Советско-германский договор являлся уникальным дипломатическим документом с точки зрения его подготовки. При его выработке был начисто проигнорирован конституционно-правовой механизм формирования внешней политики. От разработки этого важнейшего документа, определявшего судьбы Советского государства, были отстранены не только Верховный Совет и правительство СССР, но и Центральный Комитет ВКП(б). Даже большинство членов Политбюро узнало о содержании пакта только после его подписания. Договор и дополнительный протокол готовились в обстановке строжайшей секретности только Сталиным и Молотовым. Сами эти документы явились продуктом волевой импровизации, при их подготовке полностью отсутствовала научная проработка коренного изменения внешнеполитического курса страны.
Примерно такими же путями шла подготовка к заключению пакта в Германии. Всё это подтверждает справедливость утверждения Черчилля о том, что "только тоталитарный деспотизм в обеих странах мог решиться на такой одиозный противоестественный акт"[1].
Договор о ненападении был заключён сроком на 10 лет. Его главные положения гласили: "Обе Договаривающиеся Стороны обязуются воздерживаться от всякого насилия, от всякого агрессивного действия и всякого нападения в отношении друг друга как отдельно, так и совместно с другими державами"[2].
Сами по себе эти положения выглядели безобидно и "миролюбиво". Это дало основание "Правде" в передовой статье, опубликованной 24 августа, назвать пакт "инструментом мира" и "мирным актом", который "будет способствовать облегчению напряжённости в международной обстановке" и " делу всеобщего укрепления мира". Вслед за этими заверениями, полностью опрокинутыми событиями, развернувшимися через неделю, "Правда" выделяла ещё один аспект договора: "Вражде между Германией и СССР кладётся конец... Дружба народов СССР и Германии, загнанная в тупик стараниями врагов Германии и СССР, отныне должна получить необходимые условия для своего развития и расцвета"[3]. Таким образом, не только советский народ привычно отождествлялся со сталинской кликой, но такое же отождествление проводилось между гитлеровской кликой и немецким народом. Кроме того, данные положения объясняли отсутствие ранее "дружбы" между СССР и Германией не насаждённым в последней фашистским режимом, а происками общих "врагов" обеих стран.
Более адекватно и в то же время цинично суть договора была охарактеризована спустя год в передовой статье "Известий", посвящённой первой годовщине подписания пакта. Здесь говорилось, что "наличие этого и последовавших за ним политических и экономических соглашений между СССР и Германией обеспечило Германии спокойную уверенность на Востоке. Оно обеспечило ей также существенную помощь в разрешении стоящих перед ней хозяйственных задач. Что касается Советского Союза, то наличие прочных дружественных отношений с Германией помогло ему осуществить свои государственные задачи в районах своих западных границ (так именовались экспансионистские действия сталинской клики - В. Р.) и облегчило Советскому Союзу проведение своей основной линии во внешней политике - линии соблюдения нейтралитета в происходящей войне"[4].
Тезис об обеспечении Германии "спокойной уверенности на Востоке" отлично передавал смысл договора о ненападении, превратившегося, по существу, в договор о взаимопомощи, позволивший Германии вести агрессивную войну не только против Англии и Франции, но и против других девяти стран Европы.
В речи, произнесённой 3 июля 1941 года и обращённой фактически не только к советскому народу, но и к своим будущим союзникам в войне, Сталин счёл нужным уделить значительное место оправданию заключения советско-германского пакта. "Я думаю, - сказал он, - что ни одно миролюбивое государство не может отказаться от мирного соглашения с соседней державой, если во главе этой державы стоят даже такие изверги и людоеды, как Гитлер и Риббентроп"[5]. Фарисейство и лживость этой тирады заключались не только в том, что Сталин умолчал о главном: прикрываясь пактом и грубо нарушая нормы международного права, СССР не соблюдал декларированного нейтралитета, а своими военными действиями фактически участвовал вместе с "извергами и людоедами" в войне против Польши. Кроме того, пакт гарантировал нейтралитет СССР только в том случае, если Германия станет "объектом военных действий со стороны третьей державы"[6]. Таким образом, в строгом смысле слова пакт не обязывал СССР соблюдать нейтралитет в ситуации, когда Германия выступала в роли агрессора. Указанная формулировка сознательно оставляла открытым вопрос о том, кто начал или спровоцировал военные действия.
