Когда журнал "Урал" начал готовить публикацию романа "Дело Тулаева" (опубликован в № 1-3 за 1989 год), имя Виктора Сержа практически ничего не говорило советскому читателю и даже специалисты по западной литературе не могли хоть чем-то обогатить скудные сведения о писателе, которыми располагала редакция. Казалось, все следы трудов и борьбы этого неукротимого бунтаря, подвижника, мыслителя, полемиста, автора огромного литературного наследия были вытравлены из памяти людской стараниями суперспециалистов из "министерства правды" (Дж. Оруэлл), десятилетиями совершенствовавшихся в "рационировании" духовной жизни нашего общества.
Однако память человеческая неистребима. Одно из подтверждений тому - эта вот книга, своим появлением окончательно удостоверившая факт возвращения писателя Виктора Сержа в лоно культуры, к которой он, несмотря на свой французский язык, по праву принадлежит. Ибо почти всё, что вышло из-под пера талантливого прозаика, поэта, публициста, историка, было обращено к России первых послеоктябрьских десятилетий, пронизано её идеями и заботами, наполнено её реалиями. Прочитав романы, вы не найдёте повода укорить автора за "взгляд со стороны": не присутствуя в действии в качестве непосредственного участника, он тем не менее явно и неразрывно связан с миром своих российских, русских героев - участников нашей великой отечественной драмы тридцатых годов. Такой взгляд, такая позиция обусловлены перипетиями личной судьбы писателя, которые сами по себе могли бы стать основой остросюжетного романа.
Прологом к этому роману могли бы послужить события, происшедшие в Париже зимой 1911-1912 годов. Представьте себе: город взбудоражен каскадом дерзких налетов на банки и кассы. В скоротечных и яростных стычках гибнут инкассаторы, полицейские, шоферы, случайные свидетели, но ловким грабителям всякий раз удается ускользнуть, прихватив добычу и не оставив улик. И всё-таки пинкертоны, подбодрённые к тому же обещанием солидного вознаграждения, ловят след. Он ведёт к организации "Спутники анархии", руководимой неким Бонно. Всю весну полиция одного за другим вылавливает анархистов, взять не удается только главаря. Но вот и он попадает в ловушку: вокруг гаража, ставшего его последним убежищем, сосредоточены немыслимые силы - три роты республиканской гвардии, несколько батальонов пехоты, множество полицейских. (Господи, что они все там делают? Они ж только мешают друг другу! Но уж, видно, столь велико было желание властей раз и наверняка покончить с террористическим кошмаром последних месяцев.) Мы не знаем точно, сколько времени длилась осада, известно лишь, что дерзкий анархист и не помышлял сдаваться. Потеряв надежду взять его живым, осаждающие взорвали импровизированный бастион - им достался лишь труп...
Вот в таком криминально-романтическом антураже мог бы впервые предстать перед читателем герой нашего воображаемого романа[1], ибо имя его впервые стало известным широкому читателю из материалов этого сенсационного процесса, а ярлык "французского анархиста" так и закрепился на нём уже до конца его дней.
Однако к февралю 1913 года, когда начался процесс по делу Бонно, будущему писателю исполнилось уже двадцать три - даже по нынешним временам возраст вполне ответственный; гешефты с потрошителями парижских сейфов отнюдь не были началом его идейного самоопределения. Так что завязка "биографического романа" о Викторе Серже должна быть отнесена к более раннему времени: то ли к 1910 году, когда он, ещё двадцатилетним, начал издавать в Париже журнал "Анархия", то ли к 1908-му, когда он примкнул к колонии анархистов в Арденнах, то ли к ещё более ранним годам, когда он - совсем уж подростком - в Бельгии вступил в организацию молодых социалистов. К сожалению, об этих эпизодах жизни нашего героя мы знаем слишком мало. Мало - и всё же достаточно для того, чтоб воздержаться от истолкования криминального "пролога" в банально-уголовном плане. По крайней мере, сами себя разбойные "спутники" считали идейными борцами, а свои экспроприационные акции - вполне допустимым, с точки зрения "революционной морали", способом противодействия "активного меньшинства" порочному буржуазному государству, реальным "прямым действием" - в противовес "бессмысленной возне" в парламенте, бесплодным политическим методам социалистов. Нам с вами, читатель, с нашим-то революционным прошлым, как не понять этих рыцарей экспроприации!..
