В книге "Была ли альтернатива? "Троцкизм": взгляд через годы", изданной в 1992 году, я рассматривал версию Троцкого об отравлении Сталиным Ленина, впервые изложенную в статье "Сверхборджиа в Кремле", опубликованной 10 августа 1940 года в американской газете "Либерти". Тогда я обращал внимание на то, что Троцкий датировал беседу в Политбюро о яде (о чём речь пойдёт ниже) февралем или началом марта 1923 года и сопоставлял эту дату с неизвестными Троцкому и опубликованными лишь в конце 80-х годов свидетельствами М. И. Ульяновой и Л. А. Фотиевой о том, что Ленин просил у Сталина яд трижды: в конце 1921 года, в мае 1922 года и в декабре 1922 года[1].
Тогда я полагал, что Троцкий не вполне точно датировал обсуждение вопроса о яде на заседании Политбюро (свойства памяти Троцкого были таковы, что при абсолютной точности воспроизведения содержания исторических событий он в ряде случаев невольно передвигал их даты - на год вперёд или назад). Однако за последние годы были обнародованы новые документы, показывающие, что в данном случае Троцкий почти не ошибся в дате: обсуждение вопроса о яде на заседании Политбюро произошло во второй половине марта 1923 года. Этому обсуждению предшествовала переписка между членами Политбюро, впервые опубликованная Д. Волкогоновым в книге "Ленин".
17 марта Сталин имел беседу с Крупской, после которой немедленно отправил записку (под грифом "Строго секретно") своим тогдашним союзникам Зиновьеву и Каменеву: "Только что вызвала меня Надежда Константиновна и сообщила в секретном порядке, что Ильич в "ужасном" состоянии, с ним припадки, "не хочет, не может дольше жить и требует цианистого калия, обязательно". Сообщила, что пробовала дать калий, но "не хватило выдержки", ввиду чего требует "поддержки Сталина". Зиновьев и Каменев оставили на записке взволнованный ответ: "Нельзя этого никак. Ферстер (немецкий профессор, лечивший Ленина. - В. Р.) даёт надежды - как же можно? Да если бы и не было этого! Нельзя, нельзя, нельзя!"[2]
Однако Сталин этим не удовлетворился. 21 марта он написал новую "строго секретную" записку, обращённую на этот раз ко всем членам Политбюро. В ней говорилось: "В субботу 17 марта т. Ульянова (Н. К. ) сообщила мне в порядке архиконспиративном "просьбу Владимира Ильича Сталину" о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н. К. говорила, между прочим, что "Вл. Ильич переживает неимоверные страдания", что "дальше жить так немыслимо", и упорно настаивала не отказывать Ильичу в его просьбе". Ввиду особой настойчивости Н. К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В. И. дважды вызывал к себе Н. К. во время беседы со мной и с волнением требовал "согласия Сталина") я не счёл возможным ответить отказом, заявив: "Прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование". В. Ильич действительно успокоился.
Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича, и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чём и довожу до сведения членов Политбюро ЦК"[3].
Записки Сталина весьма многозначительны по всему своему содержанию. Из них ясно видно, что Сталин приписывал Н. К. Крупской немыслимое для неё "упорное" желание ускорить смерть Ленина (Сталин, конечно, понимал, что члены Политбюро не станут расспрашивать Н. К. Крупскую, стремится ли она к этому, тем более "настойчиво"). В записках также явно прослеживается затаённое желание Сталина, чтобы члены Политбюро согласились на осуществление этой, по его словам, "гуманной и необходимой миссии".
Даже Волкогонов, комментируя эти документы с присущими ему ерничаньем и язвительностью по отношению к Ленину, справедливо отмечает, что в сталинских записках "рельефно прослеживаются не только нравственные параметры личности Сталина, но и трудно скрываемое желание ускорить развязку"[4].
Все члены Политбюро решительно отвергли идею об осуществлении этой "миссии". На записке Сталина Томский написал: "Читал. Полагаю, что "нерешительность" Сталина - правильна. Следовало бы в строгом составе членов Политбюро обменяться мнениями. Без секретарей (технич.)". В знак согласия под этими словами Томского подписались Зиновьев, Молотов, Бухарин, Троцкий и Каменев[5].