Советско-германский пакт был не результатом внезапной политической импровизации, а итогом сталинской внешней политики за длительное время, плодом дипломатических инициатив, шедших навстречу друг другу с обеих сторон.
За неделю до подписания пакта Ф. Раскольников, опытный дипломат, хорошо представлявший расстановку сил на международной арене, писал в "Открытом письме Сталину": "В грозный час военной опасности... когда логика последовательной борьбы за мир требует открытого вступления Союза Советов в международный блок демократических государств, скорейшего заключения военного и политического союза с Англией и Францией, - вы колеблетесь, выжидаете и качаетесь, как маятник между двумя "осями". Во всех расчётах вашей внешней и внутренней политики вы исходите не из любви к родине, которая вам чужда, а из животного страха потерять личную власть"[7]. Эти суждения старого большевика намного ближе к истине, чем утверждения Яковлева, а вслед за ним и некоторых современных российских историков о том, что "заключение договора о ненападении было пусть вынужденным, но необходимым шагом", поскольку тройственные переговоры были заведены в тупик "обструкционистской позицией" Англии и Франции[8].
Столь же несостоятельной является предпринятая Яковлевым попытка "разделить" содержание договора и замыслы Сталина во время его подписания. Дав, по существу, положительную оценку договору, Яковлев тут же прибавлял: "Другой вопрос, что у Сталина и некоторых людей из его окружения уже тогда могли быть имперские замыслы, чуждые принципам социализма (Яковлев образца 1989 года давал, разумеется, свои оценки с позиций социализма и "ленинских принципов внешней политики" - В. Р.). Но это выходит за рамки самого договора как международно-правового документа"[9].
Между тем, и содержание договора, на 90 % повторявшего сталинско-молотовский проект, и условия его подписания несли явственный отпечаток сталинских личных устремлений. "Мстительность есть, наряду с честолюбием, величайшая пружина действий Сталина, - писал Троцкий. - Даже в заключении советско-германского пакта, в условиях, как он был подготовлен, видно желание отомстить. Союз с Гитлером давал Сталину удовлетворение того чувства, которое господствует у него над всеми другими: чувства мести. Вести переговоры с наци во время присутствия в Москве дружественных военных миссий Франции и Англии, обмануть Лондон и Париж, возвестить неожиданно пакт с Гитлером - во всём этом ясно видно желание унизить правительство Англии, отомстить Англии за те унижения, которым оно подвергло Кремль в период, когда Чемберлен развивал свой неудачный роман с Гитлером"[10].
Что же касается имперских замыслов Сталина, то они составляли суть его внешней политики конца 30-х годов, в полной мере отразившуюся в содержании пакта. Эта политика представляла разрыв как с принципами ленинской внешней политики, так и с той внешней политикой, которая проводилась Советским Союзом до сговора с Гитлером. "При Чичерине как министре иностранных дел ленинского правительства, - подчёркивал Троцкий, - советская внешняя политика действительно имела своей задачей международное торжество социализма, стремясь попутно использовать противоречия между великими державами в целях безопасности Советской Республики. При Литвинове программа мировой революции уступила место заботе о статус-кво при помощи системы "коллективной безопасности". Но когда эта идея "коллективной безопасности" приблизилась к своему частичному осуществлению, Кремль испугался тех военных обязательств, которые из неё вытекают. Литвинова сменил Молотов, который не связан ничем, кроме обнажённых интересов правящей касты. Политика Чичерина, т. е., по существу, политика Ленина, давно уже объявлена (на Западе - В. Р.) политикой романтизма. Политика Литвинова считалась некоторое время политикой реализма. Политика Сталина - Молотова есть политика обнажённого цинизма"[11].
