Князь Усатов, бывший начальник Юго-Восточной железной дороги, поставил на голосование два предложения. Первое, внесённое генералом Каспаровым, требовало от администрации полностью изолировать отделение заложников от той части арестного дома, где содержались уголовники. Предложение тайного советника фон Экка ограничивалось тем, чтобы заложники сами закрывали на день своё отделение, дабы воспрепятствовать воровству. "Соглашательство и умеренность" тайного советника раздражали непримиримых. Один плешивый юрист заявил, что исключительное положение заложников позволяет, чтобы с ними обращались как с военнопленными... В этот момент оратора прервали, и он пробормотал: "Всё это, впрочем, ни к чему"... Поднялся ропот недовольства.
- Мы всё-таки получили тюфяки! - победным тоном воскликнул финансист Бобрыкин по прозвищу Толстяк, хотя за шесть месяцев заключения он стал походить на огромную летучую мышь, пугавшуюся дневного света.
Профессор Лытаев проголосовал за умеренное предложение, что вызвало насмешки его соседей над извечным университетским либерализмом.
С тех пор как его в полночный час вывели из камеры, без сомнения, чтобы отвести на расстрел, а затем, по ошибке или из снисходительности, поместили в отделение заложников, он в целом чувствовал себя превосходно. Каждый день приходили письма от жены и пачки папирос, которые передавал один бывший карманник, оставшийся в тюрьме в качестве надзирателя и весьма расположенный к интеллигенции. Профессор устроился в углу камеры № 3, почти под самым высоким зарешеченным окошком, которое не мыли со времён отречения царя. Письменным столом ему служил перевёрнутый ящик. Он усаживался на тюфяк, облокачивался о стену и клал ящик на колени. Глядя на ромбовидную выбоину в оконном стекле, через которую виднелось светлое небо, он забывал об окружающих его мелочных страстях и великой тоске. Так как заложников не казнили уже довольно давно, оптимисты предсказывали окончание террора после переговоров, которые, по слухам, велись с Международным Красным Крестом. Пессимисты пожимали плечами. По их мнению, в одну из ближайших ночей следовало ожидать какого-нибудь неприятного сюрприза.
- Эти бандиты смеются над Красным Крестом, они слишком безумны, чтобы остановиться. Я бы немного дал за наши головы, - говорил генерал Каспаров, у которого были свои причины для беспокойства.
Он задрожал, когда газеты в конце концов сообщили о поражении на фронте, ибо прекрасно знал (поскольку не так давно, незадолго до того, как сесть в специальный поезд, в котором генералы собирались бежать, приказал перебить заключённых в тюрьмах), что побеждённые не знают жалости.
Основным занятием обитателей камеры стало распределение сахара и селёдки. Избранный предводителем князь Усатов руководил им со справедливостью старого джентльмена, привыкшего улаживать вопросы чести. Благодаря ему судовладелец Нестеров (из хорошо известной в портах Старого и Нового Света фирмы "Нестеров и Бош"), который не ел вяленой рыбы, через день получал по липшему куску сахара и каждый день - по три дополнительных ложки щей.
Медленно пролетела ворона, проведя по кусочку светлого неба, который созерцал Лытаев, тотчас же растаявшую кривую; но этой несуществующей и всё же реальной черты оказалось достаточно, чтобы заставить старика задуматься. "Полёт птицы - вот факт; траектория - лишь закон, выведенный моим разумом". Лытаев достал из-под подушки листочки бумаги, тщательно разглаженные и местами покрытые жирными пятнами. Огрызком карандаша, очиненным при помощи лезвия "жиллет", которое одолжил князь Усатов, он принялся писать. Он делал много бессвязных заметок, оттачивая мысли. А затем передавал их Марии.
"Никогда, быть может, моя жизнь не была такой безмятежной. Это великое счастье - от всего устраниться и всё понимать. Мое счастье бесконечно, горько, мучительно и спокойно. Жизнь неожиданно сбросила передо мной всё, что её отягощало: привычки, условности, обязанности, заботы, ненужные знакомства. А мы порой отдаём этому всю душу. Ты помнишь сказку Киплинга, которую мы вместе читали в Веве - "Чудо Пурун Багхата"? Это история старого индуса, ведущего западный образ жизни, который возвращается на высокогорье, чтобы окончить дни свои подле земли, растений, усмирённых животных, вечной природы. Я - западный человек и не хочу удаляться ни от людей, ни от активной жизни - они тоже принадлежат вечности. Я хочу лишь преодолеть собственное бессилие и наконец понять, какой след оставляет в небе ураган, который уносит всех нас.
