материя опьяняет, — жжет огонь и опьяняет вино. Ибо, согласно правилу философов, действия и определения вещей приписываются собственно только этим вещам (suppots), а не той материи, из которой они состоят (actiones et denominationes sunt suppositorum).
Итак смешно отрицать, что жизнь и брожение в телах суть изменения материи, отрицать это потому, что они не круглы или квадратны. Точно так же смешно отрицать, что мысль и чувство лишь изменения материи в живых телах, отрицать только из-за того, что эти мысли и чувства не представляют собой круглых или четырехугольных фигур. Смешно отрицать, что животные живут, и ссылаться при этом на то, что их жизнь не кругла или квадратна. В такой же мере смешно утверждать, что у них нет познания и чувства, на том основании, что их познание и чувство не могут быть круглыми, или четырехугольными фигурами. Поэтому картезианцы выставляют себя на посмешище, когда они на таком пустом основании и под таким пустым предлогом решаются утверждать, что животные едят, не испытывая удовольствия, кричат, не испытывая боли, что они ничего не познают, ничего не желают и ничего не боятся. В действительности во всех случаях сказывается явно обратное. Мы видим, что природа дала им ноги, чтобы ходить, и они ходят, что она дала им глаза, чтобы управлять своими движениями, и они управляют ими. Неужели она дала им эти глаза для того, чтобы управлять своими движениями и ничего не видеть? Неужели она дала им уши для того, чтобы слушать и ничего не слышать? Неужели она дала им рот, чтобы есть и не ощущать никакого вкуса? Неужели она дала им мозг с волокнами и животными духами, чтобы ничего не думать и ничего не познавать? Какой самообман! И неужели наконец живая плоть дана, чтобы ничего не чувствовать? Какая фантазия! Какой самообман! Какое безумие уверять себя в чем угодно на столь пустых основаниях!
Как, господа картезианцы, на том основании, что животные не умеют говорить так, как вы, не умеют изъясняться на вашем языке, чтобы передать вам свои мысли, свое чувство боли и неудовольствия и свои страдания, равно как и свои удовольствия и радости, вы смотрите на них как на чисто бездушные машины, лишенные способности познания и чувств. На таком же основании вы столь же легко могли бы нас уверить, что ирокезы и японцы — тоже чисто бездушные машины, лишенные способности познания и чувства, поскольку их язык будет для нас совершенно непонятен, а они не будут владеть нашим языком. О чем думаете вы, господа картезианцы? Разве вы не видите достаточно ясно, что животные имеют свой естественный язык, что животные одной и той же породы отлично понимают друг друга, что они зовут друг друга и друг другу отвечают? Разве вы не видите вполне ясно, что они образуют между собой общество? Что они друг друга знают и переговариваются друг с другом? Разве вы не видите, что они относятся с любовью друг к другу, ласкают друг друга, играют вместе, а иногда и ненавидят друг друга, дерутся друг с другом и не переносят друг друга? Разве вы не видите совершенно ясно, что они рады, когда их ласкают? Что они веселы и игривы, когда хорошо себя чувствуют и когда довольны всем? Что они едят, когда голодны, с таким же аппетитом, как люди, особенно когда эта пища соответствует их природе и породе? И наоборот, разве вы не видите совершенно ясно, что они печальны и унылы, издают жалобные и жалостные вздохи, когда больны или ранены? Разве вы не видите также, что они кричат, когда их бьют? Что они убегают изо всех сил, когда их пугнут или побьют слишком больно? Ведь все это своего рода естественный язык, которым они достаточно ясно обнаруживают, что обладают способностью познавать и чувствовать; этот язык не представляет собой ничего сомнительного или двусмысленного, он ясен и определенен и в меньшей мере вызывает сомнения, чем обычный язык людей.
