ОГЛАВЛЕНИЕ


ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Средства и органы, направленные против народного сопротивления


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Борьба народных масс и зарождение капиталистического уклада

Все вышесказанное должно было подтвердить одну мысль - возможность строго монистического объяснения истории феодального общества, объяснения ее на единой материалистической основе: через бесконечно сложное и многообразное раскрытие основного антагонизма, характеризующего феодальный способ производства. Сколько бы ни кричали буржуазные критики марксизма, что это означает применение одной "отмычки", развитие науки безусловно пойдет именно по этому монистическому пути.

Но в советской историографии выдвигается и одно серьезное возражение, которое нам надлежит внимательно рассмотреть в настоящей главе. А именно, что глубоко в недрах феодального общества зарождается другой способ производства, капиталистический, и что это обстоятельство закрывает возможность класть в основу анализа средневековья только антагонизм феодального способа производства. Ведь уже с XIV в. в Западной Европе наблюдаются ростки капитализма. Значит, экономический базис общества с этого времени, и чем дальше, тем больше, носит смешанный характер. Значит, и основные линии классовой борьбы соответственно усложняются. Значит, нельзя и к надстройке подходить под углом зрения лишь феодального классового антагонизма.

Совершенно очевидно, что это возражение содержит в себе зерно истины. Но опровергает оно или только усложняет все сказанное выше? Если бы капитализм мог достигнуть полной зрелости в недрах феодального общества, то, действительно, все линии смешались бы. Но вплоть до буржуазной революции господство принадлежит основному, феодальному способу производства, а капитализм остается лишь укладом, более или менее развившимся. Зачем нужен был бы насильственный взрыв феодальных производственных отношений, если бы капиталистические отношения могли все более развиваться и определяли уже [421/422] характер господствующей надстройки? В том-то и дело, что до революции надстройка (в частности, государство, церковь) оставалась в основном феодальной и активно помогала удерживаться феодальному базису как преобладающему способу производства, хотя этот феодальный базис и был уже подточен капиталистическим укладом. Следовательно, до буржуазной революции главные контуры общественной жизни определялись еще феодализмом. Заметим попутно, что этот несомненный факт буржуазная историография всякими хитростями старается подвергнуть сомнению, дабы доказать "ненужность" революций в истории.

Достаточно напомнить, что и английская и французская буржуазные революции происходили еще при мануфактурной стадии развития капитализма. А основной классовый антагонизм капиталистического общества достигает зрелости только с промышленным переворотом, с появлением машин. Пролетариат на мануфактурной стадии капитализма был еще предпролетариатом. Очевидно, что при столь слабом развитии пролетариата нет причин приписывать и особую весомость буржуазии.

Впрочем, тут как раз и корень недоразумений. Когда говорят о зарождении капитализма, нередко имеют в виду только зарождение буржуазии, а под буржуазией понимают нечто в высшей степени широкое и неопределенное. О степени развития капитализма гораздо точнее, научнее судить по степени развития класса наемных рабочих - важнейшего элемента производительных сил капитализма. Тогда сразу исчезнет почва для всяких преувеличений удельного веса нового, осложняющего начала в недрах феодального общества. Ведь и накануне французской буржуазной революции XVIII в. класс наемных рабочих был еще сравнительно незначителен.

Но этот вывод приходит в столкновение с громадной силой традиционных мнений о чрезвычайно большой роли буржуазии в средневековой истории. Буржуазия представляется чуть ли не главной динамической, творческой силой средневековья, она заполняет собою весь передний план, ею объясняют все главнейшие перемены в средневековом обществе, государстве, мировоззрении, - по крайней мере с XIV, а то и с XI-XII вв.

Поэтому нам придется отклониться от главной линии нашего теоретического исследования и обратиться на время к историографическим проблемам. Иначе нам не устранить эту неопределенную и мнимую величину, загораживающую дорогу.

В первой главе второй части мы уже отметили, что историографию средних веков можно разбить на три крупных этапа. Некогда дворянская историография видела движущую силу всей средневековой истории в воле и частных интересах правивших верхов - государей, завоевателей, светской и духовной знати. Позже буржуазная историография пыталась предста[422/423]вить образованных и зажиточных горожан, "средний класс" (отчасти и зажиточное свободное крестьянство) как движущую силу всякого прогресса, всякого развития в средние века. Наконец, марксистско-ленинская историография указала как на главную движущую силу развития феодального общества - на эксплуатируемые трудящиеся массы, в первую очередь - на основной производящий и угнетенный класс той эпохи, на основную производительную и вместе с тем основную антифеодальную силу - на зависимое, крепостное крестьянство.

В самом деле, не только средневековые хронисты, не только историки, писавшие в XVI-XVIII вв., но еще и многие историки в XIX в. видели только в "верхах" активную силу средневековой истории: короли, императоры, папы, полководцы, церковная и светская аристократия, - вот чьи замыслы, интересы и взаимоотношения искали историки за любыми событиями средневековой истории. Даже если историк сталкивался с народным восстанием, он старался найти какое-либо знатное лицо, которое тайно "вызвало" это движение. Это можно сравнить с анимизмом: с поисками "души", "духа" за любым явлением природы. Исторический идеализм был сущностью этого направления, ибо конечную причину всякого исторического события оно видело в психике и идеях, притом немногих отдельных людей, стоявших над обществом и определявших его судьбу. Для исторической закономерности, в том числе для понятия общественного развития, это направление не оставляло места.

Явное противоречие этих анимистических представлений как фактам, так и требованиям развивавшегося научного мышления, вызывало поиски иного метода. Вместе с расшатыванием всего феодального строя расшатывалась и феодальная историография. Постепенно и смутно, но с могущественным упорством в XVII-XVIII вв. пробивалась мысль, что история была не историей верхов, а историей борьбы бедных против богатых, народа против господ. Разные очертания этой вызревавшей и неясно брезжившей мысли мы можем наблюдать в исторических концепциях Уинстенли, Вико, Мабли, Бабефа и многих других. В годы французской буржуазной революции эта мысль уже была широко распространена в демократических кругах. Она же оплодотворила мировоззрение Сен-Симона.

Но не успела эта верная тенденция окрепнуть, оставаясь еще догадкой, далеко не наукой, как она подверглась чудовищному ограблению и извращению. Историческая мысль буржуазии, как это не раз бывало с буржуазной идеологией, с одной стороны, подхватила эту прогрессивную тенденцию, требовавшую перенести внимание историка с "верхов" на "низы", а с другой стороны, тут же урезала и исказила ее, подставив вместо "низов", т.е. народной массы, "третье сословие", фактически - буржуазию. Возникло направление, остановившее науку [423/424] на полдороге. Как происходила эта подмена, в частности, после поражения французской революции, хорошо видно на исторических идеях Сен-Симона, затем Тьерри. Сен-Симон воспринял и развил мысль о борьбе классов как движущей силе истории, но вместо "народа", "бедных" он подчас ставил весьма широкое понятие "промышленный класс", которое включало и буржуазию. Тьерри, ученик Сен-Симона, в своих ранних работах еще делал акцент на борьбе "жаков", средневековых крестьян как движущей силе средневековья, затем передал эту роль "третьему сословию", затем в "третьем сословии" ведущее место отвел буржуазии, а от крестьянских движений отвернулся с презрением и негодованием. Трансформация совершилась! Место "низов" занял "средний класс"[1]. Тщетно потом некоторые народнически настроенные французские историки кричали об этом обмане, фокусе; вопль, например, Боннемера о том, что французская историческая наука выбросила за борт историю французского крестьянства, был услышан и одобрен более в России, - в частности, Чернышевским, - чем во Франции[2].

