В статье "Накануне съезда" Троцкий писал: "Предстоящий вскоре съезд правящей партии Советского Союза призван вынести по заранее заготовленной формуле одобрение политическому руководству, хозяйственному плану и работе Коминтерна. Между тем эти три области, тесно связанные между собой, выдвигают ряд жгучих вопросов, на которые съезд не сможет и не захочет ответить. Не потому, что вопросы противоречат интересам рабочего государства, а потому, что самая постановка их несовместима с интересами правящей бюрократии"[1].
Напоминая, что в 1917-1923 годах партийные съезды собирались ежегодно, Троцкий обращал внимание на то, что после смерти Ленина все съезды партии созывались со значительными опозданиями, которые вызывались потребностями закулисных бюрократических маневров. Особенно большой промежуток времени разделил XVI и XVII съезды. "В течение тех двадцати месяцев, когда Центральный Комитет, уже не только по существу, но и по букве Устава правил в порядке узурпации, в партии не раздалось ни одного голоса протеста. По двум причинам: 1) никто не верит более, что съезд аппарата способен что бы то ни было изменить в работе правящей верхушки; 2) если бы кто-нибудь, в наивности своей, попытался поднять протест, то был бы немедленно исключён из партии. Предшествовавшая съезду "чистка" исключала десятки тысяч людей за менее тяжкие грехи. Если в классический период большевизма каждому съезду предшествовала горячая дискуссия, занимавшая ряд недель, то нынешнему съезду предшествовала бюрократическая чистка, растянувшаяся на полгода. При этих условиях съезд явится лишь внушительным парадом бюрократии"[2].
Парадный характер съезда нашёл отражение уже в определении его как "съезда победителей". Этому определению, на долгие годы вошедшему в историко-партийную литературу, соответствовал крайне мажорный тон докладов и речей, в которых полностью замалчивались трагические события, произошедшие после предыдущего партийного съезда. Во всех выступлениях не было сказано ни единого слова о том, что страна только что вышла из полосы длительной гражданской войны, что по ней прокатились тысячи жестоко подавленных крестьянских восстаний, что в 1933 году голод унёс миллионы жизней. Если торжественные рапорты об успехах и перемежались упоминаниями о трудностях и упущениях, то последние неизменно объяснялись либо сопротивлением классового врага, либо просчётами местных партийных организаций.
В отчётном докладе Сталин причудливо перемешал достоверную статистику с фальсифицированной. Особенно наглядно это проявилось в разделе о "подъёме сельского хозяйства", где приводились данные о производстве основных земледельческих культур. Так, Сталин объявил об успешном решении в стране зерновой проблемы, поскольку в 1933 году сбор зерновых составил, по его словам, 89,8 млн. тонн[3]. (Согласно расчётам современных статистиков в действительности в этом году было произведено всего 68,4 млн. тонн зерна, т. е. меньше, чем в любой из предшествующих восьми годов).
Подобной манипуляции Сталин, однако, не мог проделать с данными о животноводческой отрасли, положение которой было особенно удручающим. В докладе была приведена таблица, согласно которой за 1929-1933 годы поголовье лошадей, овец и коз уменьшилось более чем вдвое, крупного рогатого скота и свиней - на 70 %.
Существенной фальсификации в докладе подверглась и демографическая статистика. Сталин объявил, что население страны за 1931-1933 годы выросло на 7,5 млн. чел. Между тем в его распоряжении имелись достоверные данные о демографической ситуации в СССР. По свидетельству А. Орлова, в докладе ОГПУ, составленном для Сталина, указывалось, что в 1933 году от голода умерло 3,3-3,5 млн. чел.[4]. Кроме того, 2 млн. чел. (в основном кочевники - скотоводы Казахстана) в результате массового голода покинули страну.