Описывая обсуждение сталинского сообщения на заседании Политбюро, Троцкий рассказывал: "Помню, насколько необычным, загадочным, не отвечающим обстоятельствам показалось мне лицо Сталина. Просьба, которую он передавал, имела трагический характер; на лице его застыла полуулыбка, точно на маске... Жуть усиливалась ещё тем, что Сталин не высказывал по поводу просьбы Ленина никакого мнения, как бы выжидая, что скажут другие: хотел ли он уловить оттенки чужих откликов, не связывая себя? Или же у него была своя затаённая мысль?.. Вижу перед собой молчаливого и бледного Каменева, который искренне любил Ленина, и растерянного, как во все острые моменты, Зиновьева...
- Не может быть, разумеется, и речи о выполнении этой просьбы! - воскликнул я. - Гетье (врач, лечивший Ленина и Троцкого. - В. Р.) не теряет надежды. Ленин может поправиться.
- Я говорил ему всё это, - не без досады возразил Сталин, - но он только отмахивается. Мучается старик...
- Всё равно невозможно, - настаивал я, на этот раз, кажется, при поддержке Зиновьева. - Он может поддаться временному впечатлению и сделать безвозвратный шаг.
- Мучается старик, - повторял Сталин, глядя неопределённо мимо нас и не высказываясь по-прежнему ни в ту, ни в другую сторону. У него в мозгу протекал, видимо, свой ряд мыслей, параллельный разговору, но совсем не совпадавший с ним... Каждый раз, когда я мысленно сосредоточиваюсь на этой сцене, я не могу не повторить себе: поведение Сталина, весь его образ имели загадочный и жуткий характер... Голосования не было, совещание не носило формального характера, но мы разошлись с само собой разумеющимся заключением, что о передаче яда не может быть и речи"[6].
Память об этом событии (обсуждении вопроса относительно передачи Ленину яда) засела крепко у Сталина и других членов ленинского Политбюро. В этом отношении представляет интерес переданный литературным критиком К. Зелинским со слов Фадеева и Павленко рассказ об эпизоде, произошедшем в конце 1932 г. на встрече писателей-коммунистов со Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым и Бухариным. Во время встречи, состоявшейся на квартире у Горького, подвыпивший Сталин вслед за просьбой писателей рассказать что-нибудь из своих воспоминаний о Ленине, внезапно обратился к Бухарину со словами:
- Ты, Николай... лучше расскажи Алексею Максимовичу, что ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина[*]. Бухарин ответил:
- Ну, ты сам же рассказывал, что Ленин просил у тебя яд, когда ему стало совсем плохо, и он считал, что бесцельно существование, при котором он точно заключён в склеротической камере для смертников - ни говорить, ни писать, ни действовать не может. Что тебе тогда сказал Ленин, повтори то, что ты говорил на заседании Политбюро?
Сталин неохотно, но с достоинством сказал, отвалясь на спинку стула и расстегнув свой серый френч:
- Ильич понимал, что он умирает, и он действительно сказал мне, - я не знаю, в шутку или серьёзно, но я вам рассказал как серьёзную просьбу, - чтобы я принёс ему яд, потому что с этой просьбой он не может обратиться ни к Наде, ни к Марусе (М. И. Ульянова. - В. Р.). - "Вы самый жестокий член партии" - эти слова (Ленина), как показалось Павленко, Сталин произнёс даже с оттенком некоторой гордости"[7].
Официально "вопрос о яде", да и то в косвенной форме, был поднят на партийных форумах один-единственный раз. На июльском пленуме ЦК и ЦКК 1926 г. лидеры левой оппозиции, требуя выполнить ленинский совет о снятии Сталина с поста генсека, в обоснование этого требования приводили многочисленные факты о крайне отрицательном отношении Ленина в последние месяцы его политической деятельности к Сталину. В ответ на это лидеры правящей фракции решили, так сказать, перевернуть ситуацию, представить ленинскую просьбу о яде как выражение особого доверия, которое питал Ленин к Сталину. Для этого была использована М. И. Ульянова, которая по наущению Бухарина обратилась с официальным заявлением к пленуму. В нём говорилось, что о хорошем отношении Ленина к Сталину свидетельствует его обращение к последнему с просьбой, с которой можно обратиться только к настоящему революционеру. Это заявление, представленное пленуму от имени Ульяновой, было в черновике написано рукой Бухарина, в то время - верного союзника Сталина (об этом факте стало известно лишь в 1989 году после публикации фотокопии проекта заявления, написанного Бухариным).