Таким образом, буржуазная историография подставила на место народа - "средний класс", на место крестьянства как основного класса феодального общества - "город" как некое бесклассовое понятие. Город занял первенствующее место если не во всей социальной картине средневековья, то уже во всяком случае среди прогрессивных сил средневековья. Под "городом", конечно, подразумевались не городское плебейство, как и не городской патрициат, а преимущественно опять-таки "средний класс" - бюргерство, буржуазия. Это второе направление старалось представить всю историю средних веков как историю возвышения и успехов (или временных неудач) городской, а отчасти и сельской, буржуазии. Борьба буржуазии за свои интересы - вот подлинный ключ к пониманию хода средневековой истории, не отдельных ее феодальных зигзагов и перипетий, которые сами по себе представляют лишь хаос и топтание на месте, а основного направления эволюции - социальной, политической и культурной. История средних веков - это дуэль между крепнущим сословием горожан (бюргеров, буржуа) и отстаивающим прошлое сословием дворян-феодалов. Процесс централизации и усиления феодальной монархии - это всего лишь оборотная сторона побед сословия горожан над своим противником, т.е. не столько наращивание аппарата насилия, сколько торжество "национальной государственности" над фео[424/425]дальной анархией. Всякое обновление и реформирование религии, как и создание нецерковной, светской культуры - это внедрение и успехи "буржуазного духа". Борьбе народных масс это направление отводит роль не движущей исторической силы, а движимой исторической силы: феодальное дворянство своими притеснениями вызывает народные "бунты", но они остаются бессмысленными и реакционными, если буржуазия не дает им тех или иных прогрессивных лозунгов - националистических, централизаторски-монархических, реформационных, республиканских и т.д.

В некоторых отношениях это второе направление в историографии средних веков представляет антитезу первому направлению. Но все же по существу оно является попыткой спасти тот же анимизм, но подновив его и перекрасив в наукообразный вид. Вводится понятие классов и классовой борьбы, как будто бы отрицающие полный произвол отдельных высокопоставленных лиц, - но разве буржуазия, которой приписывается теперь роль демиурга средневековой истории, не составляла в средневековом обществе тоже лишь незначительную горстку людей сравнительно с основной массой населения? Даже если включить в понятие буржуазия зажиточную верхушку деревни, - оно все равно охватит лишь горстку людей. Безличная и безымянная основная часть населения, - основная не только по количеству, но и по своей определяющей роли в жизни общества, т.е. вся масса трудящихся, производителей материальных благ, - по-прежнему выбрасывается из числа активных сил истории. История по-прежнему пишется и осмысливается "сверху вниз"; расширилось лишь понятие "верхов". По-прежнему немногие изображаются чем-то вроде сверхлюдей по отношению к многим. Расширился круг этих немногих, включив не только и не столько знатных, но и богатых. Это расширение несколько скрыло и замаскировало обнаженный анимизм первого направления. Но методологической сущностью и второго направления остается исторический идеализм, хотя бы и сочетающийся с материалистической струей.

Идеализм тут завуалирован. Для этого второго направления характерно оперирование понятием исторической закономерности, понятием развития, прогресса, оно выводит исторические судьбы средневековья не только из идеалов, мыслей, верований, морали, вкусов образованных горожан, но и из их экономических интересов, и тем самым - из "экономического фактора". До возникновения марксизма это еще было отчасти прогрессивно. Иное дело "экономический материализм" - одна из разновидностей того же направления, наиболее глубоко маскирующая его идеализм и потому наиболее опасная. Но несомненно, что и "экономический материализм" есть по существу идеалистический метод в истории; достаточно для примера указать на [425/426] характерный скачок, который он делает от "рынка" к соответствующей "государственности", пренебрегая сущностью государства как материальной силы, обуздывающей массы и, следовательно, подходя к государству с глубоко антиматериалистических позиций.

Все это второе направление в медиевистике является как бы промежуточным, скользящим от первого к третьему, но остановившемся на полпути. На деле оно именно призвано остановить, не допустить "соскальзывание" науки на материалистическую, революционную, демократическую позицию. Но шествие подлинной исторической науки не может быть остановлено. Историческая наука не может больше сводить историю общественного развития ни к действиям королей и полководцев, ни к действиям "верхов" вообще, ни к действиям "среднего класса", а устремляет свое внимание на историю производителей материальных благ, историю трудящихся масс, историю народов. Второе направление могло иметь лишь временный успех как попытка не допустить этого коренного перелома, как попытка подменить его полумерой.

Итак, и первое, и второе направление в медиевистике, и дворянское и буржуазное, являются идеалистическими. В противоположность им обоим третье направление является материалистическим. Только это материалистическое, т.е. марксистско-ленинское направление владеет подлинными объективными законами развития феодального общества, так же как верным ключом к анализу конкретных событий средневековой истории. Источник исторического движения оно видит не в действиях "верхов" или "среднего класса", а в борьбе "низов", трудящихся масс против эксплуатации.

Это вовсе не значит, что марксистско-ленинская медиевистика пренебрегает государями, полководцами, государственными деятелями, которые поглощали внимание первого направления, или действиями "третьего сословия", коммунальными движениями, городской буржуазной культурой, застилавшими глаза второму направлению. Но оба они, при всем своем различии, так глубоко исказили истину, так искусственно перекосили историческую картину, дали ее в такой ложной проекции и в то же время так прочно и широко закрепили свои представления в исторической литературе, что задача сейчас, разумеется, состоит прежде всего в контрнаступлении на наследство и того и другого направления.

Надо ясно и неопровержимо показать, что именно является в истории феодального общества главным, основным, решающим, а что - вторичным и производным. Последовательное проведение тезиса, что основной движущей силой средневековой истории была антифеодальная борьба основного эксплуатируемого класса, крестьянства (и его союзника - трудящихся эле[426/427]ментов города), требует радикальной ломки историографического наследства, - именно ломки, а не пристройки к старому зданию новых корпусов, ибо каждое из этих старых зданий по своей архитектуре претендует на центральное положение. Чтобы правдиво показать роль народных масс, надо "потеснить" средневековое сословие горожан с того центрального места, которое ему отведено. Надо показать, что оно в действительности не занимало такого места в средние века. Историки если и не фальсифицировали, то во всяком случае искусственно подбирали факты из источников. Какая-нибудь "Ланская коммуна" как пример победы средневековых буржуа превращена в событие чуть ли не всемирно-исторического значения, хотя в действительности и город Лан был второстепенным во Франции, и "победа" весьма сомнительна. Да и сословие горожан очень искусственно сближается с буржуазией в современном смысле слова, ибо в подавляющем большинстве случаев горожане не имели никакого отношения к капиталистическому способу производства.

Каждое из перечисленных трех направлений по-разному относится и к историческим источникам. К первым двум направлениям историографии относятся слова Маркса и Энгельса об идеалистической концепции истории: "...Каждый раз при изображении той или другой исторической эпохи она вынуждена была разделять иллюзии этой эпохи. Так, например, если какая-нибудь эпоха воображает, что она определяется чисто "политическими" или "религиозными" мотивами, - хотя "религия" и "политика" суть только формы ее действительных мотивов, - то ее историк усваивает себе это мнение"[3]. Наиболее полно иллюзии средневековых источников воспроизводило первое направление. Ведь подавляющая масса памятников средневековья стоит именно на этой же бесконечно далекой от материализма, анимистической, примитивной точке зрения, производящей все факты окружающей жизни из воли и инициативы "верхов", творящих из ничего - как боги - судьбы народов. Неизмеримо меньше существует средневековых памятников, написанных с позиции образованных горожан, сознающих себя, свое сословие, свой круг как особую и тем более первостепенную общественную силу. Зрелого же буржуазного мировоззрения средневековье вовсе не знало. Поэтому и фактов, в которых нуждалось второе направление, неизмеримо меньше в источниках. Второму направлению пришлось выработать сложные приемы обработки и научной критики источников, чтобы обосновывать свои концепции.

Но источников, отразивших третий, собственно научный взгляд, согласно которому борьба широких народных трудя[427/428]щихся масс объясняет всю жизнь средневековья, не существует вовсе. Такой взгляд и не мог существовать в феодальном обществе. Сравнительно немного источников, говорящих вообще что-либо о простом народе. Ничтожно мало источников, отражающих мысли и настроения народа. Но обладание правильной научной теорией дает возможность марксистско-ленинской медиевистике выработать неизмеримо более высокую школу критики источников и богатейшего использования косвенных свидетельств источников.

Подведем итоги. Как видим, мнение, что буржуазия играла какую-то особенно видную роль в развитии средневекового общества, извлечено не из фактов. А. М. Горький совершенно правильно писал: "Имеется полное основание надеяться, что, когда история культуры будет написана марксистами, - мы убедимся, что роль буржуазии в процессах культурного творчества сильно преувеличена... Буржуазия не имела в самой себе и не имеет тяготения к творчеству культуры"[4]. Все эти преувеличения являются плодом не изучения фактов, а определенных методологических, философских позиций историков. Они отвечают и политическим интересам буржуазии. Но они противоречат науке. В частности, чтобы преувеличить роль буржуазии в средние века, понятие "буржуазия" смешивают с понятием "горожане вообще", "зажиточные люди вообще" и т.д.