Парижские судьи, однако, не разделили политических воззрений своих "клиентов" и воздали новоявленным "робин-гудам" по всей строгости "буржуазного" закона. Будущий писатель получил "всего" пять лет тюрьмы, что, между прочим, свидетельствует о его непричастности к "мокрым делам" единомышленников - те, кто совершал убийства, были подвергнуты несравненно более суровым карам. Виктор Серж не запятнан кровью невинных служителей хотя бы и буржуазного порядка - это обстоятельство, признаемся, снимает камень с души авторов данного очерка...
В 1917 году, отбыв назначенный ему срок, наш герой был освобождён из-под стражи и выслан в Испанию, где не преминул ввязаться в первую попавшуюся политическую драку, после чего вынужден был бежать обратно во Францию. Здесь он был снова арестован - на этот раз уже по подозрению в большевизме - и ещё год просидел в парижской тюрьме. И вот тут-то действие нашего воображаемого романа круто повернуло бы к кульминации: будущего писателя выпускают из-под стражи и высылают... в революционный Петроград! В обмен на задержанного петроградской ЧК французского офицера.
Мы не имеем сведений о том, в чьей голове и при каких обстоятельствах созрела идея такого обмена; мы не знаем, учитывалось ли при этом собственное желание невольного клиента французской пенитенциарной системы. Но в главном усомниться невозможно: лучшей судьбы для себя в ту пору бунтарь по духу и борец за народное дело по призванию наверняка и вообразить бы не смог. Мало того, была ещё одна причина считать его высылку в Россию перстом судьбы. Дело в том, что "французский анархист" и "французский большевик" был по происхождению исконно русским человеком!
Его подлинное имя - Виктор Львович Кибальчич. Несколько поколений его предков жило на Черниговщине. Один из нынешних представителей древней фамилии - москвич О. А. Кибальчич, приславший письмо в редакцию "Урала" после публикации "Дела Тулаева" (см. "Урал", 1989, № 7), - проследил родословную писателя до пятого колена. Между прочим, он установил, что священник черниговского (по нынешнему административному делению - брянского) села Врянцы Никита Кибальчич был общим прапрадедом отца Сержа Льва (по метрической записи - Леонида) Ивановича и знаменитого народовольца Николая Ивановича Кибальчича. Соль этого открытия не в установлении родства, а скорее - наоборот: была опровергнута получившая было распространение (и один из нас невольно к тому руку приложил) легенда, будто эти два Кибальчича были родными братьями. Не получила документального подтверждения и вторая легенда - о причастности Льва Ивановича к покушению 1 марта 1881 года и вообще к организации "Народная воля". В результате стало не очень понятно, что именно принудило его покинуть Россию. Приходится лишь констатировать, что в восьмидесятые годы он живёт уже в Брюсселе, там женится на русской эмигрантке Подоревской и там же в январе 1890 года у них рождается сын, наречённый именем, в которое вложено так много надежды: Виктор-Наполеон!
Трудно сказать, каких побед ожидала от сына чета русских эмигрантов в бельгийской столице, но нет сомнений, что российская обстановка первых послеоктябрьских месяцев предоставляла человеку таких взглядов, такого житейского опыта и такого темперамента, какими обладал наш герой, необозримое поле деятельности. Будущие исследователи проследят, какими путями шла адаптация вчерашнего убежденного анархиста к большевистской диктатуре, внешняя же сторона событий проста: двадцативосьмилетний Виктор-Наполеон погружается в водоворот русской революции. С 1920 года он уже член партии большевиков, участвует в организации, а потом и в практической работе Коминтерна, занимается издательской деятельностью, пишет статьи и книги о событиях в революционной России, рассчитанные на зарубежного читателя, сотрудничает в знаменитой газете Анри Барбюса "Кларте". В кругу его повседневного общения этого времени оказываются крупнейшие политические деятели, писатели, художники - русские и зарубежные. Множество интересных сведений о подобных встречах запечатлено им в статьях и записных книжках, которые ещё ждут перевода на русский язык...