Как показали недавние исследования архивных материалов Центрального управления народнохозяйственного учёта (ЦУНХУ), этот главный статистический орган страны разрабатывал два вида расчётов - один для печати, а другой для служебного пользования. Согласно засекреченным расчётам, которые не могли не доводиться до сведения Политбюро, за 1933 год население страны уменьшилось на 1,6 млн. чел.[5*]
Ещё более "оптимистически", чем положение в стране, Сталин обрисовал положение в партии. Он утверждал, что в отличие от предшествующих съездов, на этом съезде уже нет нужды доказывать кому-либо правильность линии партии, "да пожалуй - и бить некого. Все видят, что линия партии победила"[6]. Заявив, что "теперь у нас нет больше опасности раскола", Сталин на этом основании предложил ликвидировать Центральную Контрольную Комиссию, заменив её Комиссией Партийного Контроля при ЦК ВКП(б), "работающей по заданиям партии и её ЦК и имеющей на местах независимых от местных организаций представителей"[7]. Таким образом, отныне даже формально ЦК превращался в единственный руководящий орган партии, до отношению к которому орган партийного контроля был превращён в чисто подсобное учреждение.
На XVII съезде культ Сталина был окончательно возведён в норму партийной жизни. Не было ни одного выступления, в котором не содержалось бы хвалебных слов о Сталине и которое не завершалось бы здравицей в его адрес или восторженными восклицаниями, подчёркивавшими мудрость его руководства. Речи членов Политбюро, наркомов, секретарей республиканских и областных партийных организаций буквально пестрели эпитетами "великий", "гениальный", "гениальнейший", никогда ранее не употреблявшимися на партийных съездах. Имя Сталина на съезде прозвучало более 1500 раз. В выступлениях Кагановича оно было употреблено 37 раз, Орджоникидзе - 40 раз, Микояна - 50 раз, Косиора - 35 раз.
Особое раболепие перед Сталиным было продемонстрировано в речах не "победителей", а "побеждённых", то есть бывших лидеров оппозиции, саркастически названных Кировым "теми, которые до сегодняшнего дня были в обозе". Замечая, что "съезд без особого внимания слушал выступления этих товарищей", Киров под смех зала заявил, что "обозники" "пытаются тоже вклиниться в это общее торжество, пробуют в ногу пойти, под одну музыку, поддержать этот наш подъём. Но как они ни стараются, не выходит и не получается"[8].
Действительно, бывшие лидеры оппозиционных группировок, которым было позволено выступить на съезде, старались в своих речах ещё и превзойти ту "музыку", которая звучала в речах "победителей". Как мажорные рапорты "победителей", так и униженное самооплёвывание "обозников" свидетельствовали о том, что негласной нормой партийной жизни стало двурушничество. Ведь партийные руководители, выражавшие полное единодушие в безраздельной поддержке сталинской "генеральной линии", лучше, чем кто-либо другой, знали, что среди упоминаемых ими побед многие являются преувеличенными или бумажными и что даже действительные успехи оплачены огромными человеческими жертвами. Но ещё больший разлад с собственной совестью должны были испытывать "обозники", ещё недавно резко критически оценивавшие Сталина и его политику, а теперь, после нагромождения новых сталинских ошибок и преступлений, лицемерно восхвалявшие его, в том числе и за то, что он их беспощадно "бил".
На протяжении многих лет в мировой исторической литературе, посвящённой сталинизму, дискутируется вопрос о причинах "признаний" бывших лидеров оппозиций на московских процессах. Думается, что лучший ответ на него дают выступления "обозников" на XVII съезде, которые не были вырваны пытками или боязнью за жизнь своих близких, а объяснялись прежде всего политической и нравственной деградацией, которая произошла с этими людьми уже к началу 1934 года. Все они как бы соревновались друг с другом в предельном сервилизме и лицемерии, свидетельствовавшими о полной утрате ими гражданского и просто личного человеческого достоинства. Между тем именно лидеры бывших оппозиций, обладавшие наибольшим политическим опытом среди выступавших, не могли не отдавать себе отчёта в том, насколько фальшивы их самобичевания и безудержные панегирики в адрес Сталина. Тем не менее они униженно повторяли сталинские квалификации их поведения как "преступного" и "контрреволюционного", твердили о "гибельности" тех путей, которые предлагались ими в прошлом, и заверяли съезд, что теперь в полной мере осознали правоту и величие Сталина.