Поэтому-то, чтобы нанести поражение буржуазной медиевистике, надо прежде всего судить о зарождении и развитии капиталистического уклада по наличию и степени зрелости другого класса, характеризующего капиталистический способ производства: класса наемных рабочих. Без наличия обоих этих полюсов не может быть и речи о каком бы то ни было, хотя бы неразвитом, капитализме. Немыслимо судить о развитии капиталистических отношений по одному из этих классов. Надо охарактеризовать состояние обоих классов, буржуа и пролетариев. Но буржуа в буржуазной медиевистике поставлены на самый первый план, а пролетарии - на самый задний. Следовательно, для восстановления научной истины требуется уделить особенно большое внимание генезису класса наемных рабочих в недрах феодального общества[5].

И в самом деле, рабочий является важнейшей производительной силой капиталистического производства. Если он еще не созрел, если нет налицо работников с подходящим запасом производственного опыта и трудовых навыков, то никакие богатства капиталовладельцев не могли бы создать капиталистической промышленности. Об этом говорит уже географическое распределение первоначальных очагов капиталистического про[428/429]изводства. Скажем в России в XVII в. первые железоделательные и оружейные предприятия капиталистического типа возникли именно в тех районах Тульской области, где уже раньше были развиты кузнечные и оружейные народные, ремесленные промыслы, где имелись кадры замечательных виртуозов-мастеров из народа. Капиталисты, к тому же из приезжих иностранцев, подчинили себе эти кадры, воспользовавшись их экономической нуждой. В частности, при производстве изделий из литого чугуна русские ремесленники уже умели применять вододействующие сооружения для использования механической силы падающей воды и сложные печи, но это оборудование для каждого из них в отдельности было, разумеется, как правило, слишком дорого. Капиталисты и утилизировали нужду рабочих в сложных средствах производства. Иностранцы-предприниматели, часто технически безграмотные, получали у царского правительства привилегии и монополии, вкладывали средства, основывали заводы и подчиняли себе работников производства. Развитие производства могло осуществиться только через антагонизм труда и капитала, но источник этого развития, как видно из данного примера, лежал в труде. Практиковалась на Руси с XVII в. и широкая переброска предпринимателями кузнецов в отдаленные края, где имелось больше руды: из Казани - на Урал, из Устюжны - в Сибирь и т.д.[6] Но и это только подтверждает, что основой всего генезиса капиталистического предпринимательства было использование капиталовладельцами трудовых навыков и технического искусства, накопленных и выработанных наиболее продвинувшейся вперед частью "простого" народа.

Если обратиться к Западной Европе, то точно то же можно наблюдать при возникновении металлургии или шерстяной мануфактуры в Англии, ряда отраслей мануфактурной промышленности во Франции и т.д. Хотя и не всегда, но в очень большом числе случаев капиталистическая мануфактура (особенно рассеянная, но также и централизованная) возникала в том или ином районе не столько из-за наличия источников сырья (сырье иногда было привозное), сколько из-за наличия там соответствующего народного промысла, следовательно, из-за наличия там подготовленных, умелых, владеющих мастерством рабочих рук. Возникновение капитализма - это подчинение производителя капиталу. Следовательно, капиталисты не создали, а подчинили себе производителей нового типа, которые вовсе не хотели быть эксплуатируемыми, но вынуждены были подчиниться. Иными словами, наличие работников производства, представлявших новую, высшую производительную силу, было предпо[429/430]сылкой возникновения капитализма. Но эта возможность могла стать действительностью только через антагонизм - через их подчинение капиталу.

Откуда же взялись эти предшественники рабочего класса?

Мы не можем здесь подробно останавливаться на сложном и многообразном пути зарождения рабочего класса в Европе (см. нашу первую часть статьи "Рабочий класс" в Большой Советской Энциклопедии, изд. 1-е). Здесь нам достаточно дать самый суммарный ответ. В конечном счете и буржуазия и пролетариат вышли из феодального крепостного крестьянства. Маркс в "Нищете философии" указывает, что из крепостного крестьянства, "пролетариата феодальных времен", произошли и современный пролетариат, и современная буржуазия[7]. Но произошли они по-разному, из разных элементов крестьянства, из разных тенденций крестьян, искавших освобождения от феодального гнета.

Как видим, вопрос о зарождении новых классов снова возвращает нас к основному классовому антагонизму феодального общества.

В главе второй данной (второй) части мы рассмотрели разные формы сопротивления крестьянства феодальной эксплуатации. Несомненно, что генезис буржуазии связан с самой низшей из этих форм, со скрытым, индивидуальным, не революционным, а узко экономическим сопротивлением. Но вопрос о генезисе производительного класса капитализма, рабочих, напротив, заставляет нас еще раз вернуться к высшим формам крестьянской антифеодальной борьбы.

Возникновение рабочего класса подготавливалось всем ходом расшатывания крепостного права в Западной Европе. Падение личной крепостной зависимости, широчайшее освобождение крестьян через уходы в города, распространение отношений аренды и найма, - все это было накапливанием количественных изменений в положении трудящихся, которые со временем дадут новое качество. С XIV-XV вв. в большинстве стран Западной Европы крестьянина уже нельзя продать или купить, он все шире пользуется новым юридическим положением, когда он вправе распоряжаться своей рабочей силой, т.е. когда он подчиняется экономическому, а не внеэкономическому принуждению. В Восточной Европе этот медленный процесс был сорван или по крайней мере сильно замедлен реакцией - возрождением крепостного права, которое Энгельс назвал "вторым изданием крепостного права". Но в Западной Европе процесс шел все дальше, к полному падению прямой внеэкономической зависимости - к зрелости отношений свободного найма рабочей силы. [430/431] Поскольку главное средство производства - земля - оставалось в монопольной собственности господствующего класса, трудящийся оставался придавленным феодальной зависимостью, но уже не личной, а поземельной. Однако те трудящиеся, которые овладевали каким-либо мастерством, не связанным с землей, в этих новых исторических условиях освобождались еще значительно успешнее, чем в эпоху возникновения городов. Так в процессе борьбы трудящихся за свое освобождение возникали предки рабочего класса, которые в дальнейшем были закабалены новым эксплуататорским классом, тоже вышедшим из рядов трудящихся, - капиталистами.

Кто понял бы двадцать четвертую главу "Капитала" в том смысле, что рождение рабочего класса было жестокой и мрачной трагедией человеческой истории, и ничем больше, понял бы ее совсем неверно. Рождение рабочего класса было великим прогрессом, а прогресс достигается борьбой. Маркс считал необходимым, в противовес буржуазным экономистам и историкам, изображавшим возникновение капитализма как идиллию, остановиться на насилиях со стороны господствующего класса, на страданиях возникающего пролетариата - пауперизме, образовании резервной армии неимущих. Но и тут же, и во многих местах "Капитала" мы находим и другую сторону.

По словам Маркса, "непосредственный производитель, рабочий, лишь тогда получает возможность распоряжаться своей личностью, когда прекращается его прикрепление к земле и его крепостная или феодальная зависимость от другого лица. Далее, чтобы стать свободным продавцом рабочей силы, который несет свой товар туда, где имеется на него спрос, рабочий должен был избавиться от господства цехов, от цеховых уставов об учениках и подмастерьях и от прочих стеснительных предписаний относительно труда. Итак, исторический процесс, который превращает производителей в наемных рабочих, выступает, с одной стороны, как их освобождение от феодальных повинностей и цехового принуждения"[8]. Маркс указывает, что только эта сторона существует для буржуазных историков. Они изображают ее как мирный правовой прогресс. Другая же сторона - это насильственная экспроприация земли у сельского населения. Однако и первая сторона, раскрепощение производителя от феодальной зависимости, должна нами трактоваться не в духе буржуазных историков, не как юридическая эволюция, а тоже как насилие, но насилие революционное, насилие снизу, а не сверху.

Превращение части крестьян в рабочих было поражением непосредственных производителей в смысле утраты ими своего [431/432] хозяйства и связи с землей, но их победой в смысле раскрепощения от всех остатков феодальной зависимости.