Несчастья человеческие предстают здесь во всей своей наготе. Мы живём жизнью бедняков. И я начинаю понимать бедных, их прямолинейное видение действительности, силу их ненависти, их стремление перевернуть мир. Я, однако, не испытываю ненависти, хотя, быть может, в глубине души ненавижу то, что люблю более всего. Уверен, что почти никто из нас в этой тюрьме не знает ненависти. Возможно, я ошибаюсь, потому что не так много наблюдаю за другими. У меня, поверь, нет для этого времени.
Говорят, что террор скоро закончится; я так не думаю. Он пока ещё необходим. Буря должна с корнем вырвать старые деревья, взволновать океан до самых глубин, отмыть древние скалы, оросить иссушенную землю. И тогда мир обновится. Если бы старый дуб, в котором с великим трудом течёт загустевший сок, был способен мыслить, он призвал бы молнию и рухнул с радостью. Пётр I был великим лесорубом. Сколько старых дубов он свалил! Пришли ещё более великие лесорубы, топор занесён над целым классом, над нами.
В какую мёртвую науку мы превратили историю в наших библиотеках! Объяснение настоящему мы искали в прошлом. Но как раз настоящее и объясняет прошлое. Истинная история будет твориться, когда у людей раскроются глаза.
Многие из тех, кто делает революцию, безумны. И, однако, они будут служить ей все до последнего. А если среди тех, кто её делает, есть такие, кто знает своё дело, мы со своими книгами и науками, покрытыми слоем пыли (которые всё же были небесполезны), можем уйти. Мария, я верю, что такие люди есть! В этом хаосе слишком много порядка и методики. Я верю, что встречу этих людей на своём пути, они уже существуют или вот-вот появятся, пробудятся. И я люблю их, даже если они кажутся жестокими, даже если они действительно таковы, даже если они убьют меня не глядя.
Лишь бы мы оказались сильнее! Видишь, я на стороне тех, которые, быть может, завтра... Если бы террор осуществляли другие, это было бы большим злом. Они вырвали бы из земли все молодые ростки. Первые защищают свою жизнь, жизнь вообще. Вторые - старые привилегии. Первые думают о человеке. Вторые - только о своём богатстве, даже не о самих себе; здесь есть один бывший, который желает победы белых лишь для того, чтобы получить компенсацию за конфискацию своих конезаводов.
В нашеё камере я занимаю одно из лучших мест, возле окна. Сюда проникает дневной свет. Через разбитое стекло я вижу небо. Ночами, когда слышен грохот канонады, в нём сверкает Бетельгейзе. И как ничтожен этот грохот под белыми мерцающими точками, составляющими вселенную! Я созерцаю их с безграничной отрешённостью. После нас звёзды будут светить для других. Для тех, кто захочет их увидеть. Люди идут вперёд, Мария. Пусть они, по нелепой случайности или по необходимости, пройдут по нашим телам - они идут вперёд.
Во все времена новый мир начинался именно с варваров. В нашей культуре столько всякой дребедени и скрытого, нездорового, лживого варварства! Варвары, которые пришли - порождение этой культуры: вот почему среди них есть отвратительные люди и безумцы. Их, как и нас, унесёт вместе со старыми верованиями, образами, тем, что отравляло жизнь, деньгами и сифилисом"...
По вечерам света не было. Лытаев прервался. Невозможно высказать всё, особенно если ты хочешь выразить лучшее, что в тебе есть. Лытаев умолчал о невыносимом страхе, который охватывал его при мысли о смерти; о том, что жить ему хочется также сильно, как ребёнку, который только что узнал, что такое смерть.
Егор ходил кругами по своей камере, справа налево, слева направо, в каком-то полузабытьи. И пел. Волга, катящая свои зеленоватые воды среди лесов и равнин. Чёлн, уносящий добрых молодцев к новым лихим делам, голова Стеньки, падающая с плахи, голова Стеньки, уносимая потоком.
Стукнуло окошечко, показались висячие усы.
- Тихо. По правилам петь запрещено.
Егор вздрогнул, словно где-то рядом от земли рикошетом отскочила пуля и полетела по новой траектории.
- Подавись своими правилами, вонючая рожа, крыса подземная, крыса тюремная, в задницу твои усы! Я пою, когда хочу. Не ты делал революцию.