Видано ли вами, чтобы бездушные машины естественным образом рождали друг друга? Видели ли вы, чтобы они по собственному почину собирались, чтобы проводить время вместе, как это делают животные? Видели ли вы, чтобы они звали друг друга и отвечали друг другу, как это делают животные? Видели ли вы, чтобы они играли вместе, ласкали друг друга или дрались друг с другом, как это делают животные? Представляется ли нам, что они знают друг друга и признают своих хозяев, как это делают животные? Видели ли вы, чтобы они приходили на зов своих хозяев или убегали, когда те грозят им или бьют их? И наконец видели ли вы, чтобы они повиновались своим хозяевам и делали то, что им приказывают их хозяева, как это повседневно делают животные, которые повинуются своим хозяевам, приходят по их зову и исполняют их приказания? Нет, вы не видели, чтобы настоящие машины, чтобы бездушные машины делали это, и вы никогда ничего подобного и не увидите. И все-таки вы думаете, что животные способны все это делать, не обладая способностью познавать и чувствовать? Вы думаете, что они производят себе подобных без удовольствия? Что они пьют и едят без аппетита, не ощущая голода и жажды? Что они ласкаются к своим хозяевам, не любя и не признавая их? Что они исполняют их приказания, не слыша их голоса и не зная, что они им говорят? Что они бегут, не чувствуя боязни, визжат, не чувствуя боли, когда их бьют? Вы воображаете все это и уверяете себя во всем этом только на том основании, что мысль, познание, чувство, радость, удовольствие, боль, печаль, желание, боязнь, аппетит, голод, жажда и т. п. — вещи не круглые или четырехугольные и потому якобы не могут быть модификациями материи или материального существа? Да вы просто сумасшедшие в данном случае, господа картезианцы, уж позвольте мне вас так аттестовать; хотя вы бываете очень рассудительны в других случаях, в данном случае вы скорее заслуживаете насмешек, нежели серьезного опровержения. Все модификации материи или материального бытия вовсе не должны, как вы думаете, непременно иметь все свойства материи или материального существа. Поэтому хотя материи или материальному бытию и свойственны протяженность в длину, ширину и глубину, способность принимать круглую или квадратную форму и делиться на несколько частей, из этого отнюдь не следует, что все модификации материи или материального бытия должны быть протяженными в длину, ширину и глубину или что они непременно должны быть круглыми или квадратными и делимыми на несколько частей, как вы себе ложно представляете.
Доказательства этого, приведенные мною до сих пор, ясны и очевидны. Архиепископ камбрийский уверяет нас однако, что неспособность материи думать и чувствовать столь ясна и очевидна, что простой народ, — говорит он[10], — и дети не могут поверить в эту способность материи. Простой народ, — говорит он, — и дети так далеки от того, чтобы считать материю способной мыслить и чувствовать, что не удержатся от смеха, если им скажут, что камень, кусок дерева, стол или кукла ощущают боль или удовольствие, радость или печаль и т. д. Отсюда он делает заключение: ясно и очевидно, что материя не может мыслить и чувствовать, в этом не сомневаются ни простой народ, ни дети. Нечего сказать, чудесное рассуждение для особы такого сана, таких заслуг и такого положения! Простой народ и дети действительно имели бы основание смеяться и потешаться над теми, кто станет говорить им подобное, потому что они знают хорошо из действительности, что эти вещи не могут ничего чувствовать и познавать. Но их смех вызван был бы не тем, на что указывает архиепископ камбрийский, не тем, что эти вещи представляют собой лишь материю или сделаны лишь из материи; они смеялись бы потому, что воочию видят неодушевленность и безжизненность этих предметов в противоположность с животными, следовательно и невозможность у них познания и чувства. Пользуясь выражением камбрийского архиепископа, можно бесспорно утверждать, что простой народ и дети так далеки от мысли об отсутствии в животных жизни и способности познания и чувства, что не могут не поднять насмех тех, кто станет отрицать их у животных. Попробуйте сказать крестьянам, что их домашняя скотина лишена жизни и способности чувствовать, что их коровы, лошади, овцы и бараны лишь слепые и безжизненные машины, что они ходят лишь словно заведенные, как марионетки, не видя и не зная, куда идут. Крестьяне поднимут вас насмех! Скажите этим крестьянам или другим подобным им, что их собаки — неживые и ничего не чувствуют, что они не знают своих хозяев, что они следуют за ними, не видя их, что они ласкаются к хозяевам, не любя их, что они преследуют зайцев и ловят их на бегу, не видя и не обоняя их; скажите, что они едят и пьют, не ощущая удовольствия, голода, жажды, аппетита; скажите, что они визжат, не чувствуя боли от ударов, или что они бегут от волков, не ощущая страха; крестьяне снова поднимут вас насмех. А почему они