По словам Ленина, исторической предпосылкой капитализма является "наличность "свободного" в двояком смысле рабочего, свободного от всяких стеснений или ограничений продажи рабочей силы и свободного от земли и вообще от средств производства, бесхозяйственного рабочего..."[9] Ясно, что он мог стать свободным в первом смысле, свободным от всяких феодальных стеснений и ограничений товаровладельцем только в результате своей собственной энергичной борьбы с этими стеснениями и ограничениями. Но его победа была обращена в его поражение. Для пояснения этого можно провести аналогию между "первоначальным накоплением" на Западе и "крестьянской реформой" в России. Реформа 1861 г. тоже была шагом по пути отделения производителя от средств производства, была грандиозным ограблением крестьян. Но ведь, с другой стороны, царское правительство было принуждено к реформе огромным подъемом крестьянской освободительной борьбы. Крестьянство своей борьбой добилось "освобождения", но его экономическое положение от этого стало не лучше, а хуже. Вот примерно так же обстояло дело с возникновением рабочего класса во всей Европе.

Свобода рабочего от какого бы то ни было внеэкономического принуждения - плод напряженной освободительной борьбы. Это не значит, что некоторые непосредственные производители заранее имели перед собой цель: превратиться в наемных рабочих. Напротив, несомненно, что потерять свое хозяйство было мучительно. Привычки, взгляды, традиции мешали этому превращению. Но стихийная логика классовых противоречий вела передовую часть феодального эксплуатируемого класса по этому восходящему пути. Полностью освобождались от феодальной эксплуатации только те, кто становился рабочим. Одни цеплялись еще за фикцию собственного крестьянского хозяйства, на деле переходя к существованию от "промысла" - отхожего или на месте. Другие, принужденные вовсе порвать с землей или цеховой мастерской, становились олицетворением разрыва с феодализмом и его отрицания. Если они не представляли новой производительной силы - они гибли; если же обладали высоким производственным опытом, тем или иным искусством, в поколениях накопленными трудовыми навыками, - они понемногу становились фундаментом нового способа производства.

Новый способ производства возник только через антагонизм - через подчинение капиталу этих работников производства нового типа. Но движущим началом при его зарождении в недрах феодального общества было не корыстолюбие буржуа[432/433]зии, которое само по себе ничего в истории объяснить не может. Движущее начало - это развитие непосредственных производителей, соответствующих новому характеру производительных сил, причем развитие в борьбе, в сопротивлении прежней форме эксплуатации. Зарождение нового способа производства - это результат максимального, предельного обострения того антагонизма, который характеризует предшествующий способ производства - феодальный.

Если взять классическую страну капитализма, Англию, в ту эпоху, когда в ней складывался мануфактурный капитализм, то мы прежде всего заметим такую накаленную социальную атмосферу, которую в известном смысле можно назвать революционной атмосферой. Неспокойные, "буйные" низы заполняли дороги, волновали города и деревни Англии. Сильное абсолютистское государство Тюдоров подавляло вспыхивавшие снова и снова народные восстания. Но кривая народного сопротивления и при этом условии шла вверх: ее качественно новым проявлением и было рождение рабочего класса[10].

Но сначала отступим от этого классического английского примера и попробуем поставить вопрос в самой общей форме: почему капитализм раньше всего зародился и развился именно в Западной Европе, а не в каком-либо другом месте земного шара?

Ясно, что ответ надо искать в особенностях предшествовавшего развития феодализма в Западной Европе. Начать надо будет издалека - с того, что здесь находилось некогда наиболее развитое рабовладельческое общество и, соответственно, революционный переход от рабовладения к феодализму носил наиболее глубокий и острый характер. Но далее надо уже конкретнее сравнить развитие основного феодального антагонизма, скажем, в Восточной и в Западной Европе.

Во второй главе мы уже установили, что исторические условия надолго сохранили в Восточной Европе значительные возможности для крестьянских уходов, переселений. А чем шире возможности для этой формы крестьянского сопротивления, тем медленнее созревает высшая форма борьбы - восстание. Острота основного антагонизма феодального общества как бы в некоторой мере рассасывается возможностью ухода на окраины для части населения. В Западной же Европе эти возможности были исчерпаны значительно раньше. Поэтому в Западной Европе основной антагонизм феодализма раньше достиг своей высшей стадии.

Нельзя не связать этих наблюдений самым прямым образом с вопросом о темпах созревания капиталистического уклада. [433/434] О России XIX в. Ленин писал, что она сравнительно с другими капиталистическими странами находилась в особых условиях "вследствие обилия свободных и доступных колонизации земель на ее окраинах"[11]. "Развитие капитализма вглубь в старой, издавна заселенной территории задерживается вследствие колонизации окраин"[12]. Противоречие между возникающим капитализмом и старыми крепостническими порядками должно бы было привести к ликвидации этих крепостнических порядков, "но возможность искать и находить рынок в колонизуемых окраинах (для фабриканта), возможность уйти на новые земли (для крестьянина) ослабляет остроту этого противоречия и замедляет его разрешение"[13]. Эти слова Ленина относятся к эпохе, когда капитализм уже был налицо, но их методологическая основа вполне применима и к более ранней исторической эпохе. В качестве причины отставания русского капитализма от западного Ленин тут указывает возможность колонизации окраин, в частности, возможность для крестьян уйти на новые земли. Следовательно, правильно будет и обратное заключение: что причина наиболее раннего развития капитализма именно на Западе - в отсутствии там такой возможности.

В самом деле, Западная Европа представляет собою большой, окруженный с трех сторон морями, полуостров евразийского материка. Поскольку мы говорим о процессах, касающихся огромных толщ населения, многих миллионов людей, и охватывающих огромный период времени, эта закономерность имеет статистический характер. Направления миграции населения были в Западной Европе ограничены этим естественным препятствием - морем. А сдвиг населения в сторону Восточной Европы, хотя и происходил до XIV в., был в конце концов заперт: колонизация немцами славянских земель была остановлена нараставшим отпором: национальные, политические и религиозные границы закрыли Восточную Европу для сколько-нибудь широкого переселения с Запада. Тем более невозможной с течением времени стала миграция для французов; хотя они и затопили лежавшую к востоку от них Бургундию, их колонизационное движение упиралось в Германию, Испанию, Италию, море. Именно в странах, лежавших по самому краю большого западноевропейского полуострова, "на краю света", гранича с морем, неумолимо закрывавшим дорогу для крестьянских переселений в некоторых или даже почти во всех направлениях, - именно в этих странах раньше всего начались крестьянские восстания и именно в этих же странах раньше всего зародился капитализм.

[434/435]

Исторические судьбы каждой из этих стран сложились очень по-разному. Но общей для них чертой было раннее и крайнее обострение основного классового антагонизма феодального общества.

