ОГЛАВЛЕНИЕ


Глава седьмая
Против деспотов


Глава восьмая
Против богов

Жан Мелье не был бы сыном века логики, века могучих устремлений к ясности мыслимых систем, если бы так и оставил противоречие: раз показано, что народ не может совершить революцию, что он для этого слишком расколот снизу и сверху, то почему же думать, что он, наоборот, может совершить революцию? Либо может, либо не может. Напомним: историзм при этом исключается. Решение должно быть дано; оно должно отвечать законам логики и наблюдаемым фактам.

Миллионы французов с первого своего дня до последнего знали лишь музыку шумящего леса, свистящего ветра, иногда грома или волн, и всегда — ударов колокола, разносящихся далеко, зовущих к молитве, а то и возглашающих бедствие — пожар, мятеж, нашествие. Они знали еще редкую музыку своего праздничного веселья и всегдашнюю музыку молитвы в церкви.

Вся архитектура, какую ведал народ: лачуги, декорированные изредка резьбой, обычно гнилой соломой и мохом на крышах, зовущие в небо островерхие церковки, да, может быть, в дымке на горизонте таинственные очертания готического храма. Изобразительное искусство: каменные и деревянные, изукрашенные или простые фигуры обнаженного Христа и облаченных до пят святых, затейливые в узких нишах витражи, изредка «гаргулии» — водостоки на церкви в виде причудливых уродин и чудищ. Представления? Да, пожалуй, можно говорить и о представлениях: служащий мессу или говорящий проповедь священник одет так искусственно и искусно, волнение скамей — так безыскусственно; Мелье весьма выразительно высмеивает весь этот спектакль.

Искусство почти исчерпывалось религией; религия была искусством.

В это изощренное создание феодальных веков был вплетен человек. Противоречивая вязь его жизни, состоявшей наполовину из грязи и пота, наполовину из образов причудливой фантазии, почти призрачная из-за этого, находилась словно на половине дороги между двумя куда более определенными бытиями: между раем и так реалистически изображаемым, словно это делали вернувшиеся оттуда странники, адом. В церковных изображениях, книгах, проповедях мучения и ужасы ада, его огонь и смрад, боль и истязания были много нагляднее, чем сцены рая. Поэтому, пожалуй, неверно, что человек находился на половине дороги — он был сдвинут гораздо больше в сторону ада. До рая было бесконечно далеко, не меньше, чем до неба, а в аду он уже чуть ли не находился одной ногой.

Этот лис, этот величайший вольнодумец, Вольтер, этот прославленный ненавистник католической «гадины», однако «дрожавший от ужаса», читая Мелье, как-то обрушился в письме на Гельвеция за слишком широкую пропаганду атеизма: «попробуйте управлять хотя бы одной деревней, жители которой были бы атеистами». Для управления простонародьем в особенности нужен страх ада, много раз объяснял милый насмешник, — страх виселицы, но и страх ада.

Жан Мелье знал лучше Вольтера, что это такое. До палача было далеко, стражники и солдаты бывали отнюдь не частыми гостями в Этрепиньи и Балэв. А вот он был там всегда. Почти неотлучно. Он-то знал, что без него, без попа, без угрозы ада деревня и в самом деле была бы все равно что и без узды.

Но он знал и гораздо больше, чем это. Он разглядел совсем вблизи, что узда-то как раз мешает людям совершить то разумное и доброе, что без нее они сделали бы вполне естественно. Страх загробного наказания делает людей не лучше, а хуже — вот мастерский удар, которым Мелье парирует все ожидаемые атаки противников в сутанах и без сутан.

Мнимо мудрые политики века, говорит Мелье, не преминут найти, что с моей стороны нехорошо было вскрывать столь великие и важные истины, которые, по их мнению, лучше всегда держать под спудом, а ни в коем случае не выставлять так ярко напоказ. Они заявят, предвидит Мелье, что избавить людей от страха перед вечными муками, перед карающим богом — это значит потворствовать злодеям и доставить им одно лишь удовольствие. Раз выяснится, что нечего бояться наказания по окончании этой жизни, то многие воспользуются этим и, дав полную волю своим необузданным вожделениям, из плохих станут еще худшими и гораздо смелее будут совершать всякие злодейства. Вот почему мудрые политики считают необходимым, чтобы народ верил многим ложным вещам и остался в неведении относительно многих истин.

Свое возражение Мелье делит на две части. Что касается настоящих злодеев, а именно тиранов, богачей и всех сильных мира сего, то, говорит Мелье, страх перед богом или богами, как и страх мнимых наказаний ада за пределами этой жизни, нисколько не пугает их, не мешает им следовать своим дурным наклонностям. Поэтому нет большой опасности, если они будут избавлены от этого пустого страха, лишь бы внушить им страх перед действительными карами правосудия; такой страх произведет куда более сильное впечатление на их ум, нежели страх перед богами и боязнь их мнимого ада. Что же касается простонародья, то пороки и зло в нем усиливаются как раз невежеством, отсутствием образования, отсутствием хороших законов и хороших правительств. Получив все это и познав естественные истины, в том числе истину об отсутствии бога и ада, масса простого народа станет не хуже, а лучше.