Окошко закрылось, усач некоторое время стоял озадаченный. За семнадцать лет безупречной службы в тюрьме (а за эти годы произошло три революции, которые проявлялись в переполнении застенков, неслыханных дисциплинарных послаблениях и людской чехарде, от которой мутился рассудок) он привык к железным лестницам, тишине галерей, правилам, которые оставляли в силе все сменявшие друг друга администрации, постоянным, как смена времён года. Но один раз в жизни ему пришлось бояться так, что выворачивало желудок - когда в тюрьму хозяевами пришли те, кого он хорошо знал, так как в своё время выводил на прогулку следом за сутенёрами. И он некоторое время колебался, разрываясь между культом дисциплины и тайным опасением, что будет узнан.
В это время со двора пришёл новый комиссар арестного дома товарищ Рыжик в сопровождении завхоза. (Предыдущий комиссар, уличённый в спекуляции продовольствием, занимал теперь камеру на 5-м ярусе; ребята из обслуживающего персонала плевали в кипяток, который ему давали.) Усач приблизился к Рыжику, всем своим видом выражая чувства, которые подчинённому следует испытывать в присутствии начальника. Рыжик, с пятнами щетины на щеках, нахмурил брови. Откуда взялся этот старый зверь, выдрессированный для службы в тюрьме подобно цирковой собаке, обученной прыгать сквозь бумажный обруч? Хотя 1914-й, когда Рыжик занимал 30-ю камеру на 4-м ярусе, остался далеко в прошлом, он был уверен, что вспомнил эту красную физиономию с просмолёнными усами.
- Один из наших лучших людей, - шептал завхоз. - Из бывших: единственный, кто превосходно знает службу. Не ворует.
- Товарищ комиссар, там один матрос нарушает порядок.
- Что он делает?
- Поёт.
Рыжик пожал плечами.
- Ну и пусть поёт! - он с какой-то ненавистью взглянул на усача. - Сейчас же раздайте гранаты надёжным людям. Не этому, естественно. Пусть они носят их на поясе. По сигналу нужно "очистить" камеры от контрреволюционеров. Определить перед каждым его задачу. Также "очистить" камеры заложников 1-ой категории.
- А уголовников? - спросил завхоз.
Рыжик задумался, так как на этот счёт инструкций не получил. В конце концов, бандиты нападают только на собственников.
- Открыть им двери в последний момент.
За поворотом коридора произошла встреча, которой Рыжику любой ценой хотелось избежать. Люди в рубахах и штанах, свисающих на ботинки без шнурков, бежали к душу. Показался кто-то очень стройный, черноволосый, пугающий. Вблизи он уже казался не пугающим, а совершенно заурядным. Такова сила реальности - достаточно десяти шагов, чтобы сорвать с человека покров тайны, которой он себя окружил. Как он похудел, постарел за несколько дней: коричневатая кожа, опущенные уголки рта, заострившийся нос, горящие чёрные глаза!
- Здравствуй, Аркадий.
- Здравствуй, Рыжик, - (рукопожатие). - Как дела?
- Так себе. Ничего. Ты веришь, что мы выстоим?
- Это будет нелегко.
Когда много лет назад на затерянном сибирском полустанке Рыжику приходилось толкать многотонные вагонетки, тяжесть, давившая ему на плечи, была не так сильна, как в этот момент. Ледяной груз, навалившийся на душу и тело. Уже нечего сказать друг другу. Рыжик с каким-то удивлением услышал собственный голос - как будто вместо него говорил кто-то другой, сидевший у него внутри; Этот другой небрежным тоном лгал:
- Решение по твоему делу ещё не принято. И так полно забот, можешь не сомневаться. Ты хочешь увидеть эту... твою жену? Я могу устроить. Хорошо. Через час, брат. Прощай.
Прощай, прости. В этом слове заключена глубокая мудрость.
Дрожащими руками Аркадий зажёг папиросу. Эта лёгкая ритмичная дрожь в руках была ему хорошо знакома. И всё же он улыбнулся в пустоту. Тогда сопровождавший его невысокий белобрысый солдат тоже улыбнулся во всё своё широкое лицо, озарённое двумя зеленоватыми глазами, похожими на капли воды.
Рыжик толкнул-дверь директорского кабинета. Кожаные кресла, грязный бювар. "Конституция Республики Советов", "Внутренний распорядок арестного дома". Рыжик почувствовал себя ужасающе одиноким, попавшим в ловушку. Не хватало воздуха. В чёрных стеклах шкафа он увидел отражение некрасивого лица - своего лица. От стыда, что нервы у него как у интеллигента, его бросило в жар. Он кинулся к телефону. "Избавьте меня от этого! Я не создан для такой работы. Пошлите меня куда угодно, только избавьте меня от этого, слышите, сейчас же!" Вот что ему хотелось выкрикнуть. Медоточивый голос барышни сообщил ему об отъезде товарища Осипова на фронт. В ЧК не было никого, кроме товарища Зверевой... В канцелярии председателя грубый мужской голос заявил, что товарищ председатель разговаривает по прямому проводу со столицей и освободится нескоро. Керк был на чрезвычайном совете обороны в поезде Троцкого. В конце концов Рыжика соединили с Кондратием.