События, последовавшие за подписанием пакта, опровергли доводы в его защиту, впервые прозвучавшие в речи Сталина 3 июля 1941 года: "Мы обеспечили нашей стране мир в течение полутора годов и возможность подготовки своих сил для отпора, если фашистская Германия рискнула бы напасть на нашу страну вопреки пакту. Это оправданный выигрыш для нас и проигрыш для фашистской Германии"[12].
В десятках книг, сотнях брошюр и тысячах статей повторялось следующее утверждение: заключением пакта Сталин выиграл время для подготовки страны к отпору агрессии и гарантировал, что в случае нападения Гитлера на СССР западные державы будут бесповоротно втянуты в войну против Германии, в результате чего Советский Союз не будет вынужден в одиночку противостоять военной мощи Германии и её союзников. Однако в действительности к моменту нападения Германии на СССР никакой Западный фронт не связывал Гитлеру руки, поскольку французская и польская армии были разгромлены, английский экспедиционный корпус эвакуирован с континента, а Германия имела в своём распоряжении ресурсы всей Европы.
Один из наиболее серьёзных историков второй мировой войны Уильям Ширер справедливо замечал: "На протяжении 1941, 1942 и 1943 годов Сталин будет с горечью сетовать на отсутствие второго фронта в Европе против Германии и что Россия вынуждена нести бремя борьбы почти со всей германской армией. В 1939-1940 годах имелся Западный фронт, отвлекавший немецкие силы... Более того, войны, возможно, не было бы вообще, если бы Гитлер знал, что ему придётся помимо Польши, Англии и Франции сражаться также и с Россией. Даже политически робкие немецкие генералы, если верить их показаниям на Нюрнбергском процессе, могли воспротивиться развязыванию войны против такой грозной коалиции"[13].
Ещё один геополитический довод в защиту пакта заключался в том, что он обеспечил Советскому Союзу продвинутые на Запад оборонительные рубежи и тем самым замедлил движение немецких войск к Москве и Ленинграду. В послании Черчиллю от 18 июля 1941 года Сталин, косвенно оправдывая заключение пакта, писал: "Можно представить, что положение немецких войск было бы во много раз выгоднее, если бы советским войскам пришлось принять удар немецких войск не в районе Кишинева, Львова, Бреста, Белостока, Каунаса и Выборга, а в районе Одессы, Каменец-Подольска, Минска и окрестностей Ленинграда"[14]. Этот довод был повторен в официозной "Исторической справке" под названием "Фальсификаторы истории", где говорилось: "Советскому Союзу удалось умело использовать советско-германский пакт в целях укрепления своей обороны... и преградить путь беспрепятственному продвижению немецкой агрессии на Восток... Гитлеровским войскам пришлось начать своё наступление на востоке не с линии Нарва-Минск-Киев, а с линии, проходившей сотнями километров западнее"[15].
Эти утверждения, кажущиеся, на первый взгляд, неоспоримыми, на деле нуждаются в серьёзных оговорках. Действительно, после присоединения Прибалтийских республик, Западной Украины и Западной Белоруссии, Бессарабии и Северной Буковины западная граница СССР отодвинулась на 100-600 километров. Однако Сталин, оказавшись в плену хвастливых утверждений о ведении будущей войны исключительно на чужой территории, распорядился демонтировать глубоко эшелонированную и хорошо оснащённую линию укреплённых районов, расположенную на старых пограничных рубежах. В то же время он приказал не форсировать строительство укреплений вдоль новой государственной границы, дабы не провоцировать этим Гитлера. В силу этого новая граница не обеспечила Советскому Союзу серьёзных преимуществ в обороне. Гитлеровские войска с первого дня войны безостановочно и с поразительной скоростью двинулись на восток, оставляя в окружении целые советские армии. Уже 29 июня был окружён Минск, а с ним - главные силы Западного фронта. В начале июля из 44 дивизий этого фронта 24 были полностью разгромлены, остальные утратили от 30 до 90 % сил и средств, а линия боевых действий оказалась на 400-500 километров восточнее границы. Не лучше сложилось положение и на Юго-Западном фронте, которому 30 июня Ставка разрешила отвести войска к рубежам укреплённых районов старой границы, т. е. отступить на 300-350 километров[16].