В 1922 году Виктор Серж едет - уже как официальный представитель Коминтерна - в Германию, затем в Австрию, а в 1926 году возвращается (теперь уместно именно это слово) в Ленинград. Некоторое время его общественно-политическая деятельность развивается по нарастающей, однако в 1928 году последовал необоснованный (сегодня-то мы знаем, что неминуемый) арест. Повод к нему - принадлежность к ленинградской оппозиции. Правда, через два месяца его всё-таки отпустили, но без права заниматься политикой. С этого момента вся недюжинная энергия Кибальчича-Сержа сосредоточивается на литературе. Одну за другой он пишет и публикует (за рубежом - тогда это ещё не считалось криминалом) пять книг, в том числе первый серьёзный опыт в области художественной прозы - роман "Люди в тюрьме". Как сообщает критик В. Бондаренко (Урал, 1989, № 3), роман был переведён на русский язык, готовился к изданию под названием "1825 дней", уже автору были присланы гранки (заметим к слову, что "французский писатель" русским владел не хуже нас с вами)... Но книга так и не появилась. Очевидно, направленность авторских интересов всё более заметно не совпадала с направленностью псевдосоциалистического развития страны. Закономерный итог: в 1933 году писатель был снова арестован и после нескольких месяцев тюрьмы сослан в Оренбург. В городе по сей день сохранился (Кавалерийская, 33) старый деревянный дом, где жил Серж с подростком-сыном. Возможно, где-то там живут ещё и очевидцы трудов и дней писателя в изгнании - хотя, с другой стороны, многие ли в те годы могли решиться на общение с политически "прокажённым"? А если кто и решился, то не обернулась ли такая неосмотрительность трагедией два-три года спустя?
В Оренбурге Серж продолжает активно работать. Достоверно известно, что там он написал романы "Обречённые" и "Буря" и книгу поэм "Сопротивление", но голос его теперь не выходит за пределы узилища...
И вот тут "романист"-случай привносит в сюжет воображаемого романа почти неправдоподобный поворот: выключение из литературной жизни писателя, получившего уже европейское признание, подручным Ягоды не удалось провернуть "втихую". Парижский конгресс в защиту культуры (июнь 1935 года) требует от Сталина освобождения Сержа, с тем же обращается к диктатору и гость Москвы Ромен Роллан, расположения которого настойчиво добивалась партийно-государственная верхушка. И случилось чудо: хотя и после колебаний, после многомесячных проволочек, но всё-таки опальный революционер был выпущен за границу.
Во время кратковременного пребывания в Москве, где к нему смогла, наконец, присоединиться больная жена с маленькой дочерью, он предпринимает усилия к спасению рукописей, привезенных из Оренбурга. Английский журналист Мюррей Армстронг, заинтересовавшийся судьбой литературного наследия Сержа, так рассказывает об этом эпизоде: "Будучи уже в Москве, Серж отпечатал в нескольких экземплярах каждую из своих законченных книг. И послал один экземпляр всех работ Ромену Роллану для передачи своему парижскому издателю. Рукописи по адресу не поступили. Он вторично послал копии в Париж, и они тоже в пути "затерялись". Ранее он отправил копии в Главлит, чтобы получить разрешение на вывоз рукописей, и хотя ему в вывозе не было отказано, однако пакет этот тоже куда-то канул. Ещё один набор копий Серж отнёс Екатерине Пешковой, первой жене Горького, руководившей тогда советским Красным Крестом, который ютился в тесном помещении на Кузнецком мосту. Именно она в конечном итоге выхлопотала разрешение на трёхлетнее пребывание Сержа в Бельгии - после того, как ему было поочередно отказано в выезде во Францию, Англию, Голландию и Данию. Однако судьбу экземпляров, попавших к ней, проследить также не удалось". (За рубежом, 1990, № 48, с. 22).
Поэмы потом удалось восстановить по памяти - они были изданы в Париже. Что же касается романов... Нынешним владельцам архивов ведомства Ягоды судьба, можно сказать, даровала редкостную возможность, не прилагая чрезмерного труда, обогатить и русскую, и французскую литературу...
Итак, охранка Сталина отпустила на свободу опаснейшего свидетеля!