Самое трагичное заключалось, быть может, в том, что шансы "обозников" "обелить" себя, стать снова "своими", вернуть доверие большинства съезда были практически нулевыми. Истерия, сопутствовавшая прежней внутрипартийной борьбе и только подогреваемая униженным самооплёвыванием бывших оппозиционеров, породила устойчивое недоверие к последним. Это, несомненно, чувствовали сами кающиеся, хотя они в разной степени оценивали безнадёжность своего положения. Видимо, это чувство глубокой обречённости и отодвигало последние рубежи самоуважения, превращало принципиальность, искренность и даже обычный человеческий стыд в недоступную роскошь.
Ни одному из восьми "обозников", выступавших на съезде, не удалось пережить годы большого террора. Двое из них покончили в 1935-1936 годах самоубийством, пятеро были осуждены на открытых процессах, один расстрелян по приговору закрытого суда.
Первую группу "обозников" составляли лидеры "правого уклона", которые к тому времени ещё оставались членами ЦК.
Бухарин, подробно перечислив "целый ряд теоретических предпосылок правого уклона, формулированных прежде всего мною", заявил, что "товарищ Сталин был целиком прав, когда разгромил, блестяще применяя марксо-ленинскую диалектику", эти "предпосылки". Он называл Сталина "могущественным глашатаем не только экономического, но и технического и научного прогресса на нашей планете", "славным фельдмаршалом пролетарских сил".
Вспоминая свои прежние "ошибки", Бухарин объявил выдвигавшееся им в 1928-1929 годах "обвинение партийного режима в военно-феодальной эксплуатации крестьянства" "одним из отравленных лозунгов", "одной из острейших, граничащих с преступлением, парфянских стрел, которые были пущены со стороны оппозиции". Он заявил, что "обязанностью каждого члена партии является борьба со всеми антипартийными группировками, активная и беспощадная борьба, независимо от каких бы то ни было прежних личных связей и отношений, сплочение вокруг ЦК и сплочение вокруг товарища Сталина как персонального воплощения ума и воли партии, её руководителя, её теоретического и практического вождя". В этой связи Бухарин утверждал, что "после признания бывшими лидерами правых своих ошибок подспудные течения и открытое сопротивление со стороны врагов партии нашли своё выражение в разных группировках, которые всё быстрее и всё последовательнее скатывались к контрреволюции, каковыми были и охвостья антипартийных течений, в том числе и ряд моих бывших учеников, получивших заслуженное наказание"[9]. Особая постыдность этих слов Бухарина состояла в том, что они были сказаны в условиях, когда большинство его учеников томилось в тюрьмах.
Рыков обещал съезду "дожимать тут до конца, пока не исчезнет всякое подозрение, что у меня остался какой-то след старых правоуклонистских идей или осадок каких-то обид за то, что меня совершенно поделом и совершенно вовремя побили. Я должен сказать, что могли побить, имели все основания побить гораздо больше, чем это сделали". Говоря о заслугах Сталина, Рыков заявлял, что Сталин после смерти Ленина "сразу и немедленно выделился из всего состава тогдашнего руководства" и что "в борьбе против теперешнего руководства и против товарища Сталина - одна из моих величайших ошибок, моя огромная вина перед партией, которую я старался и я должен загладить во что бы то ни стало"[10].