Вспоминая об этом эпизоде, Троцкий писал: "Никто из нас, оппозиционеров, не счёл возможным расшифровать её (Ульяновой. - В. Р.) слова, но речь шла, разумеется, об обращении Ленина к Сталину за ядом"[8].
Многие историки, недооценивающие криминальные способности Сталина и отвергающие версию об отравлении им Ленина, в качестве одного из главных аргументов выдвигают то обстоятельство, что Троцкий высказал данную гипотезу только в 1940 году. Между тем в статье "Сверхборджиа в Кремле" и в книге о Сталине Троцкий достаточно чётко объяснил причины этого. "Я должен прямо сказать, - писал он, - что, обдумывая этот эпизод (обсуждение вопроса о яде на заседании Политбюро. - В. Р.) в прежние годы, в частности, во время писания своей автобиографии (когда я считал ещё невозможным публично поднимать этот вопрос), я сам не шёл дальше того предположения, что Ленин понимал заинтересованность Сталина в его смерти и что Сталин догадывался о подозрениях Ленина. Процесс Ягоды и других заставил меня снова пересмотреть эту главу в истории Кремля"[9]. (Троцкий считал, что допрос Ягоды на этом процессе окончательно подтвердил версию о вине Сталина в гибели Кирова и, возможно, в смерти Горького.)
Описывая характерологические особенности Сталина, Троцкий подчёркивал, что сталинское "честолюбие не давало ему покоя, как внутренний нарыв, и отравляло его отношение к выдающимся людям, начиная с Ленина, мнительностью и завистливостью"[10]. Эти качества не могли не получить сгущённого, концентрированного выражения в сложной ситуации, возникшей в марте 1923 года в связи с болезнью Ленина и с предстоящим в апреле съездом партии, которому, как было известно членам Политбюро, Ленин подготовил документы, призванные сыграть сокрушительную роль в дальнейшей политической судьбе Сталина. "Никто (из членов Политбюро. - В. Р.) во всяком случае не сомневался, что появление Ленина на предстоящем через несколько недель съезде партии означало бы устранение Сталина с поста генерального секретаря и тем самым его политическую ликвидацию. Больной Ленин находился в состоянии подготовки открытой непримиримой атаки против Сталина, и Сталин слишком хорошо знал это"[11].
К этому можно добавить, что Ленин смог справиться с двумя предшествующими крайне тяжёлыми приступами болезни и вновь включиться в работу: принимать самое активное участие в политической жизни, выступать на важнейших политических форумах и т. д. Такой же исход мог получить и третий приступ болезни.
Если Сталин, понимавший всю опасность для него выздоровления Ленина, и вынашивал замысел помочь работе смерти, то тогда всё равно остаётся вопрос: зачем он сообщил о просьбе Ленина членам Политбюро, если он собирался так или иначе её выполнить? "Он, во всяком случае, не мог ждать поддержки или содействия с их стороны, - замечал по этому поводу Троцкий, - наоборот, он был уверен, что встретит отпор прежде всего с моей стороны"[12].
В этой связи Троцкий напоминал, что в марте 1923 года уже сложилась такая ситуация, когда все важнейшие вопросы не только обсуждались, но и решались триумвиратом (Зиновьев, Сталин, Каменев) за его, Троцкого, спиной. На заседаниях Политбюро, происходивших при участии Троцкого, обсуждение вопросов было чисто формальным. "Зачем же вообще понадобилось посвящать меня в это дело? На это я могу ответить гипотезой, которая мелькала у меня давно, но которая превратилась, я готов сказать, в уверенность только после московских процессов"[13].