Письма Сержа Магделене Паз и Андре Жиду, опубликованные в одном из номеров "Эспри" (второе появилось вскоре и на русском языке - в парижском "Бюллетене оппозиции"), по-видимому, впервые представили зарубежному читателю широкую панораму подлинной жизни "первой страны победившего социализма", скрытой от посторонних глаз за пропагандистским фасадом. Даже на взгляд отвыкшего удивляться современного читателя, автор писем не только видел, но и понимал в тогдашней советской действительности поразительно много. Однако пафос разоблачительных писем Виктора Сержа был направлен не на осуждение (к чему склоняются многие нынешние публицисты), а на защиту революции. "Заклинаю Вас, - обращается изгнанник из социалистического "рая" к Андре Жиду (который уже в течение нескольких лет в своих публицистических выступлениях защищал страну большевиков от нападок западной прессы), - не закрывайте глаз, посмотрите на то, что происходит позади изобретательной и дорого стоящей пропаганды, парадов, шествий, конгрессов, новых маршалов, - как это всё старо! - Вы увидите революцию, поражённую в самых её живых тканях и зовущую нас всех на помощь. Согласитесь со мной, - замалчивая её язвы и закрывая глаза - ей служить нельзя. Никто не представляет лучше Вас передовую интеллигенцию Запада, которая если и много сделала для цивилизации, должна ещё много сделать, чтобы пролетариат мог простить ей то, что она не поняла смысла войны 1914 года, не признала в начале величия русской революции, не достаточно защищала рабочие свободы. Теперь, когда она, наконец, с симпатией поворачивается в сторону социалистической революции, воплощающейся в СССР, ей надо всерьез выбирать между слепотой и открытым взглядом на действительность".
Прошел едва ли месяц после публикации писем Сержа, когда Андре Жид получил возможность побывать в Советском Союзе. Можно ли сомневаться, что во время всей поездки он вел внутренний диалог с Виктором Сержем? В итоге его правдивый рассказ об увиденном в СССР не смог быть использован диктатурой для подкрепления её, как говорится сегодня, "имиджа". За это вчерашний "друг Страны Советов" был лишён официального советского благорасположения и на многие десятилетия вычеркнут даже из университетских программ.
Что же касается Виктора Сержа, то все оставшиеся ему годы (а умер он в Мехико в 1947 году) он почти целиком посвятил осмыслению своего российского опыта. Он писал статьи и книги о разных аспектах истории русской революции, о Ленине и Сталине, о жизни и смерти Троцкого, о Сталине и Гитлере, о преступлениях ГПУ - десятки статей и книг, с большим знанием дела освещающих вопросы, вставшие перед нашим обществом только сегодня.
Но особую ценность его наследия составляют, как нам кажется, романы, в образном строе которых соединились широчайшая осведомленность, беспримерный жизненный опыт, глубокое понимание происшедших событий и живая эмоциональная реакция человека, для которого всё описываемое - не легенда, подкреплённая архивными изысканиями, а боль и смысл собственной жизни. Те два из них, что помещены в этой книге, тематически и, насколько мы можем судить, художественно занимают центральное место в творчестве писателя. Надо принять во внимание и то, что именно их рекомендовал для первого знакомства советского читателя с творчеством Сержа сын писателя Владимир Викторович Кибальчич - крупный мексиканский художник Влади. А он-то подлинный знаток и горячий пропагандист творчества своего отца.
Люди неординарной судьбы не так уж редко берутся за перо, замахиваются порой и на роман, но даже самая прилежная беллетризация обычно не может скрыть от читателя мемуарной природы созданных ими образов. Виктор Серж стоит тут особняком: он строит повествование по законам художественной прозы. Надеемся, подлинные ценители литературы сумеют по достоинству оценить изобретательность фабулы, изысканное композиционное мастерство, богатство и непринужденность типажных зарисовок, выстроенность психологических коллизий. К сожалению, перевод - по самой природе своей - не дает возможности в полной мере оценить стилистические достоинства оригинала, так что читателю придётся на слово поверить, что французский язык Кибальчича-Сержа точен и богат красочными оттенками.
Однако литературный опыт последних лет и вся духовная атмосфера нынешней нашей жизни, скорее всего, не позволят читателю безмятежно окунуться в художественный мир романов Сержа; вероятнее всего, что они для него станут ещё одним источником историке-политической информации о переломной эпохе, в которой все мы сегодня мучительно ищем истоки наших нынешних общественных бед. Однако и в этом контексте романы представляемого нами автора выбиваются из общего ряда. Взгляд Виктора Сержа на трагические события тридцатых годов в одном существенном отношении радикально отличается от их трактовки в произведениях Дж. Оруэлла, О. Хаксли, А. Кестлера, Н. Нарокова, в публицистической книге Р. Конквеста. Для последних сталинский террор послужил причиной переосмысления их отношения к революции, к идее социализма, в самой природе которых они усмотрели антигуманное начало. А Кибальчич-Серж до конца сохраняет романтическую веру в идеалы революции, которую, по его мысли, предали её вчерашние вожди. Предали ради обретённой власти, ради сытой жизни для себя, ради удовлетворения собственных честолюбивых амбиций.