Таков выход из логической трудности. Народ не может совершать революцию, потому что он расколот. Но расколот он не только проистекающими из частной собственности имущественными интересами, не только различиями в воспитании, характере и уме, словом, не только своими спорами и раздорами. Мелье открыл иной источник его слабости: тонкие и хитрые политики, говорит он, используют все религии мира, чтобы держать с их помощью людей в узде и помыкать невежественной массой простого народа.

Ныне, в XX веке, это не ново, во времена Мелье это было громадным открытием! Система сразу оказывается цельной и завершенной.

Тунеядцы присваивают труд и имущество народа; народ не может сбросить тунеядцев, потому что их защищают тираны; народ не может сбросить тиранов, потому что их охраняет суеверие.

Религия логически венчает пирамиду. И она же самое близкое, самое непосредственное, что стоит на пути человека. Ведь это даже ближе, чем протянуть руку, — это повязка на глазах.

Выходит, осилить религию — значит взять первую линию укреплений, за которой падут и следующие. Вольтер потому и противился последовательному и полному ниспровержению религии. Мелье потому и стремился к нему. Разгромить религию — значит развязать неминуемую революцию.

Отсюда с необходимостью вытекает, что главная задача Мелье состояла в поединке с этим великаном. Мелье чувствовал себя готовым к поединку. Он постиг все хитросплетения и тонкости христианского вероучения. Бой был подготовлен унаследованной им мыслью великих зачинателей — раскрепостителей ума от цепей веры, философов-либертинов.

«Завещание» Жана Мелье по строению и содержанию своему и есть не что иное, как обширный трактат о религии. Все остальное как бы включено и вписано в эту тему.

Всю свою жизнь Мелье вращался в среде духовенства. Он знал все тайны оружия и тактики.

На единственном портрете Мелье перед нами в сутане, с белым полотняным воротником, в круглой шапочке. Да, он был членом «первого сословия». Но согласно изустным рассказам о нем, собранным в 1783 году, Мелье в своих проповедях предпочитал обороты: «Христиане говорят, христиане утверждают, христиане верят...» Записавший это священник из деревни Мазерни полагал, что такой манерой выражаться Мелье как бы закрывал рукой половину лица, дабы менее видна была его насмешливая улыбка, дабы не поняли всей его злоумышленности.

Тот же составитель раздраженной характеристики Мелье на основе сплетен и молвы описывает Мелье как человека, которому опротивела жизнь, который стал гадким из-за принуждения себя внешне жить в духе своего сословия, будучи раздираемым кризисом своего сознания. Человек «странный и неотесанный», «с больным мозгом и испорченным сердцем».

Так мстило духовенство тому, кто с исчерпывающей полнотой разоблачил его тайны и покусился на весь его хлеб.

«Завещание» Мелье состоит из восьми доказательств отсутствия бога, ложности религии.

Мелье берется за труд доказать читателям с той ясностью, какая только возможна в любой отрасли знания, что всякое поклонение богам, как и все законы и повеления, издаваемые именем бога и богов, имеют не божественное происхождение, а созданы людьми. Хитрые политики это выдумали, лжепророки и шарлатаны обработали, невежды слепо приняли, наконец государи и сильные мира сего, иначе говоря, опять же политики, использовали это, чтобы легче держать в узде народ. На деле, обращается Мелье к читателям, все, что толкуют вам о прелестях и вечном блаженстве рая, об ужасных муках ада, — пустые басни. После смерти мы не можем ни надеяться на хорошее, ни опасаться плохого. Успокойтесь же умом и сердцем и избавьтесь от этих страхов. Пока вы живы, живите хорошо, пользуйтесь радостно дарами жизни и плодами своих трудов. Бессмысленно подчинять свою жизнь тому, что будет после смерти, так как смерть пресекает жизнь, сознание и всякое чувство добра и зла.

Первое же доказательство тщеты и ложности религий поражает своей высокой логической силой.

Мелье в нем наименее независим от предшественников, оно подготовлено Монтенем, Бодэном и многими другими, но он заново распахнул его каким-то своим собственным, особенным, молодым жестом.