В дальнейшем армии вермахта без особых усилий преодолели старую линию обороны, фактически ликвидированную после советско-германского пакта. В июле-августе 1941 года были почти полностью разгромлены и пленены два главных фронта - сначала Западный, а потом Юго-Западный. За первые три недели войны было уничтожено 3500 советских самолётов, 6 тысяч танков, более 20 тысяч орудий и минометов. Всего же за лето и осень 1941 года было разгромлено более трёхсот дивизий, насчитывавших 5 миллионов человек. Почти три четверти из этого числа попали в немецкий плен[17].
Кроме того, за 1939-1941 годы произошли существенные изменения в численности и оснащённости советской и германской армий. К 1 сентября 1939 года на вооружении вермахта находилось 3195 танков и 3646 самолётов. В то же время, согласно докладу Шапошникова на переговорах военных миссий, СССР был готов только в первой линии выставить 5-5,5 тысяч самолётов и 9-10 тыс. танков. Вермахт имел в 1939 году 102 пехотных, танковых и иных дивизий. Советский Союз, как докладывал Шапошников, имел в это время возможность в течение 8-20 дней развернуть 136 пехотных и кавалерийских дивизий. Таким образом, Красная Армия, хотя и крайне ослабленная сталинскими репрессиями, оставалась силой, не уступавшей вермахту, а по количеству вооружения превосходившей его. К июню 1941 года РККА уступала вермахту по боевой мощи[18]. Таким образом, результатом советско-германского пакта явилось не улучшение, а ухудшение соотношения боевых возможностей Красной Армии и вермахта.
Наконец, крупнейшей политической ошибкой, допущенной Сталиным при заключении пакта, как писал Эрнст Генри (псевдоним выдающегося советского публициста и исследователя фашизма Б. И. Ростовского), было то обстоятельство, что он не предвидел не только разгрома Франции, но и возможного разгрома Англии, который не произошёл лишь из-за поразительного стратегического просчёта Гитлера - отказа от плана высадки в Англию сразу после Дюнкерка в 1940 году. Если бы в результате реализации этого плана Гитлеру, восточный тыл которого был обеспечен благодаря советско-германскому пакту, удалось покончить с Англией, то "мы были бы обречены... Америка в этом случае, потеряв английскую базу, окончательно отступила бы за океан, предоставляя Гитлеру расправиться с нами. Изоляционистские и профашистские силы в США сразу же возросли бы во сто крат, позиция Рузвельта пошатнулась бы, и даже германо-американская коалиция против нас стала бы возможна. Эффект, таким образом, был бы прямо противоположен тому, на что рассчитывал Сталин, заключая пакт с Гитлером"[19].
Наиболее серьёзный довод, который выдвигался защитниками пакта, сводился к тому, что пакт существенно ослабил германо-японский союз, и это сказалось на всём последующем ходе мировой войны. Такой довод не преминул использовать в беседе с Чуевым престарелый Молотов. "Сталин был крупнейший тактик, - говорил он. - Гитлер ведь подписал с нами договор о ненападении без согласования с Японией! Сталин вынудил его это сделать. Япония после этого сильно обиделась на Германию, и из их союза ничего толком не получилось"[20].
Действительно, в 1939 году перед Советским Союзом стояла угроза борьбы на два фронта, тем более ощутимая, что в мае этого года начались активные боевые действия в районе Халхин-Гола, спровоцированные японской военщиной. С обеих сторон в сражениях участвовало примерно по сто тысяч человек. 20 августа советско-монгольские войска перешли в решительное наступление, которое завершилось 31 августа окружением и уничтожением японской военной группировки.
Естественно, что в этих условиях подписание советско-германского пакта вызвало потрясение и возмущение японских политиков и привело к известному охлаждению германо-японских отношений.