Здесь особенно уместно еще раз подчеркнуть, что речь идет вовсе не об идеализации крестьянских восстаний. Крестьянские восстания были симптомом крайней остроты феодального антагонизма, - но если феодальный класс не мог противопоставить им достаточно эффективную надстройку, в частности политическую, то слишком ранние и легкие успехи крестьянских восстаний приводили только к рассасыванию этой остроты феодального антагонизма, а не к капитализму. Так было в Норвегии и Швеции. Из всей Европы Скандинавский полуостров и Британские острова по своему географическому положению менее всего благоприятствовали широкому выселению крестьян (отчасти с ними можно сравнить Апеннинский полуостров). И действительно, именно здесь, в Скандинавии и Англии, раньше всего началась вооруженная крестьянская борьба, - начало ее восходит уже к XI в. Сила крестьянского сопротивления превосходила силу господствующего класса. Но в Англии дело господствующего класса было спасено завоевателями, которые явились из Франции, из герцогства Нормандии, обладавшего своего рода излишком политического могущества. Маркс в конспекте книги Грина дает такое четкое объяснение установлению в Англии в XI в. сильной монархии Вильгельма Завоевателя: "Ему нужна была армия достаточно сильная, чтобы в любую минуту усмирить народное восстание"[14]. Хотя борьба продолжалась, и даже преемник Вильгельма Завоевателя погиб, по-видимому, от стрелы английского крестьянина, нормандское завоевание Англии все же настолько переменило соотношение сил, что обеспечило господствующему классу возможность закрепощения крестьянства и упрочения феодализма. Из дальнейшего обострения противоречий феодального способа производства в Англии рождались новые и новые волны крестьянских восстаний, но вместе с тем и ранние зачатки капитализма, прежде всего - ранние зачатки рабочего класса. Совсем иначе протекало дело в Скандинавии. Крестьянские восстания в Норвегии уже к концу XII в. завершились значительной победой над феодалами. Помощи извне последние не получили, так как вооруженные силы ближайших - германских - феодалов были заняты на многих других направлениях. Крестьяне не допустили установления в Скандинавии крепостного права. Скандинавский феодализм остался недозрелым, капитализм долго не зарождался в его недрах, так как основной антагонизм фео[435/436]дального строя, рано разряженный крестьянскими успехами, был тут выражен недостаточно остро, недостаточно глубоко[15]. На Апеннинском полуострове, в Италии, тоже очень рано крестьянское сопротивление феодальной эксплуатации стало перерастать в высшую форму. Но вдобавок к силам итальянских феодалов папство и Империя прибавили немало своих политических, материальных и духовных ресурсов. В Италии непримиримость классового антагонизма, невозможность для крестьян улучшить свое положение ни путем уходов в города, в монастыри и т.д., ни путем восстаний, - очень рано содействовали образованию обильных кадров рабочих. Флоренция уже в XIV в. стала первым в Европе очагом капиталистической мануфактуры, занимавшей множество рабочих рук. Но если в Скандинавии силы феодального отпора давлению "низов" оказались слишком малы, то в Италии они оказались слишком велики, - благодаря возраставшему участию в борьбе папства, Империи и других европейских держав. Диалектика истории такова, что и то и другое тормозит развитие. Ранний итальянский капитализм был буквально затоплен, как островок, океаном феодальной реакции. С XV в. началась обратная деградация рабочих к положению крестьян.

В трех самых западных европейских странах, выдвинутых в Атлантический океан, в Испании, Франции и Англии, не случайно с конца XV в. сложился абсолютизм. Наименьшая возможность для уходов крестьян поднимала здесь весь уровень классовой борьбы на наибольшую высоту. Высший тип феодального государства отвечал здесь, особенно в Англии и Франции, преобладанию высшей формы крестьянского сопротивления, восстаний, наличию наиболее развитых элементов нации, наличию наиболее развитых городов (из Испании же, как отмечалось выше, происходил некоторый отлив населения в Северную Африку). Высокоразвитой феодальной надстройке удавалось здесь защищать феодальный базис от высокоразвитых сил, боровшихся против эксплуатации. И это крайнее напряжение антагонизма, присущего феодальному строю, в конце концов и возгоняло энергию части трудящихся эксплуатируемых масс до поисков выхода на путях мучительного разрыва со всем прошлым, которым так дорожило крестьянское сознание, на путях стихийного, тягостного превращения в вольнонаемных рабочих, - в новую производительную силу, в новый класс, в новый тип человека. На этом фундаменте складывался мануфактурный капитализм в Испании (где он заглох в XVI в.), во Франции и, в особенности, в Англии.

[436/437]

Как мы уже сказали, социальная атмосфера в Англии в эпоху формирования мануфактуры была до предела накаленной, была атмосферой, напоминающей революционную ситуацию. Об этом свидетельствует сама ярость "кровавого законодательства против экспроприированных". Оно носило явно карательный характер. По словам Маркса, "одной из основ, укреплявших деспотизм Тюдоров, была социальная опасность"[16]. Законы против "здоровых бродяг" всем своим содержанием говорят о том, что заполнившие дороги толпы бедняков представляли не послушное стадо, а грозную для существующего строя силу, с которой надо было бороться всей мощью государственного, насилия. Маркс привел леденящее кровь содержание этих законов, издававшихся снова и снова на протяжении XVI и начала XVII в. Схваченный "бродяга" подвергается бичеванию, "пока кровь не заструится по телу", пойманных вторично заключают в тюрьмы, клеймят раскаленным железом, калечат отрезанием ушей, в третий раз - их казнят беспощадно как государственных преступников[17]. Да, с ними боролись именно как с государственными преступниками, как с угрозой существующему строю. Маркс приводит показания современников: в царствование Генриха VIII было повешено 72 тыс. человек; во времена Елизаветы "бродяг вешали целыми рядами, и не проходило года, чтобы в том или другом месте не было повешено их 300 или 400 человек", не считая огромного числа подвергавшихся клеймению, наказанию плетьми и т.д. Как видим, по масштабам - это целая социальная битва в недрах общества.

Закон 1547 г. всякого, уклоняющегося от работы, отдает в рабство тому лицу, которое донесет на него как на праздношатающегося. Хозяин может надевать на него железные кольца, цепи, принуждать к любому труду плетьми, ставить ему раскаленным железом клеймо на лоб, щеку, грудь. Если раб убегает, - "его казнят как государственного преступника". Если рабы замыслят что-либо против своих господ, они также подлежат смертной казни.

Большинство этих законов предписывало "бродягам" искать не новое место работы, а возвратиться к прежнему месту жизни и работы, "на родину" или туда, где они работали последние три года. Да и доносили на "праздношатающихся", несомненно, преимущественно знавшие их прежние господа. Эти кровавые законы прямо трактуют бродяг, говорит Маркс, как "добровольных" преступников"[18], т.е. активно порвавших с прежними условиями феодальной жизни. "Они массами превращались в нищих, разбойников, бродяг - частью добровольно, в большин[437/438]стве случаев под давлением необходимости"[19]. Конечно, "добровольно" здесь тоже значит по необходимости: Маркс приводит слова Томаса Мора, разъясняющие его мысль, - о том, как землевладелец "собирает в своих руках тысячи акров земли и обносит их плетнем или забором, или своими насилиями и притеснениями доводит собственников до того, что они вынуждены продать все свое имущество. Тем или другим способом, не мытьем, так катаньем, донимают их, и они, наконец, вынуждены выселиться, - эти бедные, простые, несчастные люди!"[20]

Иными словами, лорды сгоняли крестьян, если речь идет о XVI в., захватом части их земли, сокращением их наделов ниже всякого минимума, захватом выгонов для скота, утяжелением условий, - уход крестьян с земли был актом отчаяния и протеста против этих новых невыносимых условий. Лорды, конечно, ничего не имели бы против, если бы они могли покорно примириться со своей участью и со своих остающихся нищенских клочков выплачивать жирные ренты. Слепой субъективной целью феодальных "кровавых законов" было всего лишь загнать их назад и удержать их - хотя бы методами откровенного рабства. Но объективным результатом было качественно нечто совсем новое. Трудящиеся, порвав с феодалами, со всякими феодальными отношениями, не стали свободными. Однако и противостоявшее им насилие не загнало их обратно, ни в феодальную зависимость, ни, тем более, в рабство. Кончилось тем, что их загнали под новое ярмо - ярмо капитализма, - только в появлении этого нового антагонизма и могла реализоваться их победа над старым антагонизмом. В долгой борьбе, - борьбе отнюдь не за капитализм, - трудящиеся отстояли, скажем, такое право, без которого был бы немыслим капитализм, как право свободного передвижения по стране, и в этом смысле они вышли победителями из поединка со всеми кровавыми законами против "бродяжничества". Они отстояли и другое право, без которого было бы немыслимо капиталистическое экономическое принуждение, а именно право на добровольность трудовых соглашений, несмотря на все неистовства "рабочих законов", предписывавших принимать первое же сделанное предложение и соглашаться на первые поставленные условия. Они отбили реакцию, отбили все законы о рабстве и принудительном труде. Но они стали наемными рабами капитала.

Поясним сказанное еще раз. Субъективным стимулом "так называемого первоначального накопления" отнюдь не было создание наемных рабочих. Точно так же и субъективным стимулом массы выброшенных на дороги пауперов не было превращение в наемных рабочих. Маркс великолепно обобщил это в словах: "...Единственным источником существования этой мас[438/439]сы была либо продажа своей способности к труду, либо нищенство, бродяжничество и разбой. Исторически установлено, что эти люди сперва пытались заняться последним, но с этого пути были согнаны посредством виселиц, позорных столбов и плетей на узкую дорогу, ведущую к рынку труда"[21].