Каясь в своих нападках на партийный режим и "на того, кто олицетворял единство партии", Томский объяснял эти нападки тем, что "товарищ Сталин был самым последовательным, самым ярким из учеников Ленина... был наиболее зорким, наиболее далеко видел, наиболее неуклонно вёл партию по правильному, ленинскому пути... был более теоретически и политически подкованным в борьбе против оппозиции" и поэтому "наиболее тяжёлой рукой колотил нас". Томский уверял съезд, что "на любой партийной трибуне, перед любой аудиторией я готов защищать от начала и до конца всю линию партии, каждый её практический шаг"[11].
Другая группа "обозников" состояла из бывших "троцкистов". Она включала Пятакова и Радека, которые занимали в то время высокие посты, и Преображенского, только что вернувшегося из ссылки. Пятаков, уделивший в своей речи основное внимание успехам тяжёлой промышленности, которой он фактически руководил, и удостоившийся за это неоднократных аплодисментов, ограничился ритуальными словами о заслугах Сталина в разгроме "троцкизма" и "всякого рода последующих оппортунистических групп и группочек"[12]. Более подробно затронул эту тему Радек, фактически посвятивший ей всю свою речь. Он утверждал: взгляд "той части партии, к которой я принадлежал", на партийные съезды как на съезды аппаратчиков представлял собой "или клевету на партию, или ночные кошмары. Аппарат нашей партии оказался самым могучим историческим аппаратом созидания социализма". Далее Радек поделился воспоминаниями о том, как он "был партией послан, немножко недобровольно (смех) на переучебу ленинизму в не столь отдалённые города" и там "должен был только с грустью констатировать, что то, что не вошло в разум через голову, должно было войти с другой стороны (взрыв хохота)". Продолжая эту мысль, Радек говорил, что "мы, которые столько времени дрались против линии партии, должны иметь хотя бы настолько разума, чтобы, учтя уроки нашей борьбы, не претендовать на руководство, а уметь быть такими рядовыми, которых партия наша воспитала миллионы"[13].
Преображенский каялся в том, что он "оказался в группе, которая в дальнейшем имела самую презренную судьбу". Он сообщил съезду, что в последнее время избавился от своего прежнего "ослепления", перечитывая характеристики, которые давал левой оппозиции Сталин, и "в некотором смысле как бы читал их впервые, читал эти книжки и документы, на которых были мои карандашные иронические записи, как совершенно новый документ". Посвятив значительную часть своей речи нападкам на Троцкого и обличению собственных "ошибок", Преображенский особо отмечал: "Должен опять-таки с той горечью, с которой я должен признавать все мои ошибки, сказать и о ряде моих ошибок в отношении товарища Сталина. В отношении товарища Сталина у меня есть чувство глубочайшего стыда - не в персональном смысле, а в политическом смысле, потому что здесь я ошибался, быть может, больше всего". К заслугам Сталина Преображенский относил то, что "даже Ленину не удалось осуществить столь большое единство, которого достигла партия в настоящее время под руководством товарища Сталина".
Признавшись, что у него "язык не поворачивается" "что-нибудь политическое сказать не совсем так, как думаешь", Преображенский назвал это качество... своим политическим недостатком. Пути избавления от этого "недостатка" он видел в следовании "принципу": "Если у тебя не поворачивается язык говорить всё в деталях так, как говорит партия, ты всё же должен итти с партией, должен говорить, как и все, не надо умничать... Тем более, товарищи, теперь, когда я во всём разбираюсь, всё понимаю, все свои ошибки достаточно осознал, я повторяю себе ...голосуй с товарищем Сталиным - не ошибешься"[14]. Однако и такое самобичевание Преображенского было признано следующими ораторами недостаточным. Кабаков назвал заявление Преображенского неправильным и неуместным, поскольку, по его мнению, Преображенский призывал голосовать "за тезисы Сталина" "слепо", а не "горячо и убеждённо", "с воодушевлением"[15].