поднимут вас насмех? Да потому, что не могут поверить, чтобы живые животные, подобные упомянутым, не имели души, т. е. не имели бы жизни, способности познавать и чувствовать. Суждение этих людей в данном случае покоится на разуме и повседневном опыте; в случае надобности они могли бы опереться даже на авторитет мнимого святого писания наших богопоклонников и христопоклонников, где определенно сказано, что бог дал души живые животным при их мнимом первоначальном создании. Вот что там говорится: «Бог повелел также, чтобы воды произвели всякого рода пресмыкающихся, имеющих жизнь и живые души. Бог, — продолжает рассказывать это писание, — сотворил рыб больших и все живые души, которые произвела вода, каждую в соответствии с их природой... Бог сказал также: да произведет земля всякую душу живую, т. е. всякое животное, живущее на земле, скотов и зверей земли, всех и каждого в соответствии с их природой, и они были сотворены, как он сказал. Потом бог, создав людей, сказал им: я дал вам все виды трав с семенами, и все деревья, приносящие плоды, да будет вам в пищу и всем животным и всем зверям земли и всем птицам небесным и всему, что движется на земле, и всему, что имеет душу живую, дабы было им чем питаться»[11]. Согласно этим текстам, животные имеют живые души, т. е. души познающие и чувствующие, раз бог дал им таковые при их первоначальном создании. Таким образом не только здравый разум и повседневный опыт доказывают это изо дня в день, но о том же свидетельствует и религия наших христопоклонников с достаточной очевидностью, чтобы не было никаких сомнений. Поэтому я могу сказать, что они отдают себя на посмешище, когда говорят, что животные — лишь бездушные машины, что они ничего не познают, ничего не чувствуют, едят без удовольствия и визжат без ощущения боли.
Это мнение заслуживает полнейшего осуждения не только потому, что оно ложно и в то же время смешно, но также потому, что оно само-по-себе возмутительно и отвратительно, так как явно направлено к заглушению в сердцах людей всякого чувства кротости и благожелательства к животным и даже способно внушить людям лишь чувство суровости и жестокости к животным. Ибо что касается чувства кротости, доброты и сострадания к некоторым из этих бедных животных, часто столь несчастных, забитых и жалких, то не имело бы смысла жалеть их, чутко относиться к их страданиям, к их визгу и стонам, иметь сострадание к ним, если бы они, как говорят картезианцы, были лишены познания и чувства, как не имеет смысла питать сострадание к вещам неодушевленным, неспособным чувствовать ни блага, ни зла. Поэтому ни у кого не возникает чувство жалости или сострадания к трупу, когда его разрезают на части. Никому не приходит в голову иметь жалость или сострадание к куску сукна при виде того, как его валяют на сукновальне, ни к куску дерева при виде того, как его колют с треском и потом бросают в печь. Никому не приходит в голову, повторяю, питать жалость и сострадание к этим предметам, потому что они предметы неодушевленные и не ощущают ни блага, ни зла. Точно так же обстояло бы дело и с животными, если бы мнение картезианцев было правильным; тогда не приходилось бы питать жалости и сострадания при виде всех страданий животных. Таким образом это ложное мнение явно стремится заглушить в сердцах людей всякие чувства жалости, доброты и сострадания к животным. Это представляется мне очень вредным, крайне возмутительным и весьма несправедливым по отношению к бедным животным. Но, что еще хуже, этот взгляд может также поощрить естественную наклонность людей ко злу и вселить в их сердце чувство безжалостности и жестокости по отношению к этим бедным животным. Ибо, ссылаясь на этот взгляд, грубые люди действительно вообразят себе, что животные неспособны к познанию и чувству, и потому станут для своей забавы мучить их, заставлять их кричать и издавать жалобные звуки и стоны; эти люди будут забавляться, слушая стоны и наблюдая порывистые движения и страшные гримасы этих бедных животных, вынужденные у них теми жестокими мучениями, которым их безжалостно подвергают для своей забавы. Именно так шалопаи или, лучше сказать, безумные живодеры для своего развлечения и даже для публичных увеселений связывают живых кошек, привязывают их к концу шеста, а внизу зажигают праздничные костры и сжигают этих кошек живьем, чтобы иметь удовольствие видеть их отчаянные движения, слышать их раздирающие душу крики, невольно издаваемые этими бедными и несчастными животными под влиянием жестоких мук. Это — без сомнения грубое, жестокое и отвратительное увеселение и безумная и омерзительная забава. Если бы был учрежден суд для защиты этих бедных животных, я донес бы этому суду на это столь пагубное и возмутительное учение, столь несправедливое по отношению к животным; я добивался бы его осуждения, пока оно не было бы окончательно изгнано из голов людей и поддерживающие его картезианцы не были бы приговорены к покаянию.