Религий было и есть на земле множество. Смотрите, ваша христианская религия окружена множеством других у разных народов в древности и сейчас (аргумент, который поистине мог ярко вспыхнуть не раньше XVI века). Христиане считают все другие религии языческими, свою — истинной. Каждая религия считает себя единственно истинной, а всякую другую — заблуждением, обманом, иллюзией и надувательством. Ни одна не смогла переубедить другие неоспоримыми доводами, хотя они уже столько веков спорят и даже преследуют друг друга огнем и мечом. Значит, нет ясного и убедительного свидетельства религиозной истины. Значит, истинно то, что каждая из них говорит о всех остальных: все религии — не больше, чем измышления человека, и полны заблуждений, иллюзий, обмана. Ясно, что ни одна не имеет божественного происхождения, не установлена богом.

Это доказательство с помощью «языческих религий» просто и величественно. Мелье щедро листает страницы древней истории. Сколько законодателей, уверявших, что они исполняют волю богов. Сколько римских императоров, объявленных богами!

Вот, кстати, и один из источников появления веры в богов: тщеславие и дерзновенное безумие тех, кто называл себя богами. Другой источник — вера в то, что люди могут становиться богами после смерти. Подчас удрученные трудами люди перед лицом своей бедности и немощи поклонялись предметам, в которых они больше всего нуждались. Подчас поклонялись из страха болезням, из благодарности — благодетелям, из непонимания — животным, явлениям природы. Прекрасные творения художников и ваятелей вызывали преклонение слабых и темных людей, которым легко было внушить, что статуя есть бог, и так родилось идолопоклонство.

Все это клонит лишь к одному: религии рождались от людей, а не от богов. Никакое божество не показывалось всенародно людям, а все божества прибегали для сообщения своей воли людям к такому явно противоречащему их мудрости, такому ненадежному и подозрительному способу, как келейные откровения тому или иному отдельному человеку. Но вот психологией людей действительно объясняется происхождение богов. Тут два истока. С одной стороны, неисчерпаемое многообразие, тонкость и хитрость игры тех обманщиков, которые рассчитывают удовлетворить интересы честолюбцев, лицемеров, льстецов и знают, что невежественный народ не в состоянии сам разобраться в этих иллюзиях. С другой стороны, самому народу свойственно жадное любопытство и поразительное легковерие ко всему, что необычайно, неведомо.

Второе доказательство. Оно, как и все последующие, тоже оформлено в виде строго логической теоремы с приложением комментариев и вспомогательных доказательств. Это удивительно напоминает манеру, впервые примененную в философии Спинозой: подражание геометрии, с подразделением всей мысли на теоремы, доказательства, схолии, леммы.

Суть теоремы состоит в том, что все религии основаны не на принципах знания, а на противоположных им принципах, следовательно все религии, включая христианскую, основаны на заблуждении, иллюзии и обмане. А это, по определению, исключает их божественное происхождение. В самом деле, все религии, к примеру христианская, в своих таинствах, вероучениях и морали строятся на том, что называется верой. Вера есть твердая и непоколебимая уверенность. Она должна быть слепой и перестала бы быть самой собой, если бы доискивалась надежных и убедительных доказательств, если бы опиралась на свидетельства наших чувств и на человеческие рассуждения. Голос веры исключает голос разума и опыта. Вера по необходимости тем самым является источником расколов среди людей, разум — их объединения. Всякая вера требует ненависти к другой вере. Но этого требования никак нельзя ожидать от бога, предполагаемого всемогущим, всеблагим и премудрым. Следовательно, из существования вер с очевидностью вытекает отсутствие бога. Что и требовалось доказать.

Следует огромный комментарий.

Религия поклонников Христа, признавая, что их вера слепа, одновременно ссылается на якобы надежные и убедительные свидетельства в пользу того, что она изошла от бога. Хоть доказывать то, что, по определению, должно быть слепо принято без доказательств, противоречиво, приходится рассмотреть эти мнимые свидетельства: особую чистоту и святость христианства; самоотверженность и святость первых распространителей христианства; древние предсказания о будущем появлении христианства; множество чудес, совершенных пророками, Христом, апостолами и святыми. Но нет ни одной религии, показывает Мелье, которая не выдвигала этих четырех пунктов в свою пользу.

Особенно велик развертываемый Мелье свиток всяческих чудес. Чудеса христианской религии при сравнительном рассмотрении оказываются не надежнее того, что называют лжечудесами; впрочем, в самих евангелиях содержится предупреждение о том, что явятся лжепророки, которые будут творить знамения и чудеса: тут уж сами поклонники Христа признают, что чудеса вовсе не являются доказательными свидетельствами истинной веры.

К тому же почему бы считать, что описанные в Ветхом и Новом завете чудеса в самом деле происходили? Оказывается, свидетельством чудес в пользу христианства надо доверять лишь потому, что предлагается слепо верить этим книгам. Но Мелье, опираясь, очевидно, на исследователя евангелий Фрере и других предшественников, развертывает блестящую для своего времени историческую критику евангелий — авторства, подлинности, мнимой неизменности на протяжении веков, роли переписчиков и редакторов. Мелье подчеркивает, как много других сходных сочинений было некогда по случайным причинам отброшено. У включенных в христианский канон нет никакой иной достоверности, кроме того, что религия же и поддерживает их и обязывает безусловно им верить.