Третья группа "обозников" включала лидеров бывшей "ленинградской оппозиции" Зиновьева и Каменева, лишь несколько месяцев назад возвращённых из второй ссылки и непосредственно перед съездом восстановленных в партии. Зиновьев назвал доклад Сталина на съезде "редким и редчайшим в истории мирового коммунизма документом, который можно и должно перечитывать по многу раз", "докладом-шедевром", "вошедшим в сокровищницу мирового коммунизма в тот самый момент, когда он был здесь произнесен, и уже ставшим на ряд лет основным законом партии". В его речи возникали пассажи, полные слащавого умиления: "Лучшие люди передового колхозного крестьянства стремятся в Москву, в Кремль, стремятся повидать товарища Сталина, пощупать его глазами, а может быть и руками, стремятся получить из его уст прямые указания, которые они хотят понести в массы".
Называя съезд триумфом партии, Зиновьев подчёркивал, что "это есть триумф руководства, триумф прежде всего того, кто возглавлял это руководство в решающий, трудный период... Вот почему особенно тяжело и больно тем, которые пытались потрясать авторитет этого руководства, которые выступали против авторитета этого руководства". Говоря об особенном стыде, который он испытывает за свою былую критику Сталина, Зиновьев заявлял, что "в борьбе, которая велась товарищем Сталиным на исключительно принципиальной высоте, на исключительно высоком теоретическом уровне, - что в этой борьбе не было ни малейшего привкуса сколько-нибудь личных моментов". Своё "грехопадение" Зиновьев объяснял тем, что он не слушал "основных партийных кадров, с которыми вместе вырос и которые тебя предостерегали и предостерегали, которые увещевали и увещевали и которые потом били и били, били поделом"[16].
Каменев заявлял, что на нём "лежит печальная обязанность на этом съезде победителей представить летопись поражений, демонстрацию цепи ошибок, заблуждений и преступлений, на которые обрекает себя любая группа и любой человек, отрывающиеся от великого учения Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, от коллективной жизни партии, от директив её руководящих учреждений". Подобно другим оппозиционерам, своё наибольшее раскаяние Каменев выражал по поводу того, что "мы, естественно, в этой фракционной борьбе направили самое ядовитое жало, всё оружие, которое у нас тогда было, против того, кто более всего нас бил, кто проницательнее всего указывал ту преступную дорогу, на которую мы встали, против товарища Сталина".
Далее Каменев перечислял основные этапы внутрипартийной борьбы, в ходе которой, по его словам, "прошли одна за другой по крайней мере три волны подлинной контрреволюции". Первой волной он назвал, разумеется, "троцкизм", а второй - "волну кулацкой идеологии". Во время этой второй волны, по словам Каменева, замышлялся блок его группы с "правыми"[17*], оформлению которого помешала "бдительность Центрального Комитета, теоретическая выдержанность его руководителя товарища Сталина, его идейная непримиримость". Третьей "уже не волной, а волнишкой" Каменев объявил деятельность рютинской группы, идеологию которой он назвал идеологией "совершенно оголтелого кулачья, вернее остатков кулачества, на которое железная пята пролетариата уже наступила... С этой идеологией, которой мы хотя бы пассивно помогали, с этой идеологией бороться теоретическим путём, путём идейного разоблачения было бы странно. Тут требовались другие, более материальные орудия воздействия, и они были применены и к членам этой группы, и к её пособникам, и к её укрывателям, и совершенно правильно и справедливо применены были и ко мне".
Общей чертой трёх "волн", по словам Каменева, было "заострение всей борьбы... против Центрального Комитета и, конечно, против товарища Сталина как его вождя. Это была неизбежная черта любой возникшей контрреволюционной группки, как бы она ни называлась".
Формулируя свои обязательства перед партией, Каменев подчёркивал, что важнейшим из них является "абсолютное доверие к командиру, против которого мы боролись, который нас поборол - поборол правильно и справедливо". Поэтому "на каждом из нас, особенно на нас лежит обязанность, всеми мерами, всеми силами, всей энергией противодействовать малейшему колебанию этого авторитета, малейшим попыткам в какой бы то ни было степени подорвать этот авторитет". Он заверил съезд, что считает "того Каменева, который с 1925 по 1933 г. боролся с партией и с её руководством, политическим трупом"[18].