В статье "Сталин - интендант Гитлера", написанной через десять дней после подписания пакта, Троцкий отмечал: "Непосредственные выгоды, которые кремлёвское правительство получает от союза с Гитлером, имеют вполне осязательный характер. СССР остаётся в стороне от войны. Гитлер снимает в порядке дня кампанию в пользу "Великой Украины". Япония оказывается изолированной. Одновременно с отсрочкой опасности на западной границе можно, следовательно, ждать ослабления давления на восточную границу, может быть, даже заключения соглашения с Японией (такое соглашение - договор о нейтралитете было подписано в Москве в апреле 1941 года - В. Р.). Весьма вероятно к тому же, что в обмен за Польшу Гитлер предоставил Москве свободу действий в отношении балтийских лимитрофов (Троцкий, разумеется, не мог знать размеров территориальных уступок, сделанных Германией и нашедших отражение в секретном протоколе - В. Р.)".
Однако, указывал Троцкий, как ни велики эти "выгоды", они имеют в лучшем случае конъюнктурный характер. "Между тем война поставила в порядке дня вопросы жизни и смерти народов, государств, режимов, правящих классов. Германия разрешает свою программу мирового господства по этапам. При помощи Англии она вооружилась, несмотря на сопротивление Франции. При помощи Польши она изолировала Чехословакию. При помощи Советского Союза она хочет не только закабалить Польшу, но и разгромить старые колониальные империи. Если б Германии удалось при помощи Кремля выйти из нынешней войны победительницей, это означало бы смертельную опасность для Советского Союза"[21]. Данный прогноз реализовался в июне 1941 года с одним исключением: к моменту нападения на СССР Германия не одержала окончательной победы над Англией, но успела покорить 10 европейских стран с населением 130 миллионов человек и превратить в своих союзников, помимо Италии, ещё четыре страны: Венгрию, Румынию, Болгарию и Финляндию. В результате общая территория, которую стала контролировать Германия, увеличилась по сравнению с 1939 годом почти в 6 раз, а объём производимого ею вооружения был к лету 1941 года на 75 % выше, чем на 1 сентября 1939 года. К середине 1941 года Германия увеличила за счёт союзников и оккупированных стран свои ресурсы: по населению - в 3,7 раз; по производству железной руды - в 7,7 раз; нефти - в 20 (!) раз; по поголовью крупного рогатого скота - в 3,7 раза и по производству зерновых - в 4 раза[22].
Ещё один идеологический выверт, придуманный для оправдания сталинской внешней политики, состоял в проведении аналогии между советско-германским пактом и Брест-Литовским миром. Касаясь подобных утверждений, пущенных в ход апологетами сталинизма, Троцкий писал: "Аналогия похожа на издевательство. Переговоры в Брест-Литовске велись открыто перед лицом всего человечества. У Советского государства в те дни не было ни одного боеспособного батальона. Германия наступала на Россию, захватывала советские области и военные запасы. Московскому правительству не оставалось ничего другого, как подписать мир, который мы сами открыто называли капитуляцией безоружной революции перед могущественным хищником. О нашей помощи Гогенцоллерну не было при этом и речи. Что касается нынешнего пакта, то он заключён при наличии Советской Армии в несколько миллионов; непосредственная задача его - облегчить Гитлеру разгром Польши; наконец, интервенция Красной Армии под видом "освобождения" 8 миллионов украинцев и белорусов ведёт к национальному закабалению 23 миллионов поляков. Сравнение обнаруживает не сходство, а прямую противоположность"[23].
Касаясь судьбы своих прежних прогнозов о возможности империалистической сделки Сталина с Гитлером, Троцкий подчёркивал, что он никогда не говорил о наступательном военном союзе в прямом смысле этого слова. Наоборот, он всегда исходил из того, что эта сделка диктуется страхом сталинской клики перед войной и потому будет основываться на разделении ролей: за Гитлером - свобода агрессивных действий, за Сталиным - "дружественный нейтралитет". Тем не менее германо-советский пакт никак нельзя назвать пацифистским соглашением, как старались представить дело некоторые адвокаты Кремля; он "является в полном смысле слова военным союзом, ибо служит целям наступательной империалистической войны"[24].