Итак, на примере Англии наглядно видно, что рождение рабочего класса происходило в процессе борьбы трудящихся против феодальной формы эксплуатации. Но если это и было своего рода победой, то такой, которая могла быть завершена только через их поражение: через установление новой формы эксплуатации, хотя и более прогрессивной, т.е. капитализма.

Пролетариата нет без буржуазии. Однако буржуазия имела совершенно другую предысторию, чем пролетариат. Предки обоих классов возникли в стороне друг от друга. Классами же в точном смысле слова они стали только тогда, когда экономически соединились, и когда таким образом возник капиталистический способ производства.

Иными словами, превращение части феодальнозависимых крестьян в вольнонаемных рабочих, связанных с рутинной техникой земледельцев - в вооруженных известным искусством специалистов промышленности, морского или военного дела, рассчитывающих найти себе заработок путем добровольного найма, - все это - огромный шаг на пути раскрепощения себя непосредственными производителями. Они, разумеется, думали не о том, что окажутся в лапах другого эксплуататорского класса. Они добивались большей свободы. Даже в экономически тягчайшем положении бродяг, нищих они видели больше человеческого достоинства и свободы, чем в феодальной кабале. Тем более - в положении вольнонаемного, особенно если он владеет какой-либо ценной специальностью. Солдаты-наемники как массовое явление исторически предшествовали (по крайней мере на континенте Европы) массовому применению наемного труда в производстве. Лишь по мере того как "низы" добивались закрепления этих прав - права служить добровольно, а не по принуждению, права распоряжаться собой, права заключить или отвергнуть договор об оплате, права уйти в поисках лучших условий, - обнаруживались и новые "верхи", превратившие все это в новую форму рабства - в наемное рабство.

Как известно, историческим предшественником мануфактурного предпролетариата было и так называемое "плебейство" городов позднего средневековья. Это были частицы феодального общества, которые уже вырвались из его орбиты, но еще и не оказались в орбите капиталистического способа производства. По словам Энгельса, плебеи "были единственным классом, находившимся совершенно вне существующего официального об[439/440]щества. Они стояли как вне феодальных, так и вне бюргерских связей... Они были живым симптомом разложения феодального и цехово-бюргерского общества и в то же время первыми предвестниками современного буржуазного общества"[22].

Плебейство представляло неоднородный конгломерат разных элементов. В него входили, с одной стороны, производители, обладавшие известной профессией - разорившиеся ремесленные мастера, подмастерья, с другой стороны, - вышедшая из деревни деклассированная масса людей, "лишенных определенной профессии и постоянного местожительства", которая частью нищенствовала, бродяжничала, частью постепенно срасталась с экономической жизнью города в качестве вольнонаемных работников, чернорабочих, поденщиков, добывая "свое скудное пропитание в городах поденной работой и другими занятиями, не требовавшими принадлежности к какому-либо цеху"[23]. Но характерно, что Энгельс в "Крестьянской войне в Германии" говорит гораздо чаще о "плебейской оппозиции", чем о "плебействе". Он видит в плебействе не столько отстоявшийся социальный слой, которому можно дать точное экономическое определение, сколько явление из области классовой борьбы. Это - социально неспокойные элементы, куда-то движущиеся, отрицающие старые, феодальные производственные отношения, но еще не нашедшие новых.

Исторические потенциальные элементы рабочего класса становились рабочим классом через порабощение их капиталом.

Возможность этого нового порабощения непосредственных производителей вытекала из того, что чем выше они развивались как новая производительная сила, тем более нуждались в различных материальных средствах производства, которыми сами не обладали. Отчасти это наблюдалось еще со средневековыми городскими ремесленниками. Некоторые производства нуждались в капитальном оборудовании, воспроизвести которое каждый ремесленник не мог, некоторые - в привозимом издалека сырье. Это ставило их в известную зависимость от капитала. Но цехи препятствовали развитию капитализма в старых средневековых городах. Возникновение мануфактурного капитализма связано именно с нуждой непосредственных производителей в материальных средствах производства. Снабжение производителя сырьем, помещением, транспортировка его изделий до места сбыта - все это рычаги, которые ставили производителя в экономическую зависимость от владельца капитала. Монополия капитала на материальные средства производства создавала почву для экономического принуждения. Чем выше был технический уровень производства, тем сильней было действие [440/441] этой монополии. Поэтому настоящее порабощение труда капиталом совершилось лишь через введение машинного производства. А до введения машин, на технически еще не сложной мануфактурной стадии, новый способ эксплуатации был еще не вполне развившейся экономической тенденцией.

Как видим, вопрос о возникновении капиталистического уклада в недрах феодального общества имеет совсем другую сторону, чем только "интересы" и "выгоды" буржуазии. Капиталовладельцы появились задолго до капиталистического уклада, - ростовщиков и купцов мы видим во всех феодальных странах, во все времена средневековья. "Выгода" руководила всей их деятельностью. Но только там и тогда они превращались в промышленников, в представителей капиталистического способа производства, где и когда зарождался рабочий класс.

Однако и зачатки рабочих могли стать представителями нового способа производства только при наличии противоположного полюса - буржуазии. Как же исторически возникал этот другой полюс?

Как мы уже говорили, буржуазия тоже вышла в основном из крестьянской массы. Она представляет часть непривилегированного населения феодального общества, но поднявшуюся над массой путем обогащения. Если предки пролетариата появились вследствие непримиримости противоречия между основными классами феодального общества, то предки буржуазии, напротив, - плод относительной примиримости этого противоречия.

Указанная склонность феодального крестьянства легко успокаиваться на достигнутом небольшом успехе, добиваться не уничтожения эксплуатации, а хоть небольшого ее облегчения, способствовала во всей средневековой истории расколу крестьянского класса. Успех почти всегда мог быть лишь успехом немногих из общей массы. Этим расколом господствующий класс умел пользоваться, чтобы ослабить общую силу народного давления на феодальный строй.

Никогда во всей истории феодализма крестьянство не представляло собой сплошной, однородной массы. Задолго до каких-либо признаков капиталистической дифференциации мы можем различать в нем весьма разные группы по правовому и имущественному положению. Но и в то время, и позже, при наличии капиталистической дифференциации, крестьянство оставалось одним классом постольку, поскольку оставался общий антагонизм всех его элементов классу феодалов, т.е. пока оставался феодализм. Следовательно, классу феодалов всегда было выгодно, чтобы крестьянство было неоднородно, так или иначе дифференцировано, ибо это уменьшало общую силу антагонизма.

Далее, на основе этой неоднородности в рядах непосредственных производителей происходил и откол от массы народа [441/442] некоторого верхнего слоя, который уже нельзя считать принадлежащим к народу. Он обычно не действует заодно с народной массой, он так или иначе притесняет или эксплуатирует народ, но он и не принадлежит к классу феодалов. Этот отколотый от народа слой, получающий более или менее привилегированное положение, всасывает в себя немало активных, деятельных элементов крестьянства.

В результате этого раскола сословия "простолюдинов" совокупная сила народного сопротивления феодальной эксплуатации терпела огромный и материальный и моральный ущерб. Причем вместе с прогрессировавшим нарастанием силы крестьянского сопротивления непрерывно увеличивалась и социальная роль этой "средней" группы (вернее, групп), расширялись предоставляемые ей господствующим классом экономические, а отчасти и политические возможности.

Такова, наконец, последняя причина, объясняющая нам многовековую эластичную стойкость феодализма. Между двумя основными антагонистическими классами существовала прослойка. Сама по себе эта "третья сила" вовсе не была силой. В течение долгой эпохи средневековья она отнюдь не представляла какого-нибудь нового способа производства в недрах старого. Это были просто промежуточные социальные слои, естественно возникающие там, где общество состоит из двух антагонистических классов. Но именно благодаря огромной напряженности основного антагонизма эти средние слои приобретали известную самостоятельность, могли маневрировать, играть в некоторые моменты роль арбитра, парализовать открытые классовые конфликты. Отсюда и иллюзия, возникающая у историков, будто самое существенное, самое интересное, самое важное в истории средних веков - не основной классовый антагонизм феодального общества, остающийся в тени, а вот это осложняющее картину средостение.

В раннем средневековье такую роль играл уже упоминавшийся нами слой "мелких вотчинников", "мелкопоместных аллодистов".