Особой достоверностью в обоих романах отличаются, на наш взгляд, психологические портреты Сталина ("Хозяина") и его ближайших сподвижников - надо полагать, потому, что автор, будучи сам политическим деятелем, имел возможность наблюдать их с близкого расстояния, в обстоятельствах и масштабах обыденной жизни. Поэтому он видел в них не гениев зла, а заурядных чиновников, стремящихся с помощью вероломства, интриг, репрессий укрепиться в общественном положении, занимаемом ими не по уму и не по заслугам. Психология сталинского режима - одно из наиболее впечатляющих интеллектуальных прозрений Сержа-романиста. Читатель сам найдёт в тексте обоих романов немало примеров, подтверждающих эту оценку, мы же здесь приведем только короткое рассуждение о "странном сходстве" двух кровавых диктатур, омрачивших лик двадцатого века: "Силу Гитлера создал Сталин, отлучая от коммунизма средние классы кошмаром ускоренной коллективизации, голодом, террором по отношению к, специалистам. Гитлер, приводя в отчаяние социал-демократов Европы, усилил Сталина. Один демократию в Германии хоронит недоношенную, дочь недоношенной революции, другой в России хоронит победоносную революцию, рождённую от слишком слабого пролетариата и брошенную остальным миром на произвол судьбы; оба ведут тех, кому служат, - буржуазию в Германии, бюрократию у нас - к катастрофе..." ("Полночь века"). Это написано в 1938 году!
Сталинский режим, по Сержу, - не продолжение революции, не воплощение её идей, как утверждают и поныне многие критики сталинизма. Во всех основных параметрах он откровенно контрреволюционен. "Лет на двадцать революция села на мель",- утверждает один из героев "Полночи века". (Сколь мрачным должен был казаться этот прогноз тому же Рыжику, с его подорванным ещё в царских застенках здоровьем, и сколь необоснованно оптимистичным выглядит он сегодня!) Последние защитники революции разгромлены, упрятаны в тюрьмы, ссылки, раздавлены и унижены нищетой, бесправием, неусыпной полицейской слежкой. Но чем суровее выпавшие им испытания, тем решительнее их порыв: "Революция не должна погаснуть!" Сами их страдания - источник их моральной силы. Они жадно ловят вести о своих единомышленниках - нет, не с воли, на воле уже никого и не осталось, а из пересыльных тюрем, из ссылок. Революция в застенках - это уже было, это сулит надежду. Живя в строгой изоляции, в окружении штатных и добровольных "стукачей", они ещё находят возможность обсуждать текущие политические дела - да так, будто сами могут чем-то повлиять на их ход. Впрочем, в каком-то смысле могут, ибо революция - преданная, удушенная, вытравленная из всех общественных институтов - как бы локализовалась теперь в них самих, в их душевном строе, в их хрупкой телесной оболочке, так что собственную ответственность перед историей, перед будущей новой революцией (в необходимости и конечной неизбежности которой они не сомневаются) они видят прежде всего в том, чтоб сохранить дух революции в себе.
Читатель вправе упрекнуть Виктора Сержа в отвлечённом и даже несколько мистифицированном понимании революции: прочитав оба романа, вы не обнаружите в них внятного указания на то, какими силами свершится переустройство государственной власти, каким образом будет достигнута социальная справедливость, чем будет обеспечена необратимость революционных преобразований, их защита от посягательств новых узурпаторов типа "Хозяина" или того же Тулаева. В осмыслении этих - согласитесь, не второстепенных - проблем сам автор, пожалуй, не продвигается намного дальше своего героя Родиона ("Полночь века"): "Новая революция, уж её-то мы сделаем совершенно по-другому. Не могу знать как, но совершенно по-другому". Правда, в обоих романах герои-революционеры, чьи настроения и позиции явно близки самому автору, не раз и не два сочувственно упоминают имя Троцкого, читают и комментируют его статьи. Эти штрихи, да ещё в сопоставлении с некоторыми деталями биографии самого Сержа, дают повод отдельным историкам причислять последнего к троцкистам. Такая версия существовала ещё при жизни писателя, она же получила некоторое распространение и в немногочисленных пока что публикациях последнего времени. Но едва ли она справедлива. Думаем, читатель заметит, что герои обоих публикуемых здесь романов, столько раз с симпатией упоминая о Троцком, ни разу, однако, не обсуждают его конкретных идей по переустройству мира - он для них не столько носитель "другой" идеологии, сколько антипод Сталину.