Заключение пакта с Германией, по мнению Троцкого, объяснялось не тем, что Кремль чувствовал себя ближе к тоталитарным государствам, чем к демократическим. "Не этим определяется выбор курса в международных делах. Консервативный парламентарий Чемберлен при всём своём отвращении к советскому режиму изо всех сил стремился добиться союза со Сталиным". Союз этот не осуществился в силу внутреннего положения СССР. Сталину нужен был мир - любой ценой, потому что им двигал страх перед Гитлером, порождённый осознанием того, что Красная Армия вышла из недавней чистки обезглавленной. "Это не фраза, а трагический факт. Ворошилов есть фикция. Его авторитет искусственно создан тоталитарной агитацией. На головокружительной высоте он остался тем, чем был всегда: ограниченным провинциалом без кругозора, без образования, без военных способностей и даже без способностей администратора. В "очищенном" командном составе не осталось ни одного имени, на котором армия могла бы остановиться с доверием".
Именно внутриполитическими причинами - интересами самосохранения правящей касты объяснялось предпочтение "дружественного нейтралитета" по отношению к Гитлеру военной коалиции с Францией и Англией, к которой, несомненно, должны были в дальнейшем присоединиться Соединённые Штаты. Обитатели Кремля не могли не понимать, что такая коалиция "в конце концов сломила бы Германию и её союзников. Но прежде чем свалиться в пропасть, Гитлер мог бы нанести СССР такое поражение, которое кремлёвской олигархии стоило бы головы"[25]. Излишне подробно останавливаться на том, насколько этот прогноз был близок к осуществлению в 1941 году. Потеря 4 миллионов человек (численность, равная всему тогдашнему населению таких стран, как Финляндия или Дания!) только пленными (факт, неслыханный в истории войн), объяснялась прежде всего слабостью военного руководства СССР.
Троцкий обращал внимание и на то, что советско-германский пакт нельзя рассматривать в отрыве от экономического соглашения между СССР и Германией. Политическое сотрудничество вкупе с экономическим неизбежно усилит военную мощь Германии, которая в будущем станет несомненным противником СССР. "В прошлой войне, - писал Троцкий, - Германия потерпела поражение прежде всего вследствие недостатка сырья и продовольствия. В этой войне Гитлер уверенно рассчитывает на сырьё СССР. Заключению политического пакта не случайно предшествовало заключение торгового договора... Соглашение о взаимном ненападении, т. е. о пассивном отношении СССР к германской агрессии, дополняется, таким образом, договором об экономическом сотрудничестве в интересах агрессии... Оккупация Польши должна в дальнейшем обеспечить непосредственную территориальную связь с Советским Союзом и дальнейшее развитие экономических отношений. Такова суть пакта. В "Майн Кампф" Гитлер говорит, что союз между двумя государствами, не имеющий своей целью вести войну, "бессмыслен и бесплоден". Германо-советский пакт не бессмыслен и не бесплоден: это военный союз со строгим разделением ролей - Гитлер ведёт военные операции, Сталин выступает в качестве интенданта". Такое содружество облегчает Гитлеру не только его захватнические замыслы, но и террористическое подавление рабочего движения в оккупированных им странах. "И есть ещё люди, которые всерьёз утверждают, что целью нынешнего Кремля является международная революция!"[26].
Раскрывая причины установления советско-германского союза, Троцкий писал: "Этот союз был предвиден, в частности, автором этих строк. Но господа дипломаты, как и прочие смертные, предпочитают обычно правдоподобные предсказания верным предсказаниям. Между тем в нашу сумасшедшую эпоху верные предсказания чаще всего неправдоподобны. Союз с Францией, с Англией, даже с Соединёнными Штатами мог бы принести СССР пользу только в случае войны. Но Кремль больше всего хотел избежать войны... Достигнуть этого можно только дружбой с Берлином. Такова исходная позиция Сталина со времени победы наци"[27].