Наконец, на съезде выступил один из лидеров "право-левацкого" блока Ломинадзе, который назвал ошибками своей группы критику сложившегося партийного режима, отрицание роста материального и культурного уровня рабочих и требование о сокращении капитального строительства. "Величайшим грехом" Ломинадзе, как и другие каявшиеся "обозники", называл выступление "против руководства нашей партии, против вождя партии товарища Сталина"[19].
Восторженная оценка доклада Сталина, звучавшая во всех выступлениях как "победителей", так и "обозников", была закреплена в речи Кирова, озаглавленной "Доклад товарища Сталина - программа всей нашей работы". Киров назвал сталинский доклад "самым ярким документом эпохи" и заявил, что съезду не следует "напрасно ломать голову" над выработкой резолюции по отчётному докладу ЦК, которая принималась на всех предшествующих съездах. Вместо этого необходимо "принять к исполнению, как партийный закон, все положения и выводы отчётного доклада товарища Сталина"[20]. Сразу же после речи Кирова Сталин отказался от заключительного слова, поскольку "прения на съезде выявили полное единство взглядов наших партийных руководителей, можно сказать, по всем вопросам партийной политики"[21]. В качестве резолюции по отчётному докладу было принято решение в несколько строк, выдержанное в духе предложения Кирова.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Бюллетень оппозиции. 1934. № 38-39. С. 1.<<
[2] Там же. С. 2.<<
[3] Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 320, 330.<<
[4] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 43.<<
[5*] Фальсифицированными демографическими выкладками Сталин руководствовался и в дальнейшем. В декабре 1935 года он повторил свою "крылатую" фразу, выдав её за "голос народа": "У нас теперь все говорят, что материальное положение трудящихся значительно улучшилось, что жить стало лучше, веселее". Из этого, по словам Сталина, следовало, что "население стало размножаться гораздо быстрее, чем в старое время. Смертности стало меньше, рождаемости больше, и чистого прироста получается несравненно больше. Это, конечно, хорошо, и мы это приветствуем. Сейчас у нас каждый год чистого прироста населения получается около трёх миллионов душ. Это значит, что каждый год мы получаем приращение на целую Финляндию". ("Правда". 1935, 4 декабря). Этот пропагандистский пассаж представлял особенно грубую фальсификацию. Если бы численность населения в 30-е годы росла ежегодно на 3 млн., то она достигла бы к 1939 году почти 190 млн. чел. (по переписи 1926 года в СССР насчитывалось 140 млн. чел.) Однако перепись 1939 года зафиксировала всего 170,4 млн. чел. Понятно, что на основе завышенных данных об основном демографическом показателе - численности населения - невозможно было разрабатывать реалистические планы экономического и социального развития.<<
[6] Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 347.<<
[7] Там же. С. 374.<<
[8] ХVII съезд Всесоюзной , Коммунистической партии (большевиков). С. 253.<<
[9] Там же. С. 125-129.<<
[10] Там же. С. 210-212.<<
[11] Там же. С. 250-251.<<
[12] Там же. С. 456.<<
[13] Там же. С. 627.<<
[14] Там же. С. 236-239.<<
[15] Там же. С. 245.<<
[16] Там же. С. 492-497.<<
[17*] Мысль о блоке "левых" и "правых", уже применительно к современному этапу, была развита в заключительном слове Сталина, который заявил, что теперь "левые" открыто присоединились к контрреволюционной программе правых для того, чтобы составить с ними блок и повести совместную борьбу против партии". (Сталин И. В. Соч. Т. 13, С. 363).<<
[18] Там же. С. 516-521.<<
[19] Там же. С. 119.<<
[20] Там же. С. 252.<<
[21] Там же. С. 259.<<