- Чего ты от меня хочешь, Рыжик? Говори короче. Как сказать ему, что...
- Кондратий, я выдохся. Я больше не держусь на ногах. Пошли кого-нибудь мне на замену.
- Выдохся? Ты в своём уме? Ты знаешь, что кругом творится? Оставайся на своём посту и больше меня не беспокой.
Связь прервалась. Рыжик почувствовал холод и предельную разбитость.
Он несколько раз прошёлся по кабинету, точно так же, как многие в тот момент кружили по своим камерам. Затем закрыл глаза.
Дверь приоткрылась, появился усач.
- Как твоя фамилия?
- Власов.
- У тебя есть водка, Власов?
- Как же без водки? Хорошая пшеничная, её тайком гонят в деревне неподалёку отсюда, в...
- Хорошо. Неси.
После первого стакана, большого, предназначенного для пива, по окоченевшим членам Рыжика внезапно разлилось тепло. Так огонь проникает во все поры, когда греешься у разложенного ночью в снегу костра. Усач, стоявший вытянув руки по швам, угодливо улыбался.
- Это согревает душу, - сказал он, облизнув губы, хотя и не пил.
"Грязная скотина", - подумал Рыжик. А вслух произнёс:
- Садись и пей.
Так как стакан был только один, они пили по очереди.
В приёмной Егор увидел Шуру.
Бесцветный солдат с гранатами на поясе незаметно - такая печать скуки лежала на его невыразительном лице - следил за каждым их движением.
- Я принесла тебе напильник, - выдохнула Шура, приблизив свои ярко накрашенные губы к губам мужчины, так что при этих словах их дыхание слилось.
- Передай в рукаве.
Егор почувствовал в руке упругую мягкость лезвия, гибкого, словно папоротник. Солдат Тимошка прекрасно видел, как эта похожая на китаянку женщина с кошачьими глазами что-то передала своему любовнику. И произнёс мягко, медленно, как бы во сне:
- Бери, браток, бери! Поможет оно тебе, как же... А с твоей стороны, княжна, это очень мило.
Егор и Шура подумали было, что им это снится - с таким скучающим видом застыл Тимошка. Его слова показались им нереальными.
- Сволочь проклятая! - буркнул, Егор, которого слух никогда не подводил.
- Им, этим свиньям, всё известно, Шура: ограбление банка, кооператива. Убийство старого Калашникова. Делишки анархов. Не стоило ничего отрицать, всё выяснилось за десять минут. Ты такой-то? Я. Вставай к стенке, парень. Вот и весь сказ. Так и случится, если мне не удастся бежать. Был человек, и нет его. Поняла?
Бескровное лицо приблизилось к нему с немой мольбой в прищуренных глазах.
- Не сердись, Егор, я скажу тебе одну вещь... Одну вещь, не сердись, Егор, я хочу, чтобы меня поставили к стенке вместе с тобой, не сердись...
Егор обнял её, и, почувствовав напряжение мускулов его руки, всё существо её затрепетало. Она увидела, как кровь прилила к его лицу, пьянящая радость исказила улыбку и вспыхнула в глазах. Вскрикнул ли он? Или ему только показалось, что вскрикнул?
- Шура, кошечка моя златоглавая! Ты в своём уме? Ах, какая же ты дурочка! Постарайся понять! Ну-ка! Мне пустят пулю в затылок. Ну и что же? Жизнь-то будет продолжаться. Люди останутся. И ты останешься. А весна, думаешь, будет уже не так прекрасна? Оттепель, ледоход, первые зелёные ростки и ты, ты!
Он покачал нечёсаной головой, и в груди закипело глухое бешенство, ибо он страдал от того, что не мог словами выразить свои чувства (в то время как толпы агитаторов, которым нечего сказать, умеют растягивать свои фразы на километр).
- Шура, кошечка моя златоглазая, уходи отсюда не оглядываясь. Не забывай меня (он сплюнул)... Нет, забудь меня, так будет лучше, да мне всё равно. Забудь меня. Живи. Живи, говорю тебе. Спи хоть со всем городом. Нет, выбирай сильнейших. Нет, лучше сама выбирай, кого хочешь. И ничего не бойся, ничего, слышишь, как я. Ничего не надо бояться!
Тимошка дождался, когда пробило десять, и сказал:
- Граждане, свидание окончено.