Троцкий указывал, что политическая стратегия Сталина, нашедшая отражение в заключении советско-германского пакта, не только контрреволюционна; она носит пораженческий характер, вступая в разительное противоречие с долговременными интересами безопасности СССР. В этой связи Троцкий ссылался на оглашение Димитровым вскоре после Мюнхенского соглашения календаря будущих завоевательных операций Гитлера. Согласно этому календарю (немногим разошедшемуся с действительным ходом событий), оккупация Польши приходилась на осень 1939 года. Дальше следовали балканские страны, Франция и Бельгия; наконец, осенью 1941 года Германия должна была напасть на Советский Союз. Троцкий высказывал уверенность, что это разоблачение гитлеровских планов, в основу которого, несомненно, положены данные советской разведки, было сделано по поручению Сталина. "Схему никак нельзя, разумеется, понимать буквально: ход событий вносит изменения во все плановые расчёты. Однако первое звено плана, оккупация Польши осенью 1939 года, подтверждается в эти дни. Весьма вероятно, что и намеченный в плане двухлетний промежуток между разгромом Польши и походом против Советского Союза окажется весьма близким к действительности. В Кремле не могут не понимать этого. Недаром там десятки лет провозглашали: "Мир неразделен". Если, тем не менее, Сталин оказывается интендантом Гитлера, то это значит, что правящая каста уже не способна думать о завтрашнем дне. Её формула есть формула всех гибнущих режимов: "После нас хоть потоп"[28].
В основе сделки двух диктаторов, подчёркивал Троцкий, лежали и сугубо материальные интересы. В СССР цены были крайне высоки и дефицит необходимых товаров был больше, чем в Германии. Германия обладала значительными преимуществами перед СССР в области техники. Но Советский Союз имел преимущества в сырье, без которого Германия не могла вести длительную войну[29].
Троцкий напоминал о неоднократных утверждениях Москвы, что антикоминтерновский пакт в действительности направлен против интересов Англии и Франции. За этими утверждениями стояли бесспорные реальности: "по существу Германия и Италия использовали до сих пор свой антикоммунистический блок гораздо больше против Запада, чем против Востока. Это совсем не значит, конечно, что завтра направление агрессии не будет на Восток"[30].
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Черчилль У. Вторая мировая война. Книга I. С. 179.<<
[2] Известия. 1939. 24 августа.<<
[3] Правда. 1939. 24 августа.<<
[4] Дата большой исторической важности - Известия. 1940. 23 августа.<<
[5] Правда. 1941. 3 июля.<<
[6] Известия. 1939. 24 августа.<<
[7] Раскольников Ф. О времени и о себе. С. 549.<<
[8] Год кризиса. Т. I. С. 25; Сиполс В. Я. Тайны дипломатические. Канун Великой Отечественной. 1939-1941. М., 1997. С. 113.<<
[9] Правда. 1989. 24 декабря.<<
[10] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 204-205.<<
[11] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 144.<<
[12] Правда. 1941. 3 июля.<<
[13] От Мюнхена до Токийского залива. С. 76-77.<<
[14] Переписка Председателя Совета Министров СССР с Президентами США и Премьер-министрами Великобритании (1941-1945 гг.). Т. I. M., 1957. С. 19.<<
[15] Фальсификаторы истории. Историческая справка. М., 1952. С. 55.<<
[16] Волкогонов Д. А. Сталин. Книга 2. С. 186-187.<<
[17] Другая война. 1939-1945. М., 1996. С. 25.<<
[18] Год кризиса. Т. II. С. 224; Военно-исторический журнал. 1988. № 12. С. 60.<<
[19] Дружба народов. 1988. № 12. С. 260.<<
[20] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 29.<<
[21] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 145-146.<<
[22] История второй мировой войны. 1939-1945. Т. 3. М., 1974. С. 285; Севостьянов . М. Перед великим нападением. М., 1981. С. 345.<<
[23] Троцкий Л. Д. К истории русской революции. С. 410.<<
[24] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 143.<<
[25] Там же. С. 142-143.<<
[26] Там же. С. 144.<<
[27] Троцкий Л. Д. К истории русской революции. С. 408-409.<<
[28] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 145-146.<<
[29] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 285-286.<<
[30] Там же. С. 284-285.<<