Поведение Сталина в марте 1923 г., по мнению Троцкого, может показаться загадочным и необъяснимым только на первый взгляд. В то время Сталин был ещё далёк от всевластия. Он мог с основанием опасаться, что после смерти Ленина в его теле будет обнаружен яд и тогда станут искать отравителя. "Гораздо осторожнее было при этих условиях сообщить Политбюро, что Ленин хочет отравиться. Политбюро решило вопрос о доставке ему яда отрицательно, но Ленин мог получить яд другим путём"[14].
Политбюро лишило Сталина возможности легально выполнить просьбу Ленина. Но в этом не было нужды. Ленин мог обратиться к Сталину с этой просьбой не в официальном, а в личном порядке, рассчитывая, что Сталин охотно окажет ему такую услугу. "Передать больному яд можно было разными путями через очень надёжных людей в окружении. При Ленине были члены охраны, среди них люди Сталина. Могли дать яд при таких условиях, что никто не знал бы о характере передачи, кроме Ленина и его самого". Никто и никогда не узнал бы, кто именно сделал это. Сталин всегда мог сослаться на то, что из-за его отказа в соответствии с решением Политбюро Ленин нашёл, очевидно, какой-то иной источник. "Зато на случай открытия дела, вскрытия тела и обнаружения отравы преимущества предупреждения были поистине неоценимы: все члены Политбюро знали, что Ленин хотел достать яд. Сталин вполне легально предупредил об этом Политбюро. С этой стороны Сталин обеспечивал себя, таким образом, полностью... В случае, если бы яд в трупе оказался обнаружен, объяснений искать не пришлось бы... очевидно, несмотря на отказ Сталина в помощи, он (Ленин. - В. Р.) сумел её найти..."[15]
Троцкий считал, что когда-нибудь подлинная причина смерти Ленина будет разгадана и все преступления Сталина получат должную оценку хотя бы и после смерти последнего. Статью "Сверхборджиа в Кремле" он заключил словами: "Сейчас мы снова живём на переломе двух систем, в эпоху величайшего социального кризиса, который, как всегда, сопровождается кризисом морали... Когда в доме провалилась крыша, сорвались с цепей окна и двери, в нём неуютно и трудно жить. Сейчас сквозные ветры дуют по всей нашей планете. Традиционным принципам морали приходится всё хуже и хуже, и притом не только со стороны Сталина... Историческое объяснение не есть, однако, оправдание. И Нерон был продуктом своей эпохи. Но после его гибели его статуи были разбиты, и его имя выскоблено отовсюду. Месть истории страшнее мести самого могущественного генерального секретаря. Я позволяю себе думать, что это утешительно"[16].
ПРИМЕЧАНИЯ
[*] Рассказывая в статье "Сверхборджиа в Кремле" о существовавших у членов партийной верхушки подозрениях относительно отравления Сталиным Ленина, Троцкий писал: "Точно свинцовая туча окутывала историю смерти Ленина. Все избегали разговора о ней, как если б боялись прислушаться к собственной тревоге. Только экспансивный и разговорчивый Бухарин делал иногда с глазу на глаз неожиданные и странные намёки.
- О, Вы не знаете Кобы, - говорил он со своей испуганной улыбкой. - Коба на всё способен". (Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М., 1991. С. 78). По-видимому, слухи о подобных бухаринских высказываниях дошли до Сталина.<<
[1] Роговин В. Была ли альтернатива? "Троцкизм": взгляд через годы. М., 1992. С. 70-73, 156-163.<<
[2] Волкогонов Д. Ленин. Кн. 2. М., 1994. С. 347.<<
[3] Там же. С. 346-347.<<
[4] Там же. С. 348.<<
[5] Там же. С. 347.<<
[6] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 71-72.<<
[7] Вопросы литературы. 1989. № 6. С. 159.<<
[8] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 254. См. также:Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 94-96.<<
[9] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 255.<<
[10] Троцкий Л. Д. К истории русской революции. С. 403.<<
[11] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 253.<<
[12] Там же. С. 256.<<
[13] Там же.<<
[14] Там же.<<
[15] Там же. С. 256-257.<<
[16] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 79.<<