Надо принять во внимание и перипетии личных отношений Троцкого и Сержа, тем более что по времени они предшествовали написанию обоих романов. Да, именно по предложению Троцкого высланный из СССР Виктор Серж был незамедлительно кооптирован в бюро движения за Четвёртый Интернационал. С присущим ему темпераментом Серж с головой погружается в организаторскую работу, но очень скоро терпит жестокое разочарование. "Сектантство, авторитарность, фракционерство, интриги, манипуляции, узость мышления, нетерпимость", - так характеризует он обстановку в движении, так сказать, "для себя" - в "Записных книжках". Но тут же, без всяких там дипломатических экивоков, он делится своими горькими наблюдениями и с самим Троцким. "Вы враг, желающий казаться другом", - резко реагирует самолюбивый "вождь". Это был идейный разрыв. С 1937 года Серж полностью устранился от движения, и хотя годом позже Интернационал троцкистов был всё-таки создан, писатель оценил его перспективы пессимистически: "Это не начало, это - конец..." И далее: "... Так в бессилии и сектантстве вырождалось за границей великое и прекрасное дело, которому мы отдали столько жизней в России. Я продолжал переводить книги Старика - "Преданная революция", "Сталинские преступления", "Их мораль и наша" - и защищать его. В глазах широкой публики я оставался самым известным "троцкистским писателем", тогда как "большевики-ленинцы" изо всех сил дискредитировали меня. Для них я стал "мелкобуржуазным интеллигентом", влияние и сомнительное сочувствие которого следовало использовать..." ("Записные книжки").
Уйдя от активной политической борьбы в литературу, Виктор Серж продолжает размышлять о судьбах идеалов, которые сфокусировали в себе опыт всей его бурной и многосложной жизни. "Записные книжки" последних лет запечатлели эволюцию его взглядов в том направлении, в котором "реальный социализм" решился сделать несмелые и, мы бы сказали, панически беспорядочные шаги лишь четыре десятилетия спустя после смерти писателя. Сегодня, к примеру, выглядят чрезвычайно актуальными его возражения догматикам от марксизма: "Большинство по-прежнему видит лишь слишком упрощённую альтернативу социализм - капитализм и мыслит только категориями исчерпавшего себя исторического материализма". Сам же он считает, что "экономическая структура мира изменилась, традиционный капитализм уступает место планируемой и направляемой, то есть тяготеющей к коллективизму экономике". Что же предлагает мыслитель? "Социализму следует отказаться от идей диктатуры и гегемонии пролетариата и сделаться представителем широких масс, в которых развивается близкое к социализму, смутное и без доктринёрской фразеологии сознание". Как давно это было сказано и как долго мы не хотели слышать голос разума, опыта и чести!
Автор "Дела Тулаева" и "Полночи века" достаточно широко известен на Западе. В семи странах - Бельгии, Франции, Англии, Италии, Испании, Мексике, США - созданы общества друзей Виктора Сержа, усилиями которых к 100-летию со дня рождения писателя была подготовлена международная конференция в Брюсселе.
Сейчас, когда Виктор Серж вновь возвращается - своими книгами - к советскому читателю, многие прозрения его разума и таланта не покажутся, возможно, откровениями: десятилетия сумасбродных проб и трагических ошибок и нас самих кое-чему научили. Но мысль художника - а автор "Полночи века" и "Дела Тулаева", без сомнения, истинный художник - не может быть представлена, лишь как аргумент в политическом споре. Поэтому пафос творчества Сержа принадлежит не только прошлому. Когда экономические и политические провалы последних десятилетий заставили нас заняться переосмыслением всей послеоктябрьской истории, когда в своем отрицании сталинизма мы дошли до решимости объявить антигуманным и даже преступным едва ли не всё, что связано с Октябрем и его наследием, очень важно, нам кажется, прислушаться к голосу человека, ещё полвека назад открывшего для себя многие истины, до которых мы с трудом доходим лишь сегодня, но не изменившего идеалам революции, - прислушаться к голосу свидетеля защиты революции на суде истории. Тем более, что защищаемое писателем - не ублюдочные лозунги полуграмотных выдвиженцев, а многовековая традиция, за которую без колебаний возлагали на алтарь истории свою судьбу, свободу и самое жизнь многие поколения высоких духом борцов.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Не случайно английские кинематографисты занялись постановкой полуторачасового телевизионного фильма, посвящённого жизни Виктора Сержа.<<