Но вернемся к мнимой духовности и бессмертию нашей души. Все, что я об этом только-что сказал, ясно показывает, что она не духовна и бессмертна в том смысле, как это понимают наши христопоклонники, но что она в действительности материальна и смертна, как душа животных. Поэтому в их мнимом священном писании сказано, что душа всякой живой плоти заключается в крови, поэтому в мнимо божественном законе Моисея определенно запрещается вкушать кровь, причем единственно по той причине, что душа всякой плоти живой заключается в крови[12]. «Ибо душа всякого тела есть кровь его, она душа его; потому я сказал сынам израилевым: не ешьте крови ни из какого тела, потому что душа всякой плоти есть кровь ее, всякий, кто будет есть ее, истребится». Это было запрещено под страхом смерти. В тех же книгах закона о человеке говорится так же, как о живых животных[13]. «И стал человек душой живой». «И сказал бог, да произведет земля душу живую, по роду ее, скотов и гадов и зверей земных; и стало так»[14]. И сказано о всех животных, вошедших в ковчег Ноя, что они имеют дух жизни[15]. «И вошли к Ною, в ковчег по паре от всякой плоти, в которой есть дух жизни». Этот дух жизни, как сказано в тех книгах, был не чем иным, как дыханием уст бога[16]. «И вдохнул в лицо ему дыхание жизни... Дух божий создал меня, и дыхание всемогущего оживило меня». Сказано в частности о человеке не только о теле его, но о всем человеке, что он будет жить, в поте лица своего добывая хлеб свой насущный, пока не вернется в землю, от которой взят был, потому что он, говорят эти мнимо святые книги, есть лишь прах и в прах вновь обратится[17]. Царь Давид, говоря о суетности и слабости людей, и даже самых великих и могущественных князей земли, говорит, что не следует никогда полагаться на их могущество, потому что, — говорит он, — их дух прейдет и вернется обратно в землю и тогда все их мысли в них померкнут[18].
[1] Ess., p. 534, livre 3, ch. 12.
[2] Всякое познание, - говорит Монтэнь, - пролагает себе путь в нас через чувства; это наши господа. Наука начинается с них и разрешается в них. Всякий, кто побудит меня пойти против чувства, припирает меня к стенке и не может не заставить меня пойти назад. Чувство - начало и конец человеческого познания, «исследуя, ты найдешь, что впервые познание истины было создано чувствами» (Montagne, p. 560).
[3] Recherche de la vérité. Р. 210.
[4] Там же, стр. 86.
[5] Там же, стр. 222.
[6] Recherche de la vérité. Т. I, р. 224.
[7] Там же.
[8] Recherche de la vérité. I, р. 227.
[9] Existence de dieu. Р. 179.
[10] Existence de dieu.
[11] Быт., 1:30.
[12] Левит, 17:14.
[13] Быт., 2; 7.
[14] Там же, 1:24.
[15] Там же. 7 :15.
[16] Иов., 23:4.
[17] Быт., 3:19.
[18] Пс., 145 (146):4.
XCIV. [Моисей и древние пророки не верили в бессмертие души]