С возникновением городов начинается возвышение другого "среднего класса", как недвусмысленно называли в течение столетий всю буржуазию. Она тоже вышла из недр крестьянства, из его деятельных и в известном смысле "неспокойных" элементов. Она сложилась в качестве общественной группы, ищущей себе места между двумя основными классами феодального общества и крепнущей благодаря их антагонизму. Со слоем "мелких вотчинников" она находилась в тесном генетическом родстве. Подчас они выступали в тесном единстве, подчас соперничали друг с другом за обладание ролью "арбитра" в общественной борьбе.

Как "мелкие вотчинники", так и те зажиточные крестьяне, [442/443] которые становились ростовщиками, скупщиками и перекупщиками продуктов, купцами, богатыми горожанами, были плодом самых нереволюционных тенденций среди средневекового крестьянства. Выше мы обозначали норму феодальной эксплуатации, т.е. отношение прибавочного продукта к необходимому, формулой П/Н. Всякая активность, направленная лишь к относительному или абсолютному увеличению знаменателя в этой пропорции, не была, собственно говоря, революционной: она не отрицала в принципе феодальной эксплуатации. Но среди нереволюционных форм противодействия феодальному гнету самым нереволюционным было такое, которое было направлено не к изменению в положении и отношениях целых классов, а к образованию излишка в руках отдельных крестьянских хозяйств. В самом деле, о возрастании необходимого продукта закономерно говорить, только когда это - возрастание его среднего общественного уровня, т.е. когда для крестьянского класса в среднем увеличивается объем личного или хозяйственного потребления, например, те или иные городские изделия становятся обычными, общепринятыми в крестьянском доме. Или, допустим, отменяется, отмирает та или иная феодальная повинность. Но ничего этого нет, когда в тех или иных отдельных группах хозяйств образуется избыток, "достаток", превышающий средний уровень необходимого продукта и в то же время не достающийся эксплуататорам в качестве прибавочного продукта.

Вот эта дополнительная величина, эта заявка на новый уровень необходимого труда, если только ее устойчиво удается закрепить некоторой части крестьян, и является экономическим источником формирования "третьей силы" в феодальном обществе.

Этот избыток становится в руках немногих тем, что отличает их от многих. Здесь нет успеха сопротивления крестьянства как класса феодальной эксплуатации. Напротив, это измена классу. Частичный успех целиком присваивается прослойкой, группкой, которая тем самым делает шаг к выходу из рядов крестьянского класса. Она и пространственно в конце концов отделяет себя от крестьянства, превращаясь в горожан. Зажиточные горожане ощутительно, зримо находились между двух берегов: они отделились от крестьянства, но не вошли (за исключением городского патрициата) и в класс феодалов, как ни старались уподобиться этому классу и сблизиться с ним.

Но средневековые богатые горожане (как и богатые крестьяне) не представляли никаких новых производственных отношений до тех пор, пока не возник рабочий класс. Они были капиталовладельцами, но это был ростовщический и купеческий (торговый) капитал. А ростовщический и купеческий капитал, как показано выше, не связан ни с каким определенным типом [443/444] производственных отношений и гнездится в порах докапиталистических способов производства. Поэтому нет оснований считать средневековых буржуа "новым классом". Если их в средневековой Франции называли "буржуа", т.е. горожанами (как и ремесленников), то это нельзя смешивать со словами "буржуа", "буржуазия" в современном смысле. Марксистская политэкономия понимает под буржуазией класс, владеющий благодаря капиталу средствами производства при капитализме (а также банкиров и торговцев, получающих долю совокупной прибавочной стоимости). Капиталы же средневековых буржуа (бюргеров, богатых горожан) не имели отношения к производству прибавочной стоимости.

Образование и рост капиталов средневековых горожан отвечали определенной ступени в истории феодального способа производства: периоду денежной феодальной ренты. Пока феодальное хозяйство носило преимущественно натуральный характер, пока прибавочный труд и прибавочный продукт крестьян присваивались феодалами в натуральной форме (в форме отработочной ренты, ренты продуктами), не было почвы для образования и применения денежных богатств. Развитие денежной формы феодальной ренты создало эту почву: открылось поле для деятельности посредников и кредиторов.

Таким образом, в течение нескольких столетий под "буржуазией" был лишь феодальный экономический базис. Ясно, что это - "буржуазия" в кавычках, буржуазия не в современном смысле слова. Энгельс и называет ее "феодальной буржуазией". Это была прослойка феодального общества, присваивавшая себе часть доходов основных феодальных классов. Подчас ее доходы носили даже открыто феодальный характер: многие средневековые города имели в окрестностях своих крепостных или зависимых крестьян; такой город был коллективным феодалом, горожане получали феодальную ренту. Зажиточные средневековые горожане могли богатеть лишь благодаря обладанию теми или иными феодальными привилегиями. Их собственность была неразрывно связана с привилегиями. В свою очередь они обращали богатство на покупку привилегий у феодалов и феодального государства. Иные покупали государственные должности: превращали свои накопления в право быть слугами феодального государства и получать от него (или от населения) жалование. Мелкие накопления обращались на кредитование крестьян, - крестьянин со своего земельного надела платил дополнительную феодальную ренту ростовщику. Крупные накопления шли на кредитование феодалов и монархии, т.е. служили для высасывания части их феодальных доходов. "Финансисты", дававшие займы, откупавшие сбор податей, притеснявшие народ именем власть имущих и другой рукой грабившие самих власть имущих, подчас играли немалую роль [444/445] в политических перипетиях средневековой истории. Наконец, к рукам купцов в виде торговой прибыли прилипало не что иное, как частицы прибавочного продукта, создаваемого угнетенными классами феодального способа производства, - крестьянами, ремесленниками, - частицы феодальной денежной ренты. Всякий представитель феодального класса оставлял в руках купца эту частицу, когда пользовался его услугами для покупки или продажи чего-нибудь.

Словом, исторические предшественники буржуазии не имеют в экономическом смысле никакого отношения к капитализму. Поэтому их общественное влияние, их политическую роль в средние века не приходится объяснять зарождением и укреплением нового экономического уклада. Они вовсе не олицетворяли борьбу "нового" против "старого". Они были плоть от плоти этого "старого". Только с зарождением пролетариата буржуазия становится одним из носителей "нового".

Если говорить о политических предпосылках, благоприятствовавших возвышению этого средневекового бюргерства, то дело было не в какой-либо его антагонистичности феодализму, а в том, что коренной антагонизм самого феодализма содействовал возвышению "среднего класса". Средневековые горожане издавна успешно претендовали на роль арбитра в окружавшей их борьбе гигантских классовых сил. Вся средневековая история, начиная с XI-XII вв., полна политическими маневрами "городов", выступавших в виде единого со всем народом "третьего сословия" против феодального государства и в виде союзника феодального государства против простого народа. Такова была не только политическая роль средневековой буржуазии: мы уже видели, что в идеологической сфере ту же двойственную роль играли "бюргерские ереси". По мере углубления основных противоречий феодального строя значение "среднего класса", а вместе с тем и буржуазной городской интеллигенции, все возрастало.

Как бы ни заполнял "средний класс" авансцену истории, нельзя забывать, что свою видную роль он мог играть только потому, что существовало это огромное напряжение противоречий феодализма. Городские буржуа даже в ту пору, когда они были все вооружены, представляли ничтожную материальную силу сравнительно с теми гигантскими материальными силами, борьба которых составляла подлинную основную черту феодального общества. Но чем дальше, тем больше обе стороны искали союза с городами. Выше мы неоднократно говорили о том, что с развитием крестьянских восстаний город делался центром притяжения для крестьянской борьбы. Союз с городским плебейством в огромной мере повышал мощь крестьянского восстания. Из города крестьяне получали огнестрельное оружие. Когда плебейство распахивало городские ворота для [445/446] крестьянских отрядов, они сразу обретали политический центр движения в масштабах области или даже страны.

Но поведение городского плебейства, как правило, контролировалось бюргерством. Поэтому задачей феодального господствующего класса и феодального государства было во что бы то ни стало привлечь зажиточных горожан на свою сторону. И их привлекали предоставлением им все более широких возможностей обогащаться, т.е. присваивать часть дохода феодального общества. Конечно, дворянская монархия забирала немало богатства горожан путем налогов и займов, но она обычно вознаграждала их всевозможным покровительством, различными правами и привилегиями, которые открывали им пути к накоплению и делали их верноподданными.

Таким образом "города" возвышались в феодальной антагонистической среде как "третий радующийся". Зажиточные горожане занимали все более заметное место в политической жизни. Чем более они обеспечивали лояльность городского населения, а тем самым раскол народного натиска на феодализм, тем больше возможностей богатеть дарила им сначала сословно-представительная, затем абсолютная монархия. Но богатея, они не забывали сохранять контакт с народом, с духом крестьянско-плебейской массы, ибо этим они неустанно и повседневно напоминали, насколько необходима их лояльность, их политическая служба феодальному классу.

По мере зарождения предпролетариата владельцы накопленных богатств находили в нем еще один источник обогащения. Они, конечно, не отдавали себе отчета, что этот источник качественно глубоко отличен от всех иных. Они не подозревали, что, обращаясь к этому источнику, они сами становятся качественно новым явлением: классом, одним из двух рождающихся классов нового, капиталистического способа производства. Они просто видели возможность извлекать доход из найма рабочих. Не отказываясь от прежних источников обогащения, ростовщичества и торговли, владельцы капиталов в тех странах и исторических условиях, где можно было найти рабочие руки, занимались предпринимательством. Разбогатевший ремесленник расширял свою мастерскую, нанимая многих "подмастерьев"; купец подчинял себе рассеянные в деревнях народные промыслы, т.е. находил невидимых на первый взгляд рабочих, по внешности еще кажущихся мелкими хозяевами, крестьянами. Владельцы капиталов со своей стороны всячески способствовали дальнейшему, все более и более широкому росту кадров пролетариата. Зачатки рабочего класса как магнит влекли к себе капитал, а капитал в свою очередь делал возможным и толкал дальше развитие рабочего класса.

Со времени зарождения мануфактурного капиталистического уклада в недрах феодального общества роль городской буржуа[446/447]зии (и городской интеллигенции) стала еще более заметной, но довольно долгое время это еще была по-прежнему роль "среднего класса". На переднем плане политической истории все заметнее видна то ее борьба с низшей фракцией господствующего класса - дворянством, то с высшей - феодальной аристократией. Подчас на переднем плане видна даже не непосредственная борьба социальных группировок, а борьба политических партий, учреждений и т.д. Но при всей конкретной сложности политической и социальной обстановки в каждый данный момент небольшого усилия научной мысли достаточно, чтобы увидеть, что все же в конечном счете все это разыгрывается не только на фоне борьбы основных классов феодального общества, крестьян и феодалов, но и благодаря наличию этой борьбы. Всякая политическая партия, всякая общественная группа становилась весомой только потому, что прямо или косвенно утилизировала либо часть силы народного сопротивления феодализму, либо часть карающей силы и идейного авторитета феодальных надстроек - государства или церкви.

Однако с того момента, как капиталистический уклад появился и более или менее созрел в недрах феодального общества, крестьянская борьба против феодальной эксплуатации уже не является такой бесперспективной, как прежде: налицо объективные экономические предпосылки для замены старого способа производства новым. Следовательно, с зарождением капитализма в недрах феодального общества крестьянские восстания приобрели новый исторический смысл: отныне они могли привести к отмене феодальной эксплуатации, хотя и не к отмене всякой эксплуатации. Отныне каждое крестьянское восстание потенциально содержало в себе возможность буржуазной революции, - дело зависело только от готовности буржуазии смело его возглавить. Изменился не принципиальный характер крестьянских восстаний, наполняющих средневековье, изменился их возможный исход.

Но для этой победы буржуазия должна была отказаться от роли "среднего класса" и не только открыто стать на сторону народного антифеодального лагеря, а и возглавить его. Чем более капиталистическому укладу становилось тесно среди господствовавших феодальных производственных отношений, тем более стихийно возрождался союз буржуазии с крестьянством, из рядов которого она некогда вышла. Только руками крестьянско-плебейской массы буржуазия могла опрокинуть феодализм. Только под руководством буржуазии крестьянство в ту эпоху могло опрокинуть феодализм. Несмотря на долгие колебания буржуазии и ее попытки цепляться за выгоды прежнего положения в феодально-абсолютистском мире, этот союз неумолимо складывался. Все сильнее становились влияния крестьянства на буржуазию, а буржуазии на крестьянство.

[447/448]

На характере этого союза и совершенных благодаря ему революций мы остановимся в следующей главе. Здесь же необходимо лишь отметить, что он надолго, почти на целую историческую эпоху разлучил крестьянство с рабочим классом - растущим антагонистом буржуазии. Союз крестьянства с буржуазией колоссально укрепил в крестьянстве те элементы, те стороны, те тенденции, которые были близки буржуазии. Мелкобуржуазные, собственнические устремления выпукло выступили на поверхность и во всей крестьянской массе, и в особенности среди более обеспеченных ее слоев. Верхушка крестьянства стала деревенской буржуазией. Напротив, черты крестьянства как трудящегося класса, а вместе с тем и крестьянская беднота в составе крестьянской массы, после революций отошли как бы на задний план, - хотя, собственно, эти черты являются более коренными для крестьянства. Все, что в крестьянском хозяйстве и в крестьянском движении было однотипно с буржуазным хозяйством и движением, стало преуспевать. Естественно, что в первых исторических битвах пролетариата против буржуазии в Западной Европе крестьянство было в лагере его противников, оставаясь резервом буржуазии. Оно служило для буржуазии даже политическим противовесом пролетариату.

Но в основе своей крестьянство является трудящимся классом. Поэтому в эпоху империализма и пролетарской революции пролетариат находит дорогу к нему. Все самое лучшее, самое революционное, что было в истории крестьянства, на новой основе возрождается и делает трудовую массу крестьянства союзником рабочего класса на пути социализма.

[448/449]


СНОСКИ

[1] См. М. А. Алпатов. Французские утопические социалисты и буржуазная теория классовой борьбы. - В кн.: "Из истории социально-политических идей. К семидесятипятилетию акад. В. П. Волгина". М., 1955.<<

[2] См. И. И. Фролова. Э. Бонмер и его "История крестьян". - "Французский ежегодник", 1958. М., 1959.<<

[3] К. Маркс и Ф. Энгельс. Немецкая идеология. - Сочинения, т. 3, стр. 38.<<

[4] М. Горький. О литературе. М., 1955, стр. 731.<<

[5] Об условиях зарождения капиталистического производства см. ч. I, гл. IV.<<

[6] Б. Яковлев. Возникновение и этапы развития капиталистического уклада в России. - "Вопросы истории", 1950, № 9.<<

[7] К. Маркс. Нищета философии. - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 4, стр. 144-145.<<

[8] К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 720.<<

[9] В. И. Ленин. Карл Маркс. - Полн. собр. соч., т. 26, стр. 64.<<

[10] См. В. Ф. Семенов. Пауперизм в Англии XVI века и законодательство Тюдоров по вопросу о пауперах. - "Средние века", вып. IV, 1953.<<

[11] В. И. Ленин. Развитие капитализма в России. - Полн. собр. соч., т. 3, стр. 596.<<

[12] Там же.<<

[13] Там же.<<

[14] См. К. Маркс. Конспект работы Грина "История английского народа". - Архив Маркса и Энгельса, т. VIII, стр. 323-326.<<

[15] См. А. Я. Гуревич. Свободное крестьянство и феодальное государство в Норвегии в X-XII вв. - "Средние века", вып. XX, 1961; А. С. Кан. Социально-экономическая характеристика шведской деревни в первой половине XVII века. - "Средние века", вып. IX, 1957.<<

[16] См. К. Маркс. Конспект работы Грина "История английского народа". - Архив Маркса и Энгельса, т. VIII, стр. 404.<<

[17] См. К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 738-640.<<

[18] Там же, стр. 738.<<

[19] См. К. Маркс. Капитал, т. I, стр. 738.<<

[20] Там же, стр. 740 (примеч. 221а).<<

[21] К. Маркс. Формы, предшествующие капиталистическому производству, стр. 44.<<

[22] Ф. Энгельс. Крестьянская война в Германии. - К. Маркс к Ф. Энгельс. Сочинения, т. 7, стр. 363.<<

[23] Там же, стр. 354-355.<<


ГЛАВА ПЯТАЯ
Роль народных масс в революционной ликвидации феодализма


Используются технологии uCoz