В библии Мелье усматривает множество таких же сказок и басен, какие в изобилии можно найти во всяких мифах. Одни басни Эзопа, по его мнению, более остроумны и назидательны, чем басни евангелий.

Еще раз бросаясь на штурм евангелий, Мелье составил изумительный каталог противоречий между ними. Это целый трактат. Последующие критики христианства без устали использовали этот подобранный им ассортимент противоречий.

Вывод гласил: эти книги не только не носят на себе никакой печати божества, но и не отмечены также печатью особенной человеческой мудрости.

В связи с тем же вопросом о чудесах Мелье дает следующее дополнительное рассуждение: если существует бог, то он творец в равной мере всех людей и всех народов. А между тем сообщаемые в библии знамения и чудеса говорят о необъяснимом отвержении им большинства народов.

Что касается самих чудес, то не странно ли, что бог проявлял через них свое всемогущество предпочтительно в мелочах? Он пекся о благе людей не в главном, не в высшем, а в случайном. Еще ироничнее повествует Мелье о чудесных деяниях, описываемых в житиях святых. Он касается и чудотворных предметов, и мощей, и тысячи невероятностей, наполняющих христианское предание.

И вдруг неожиданное историко-филологическое открытие. Да ведь если проследить генезис стиля, перед нами уходящий в языческую древность литературный прием: «эти мнимые чудеса сочинены лишь в подражание басням и фантазиям языческих поэтов». Мелье снова мобилизует бездну своих знаний. И непорочному зачатию и множеству других христианских чудес он подыскивает ошеломляющие читателя параллели из античной мифологии.

И еще одно дополнение большой логической силы. Формально оно обслуживает все ту же тему о чудесах, фактически куда шире ее. Мелье вдруг вырывает из всего нагромождения несуразиц, христианства как-то ослепительно бросившееся ему в глаза основное противоречие этой веры. Христос по избытку любви своей и беспредельной благости к людям пожелал стать человеком, чтобы полностью примирить их с богом, отцом своим. Цель отца и сына состояла в том, чтобы освободить мир от греха, чтобы спасти всех людей, погубивших себя в пороках и грехе. Между тем, говорит Мелье, ведь не видно никакого результата, никакого реального проявления этого провозглашенного искупления людей. Не видно никакого, признака, что грех снят с мира. Наоборот, по всему видно, что грех скорее даже умножился. Все хуже и хуже живет христианский мир. Все больше людей идет по пути в ад, чем по пути в рай, если бы, конечно, на самом деле были ад и рай. С великолепной логикой Мелье показывает несуразность всех малых чудес, приписываемых Христу, рядом с этим великим, его бессилием.

Но все это лишь вспомогательные части второго доказательства. Ни чудеса, ни что-либо иное не может служить свидетельством божественности христианства, как и любой веры. Это, полагает Мелье, доказано с достаточной и несомненной ясностью.

Прекрасное, геометрически стройное здание поднимается выше.

Третье доказательство — опровержение и разоблачение всех тех видов прямого контакта верующих с божеством, о которых рассказывается в Ветхом завете.

Мелье находит четыре категории этих прямых сношений. Явления человеку самого бога или его голоса. Союз бога с избранным народом, выражающийся в обряде обрезания. Жертвоприношения. Обещания, которые бог надавал библейским патриархам.

Безжалостно обнажив, насколько все это противоречит основным свойствам, приписываемым богу, Мелье подробнее останавливается на жертвоприношениях. Это очень древние варварские обычаи, полагает он. Мелье говорит не только о принесении, в жертву богам животных. Известны ему и человеческие жертвоприношения на древнем Востоке, а в недавнем прошлом у жителей Перу и Мексики. Отсюда — один шаг до предания об Аврааме, приносящем сына в жертву, а далее — и до безумного обряда христопоклонников, «полагающих, что они доставляют высшую честь и высшее удовольствие своему богу-отцу, каждодневно предлагая и принося ему в жертву не более и не менее как его собственного божественного сына в память его смерти на кресте».

Все это остро разоблачительное третье доказательство заключается перечнем обещаний, данных лично богом патриархам Аврааму, Исааку и Иакову, которые так и остались никогда не выполненными.

Четвертое доказательство посвящено обширнейшему опровержению особого качества, приписываемого пророкам, «божьим человекам»: качества предвидения, иначе говоря, прозрения, предвосхищения будущего, качества предсказания. Оно как бы отражает вневременную природу бога. Мелье находит, что многое в этой области можно объяснить психологией людей. В этом он следует за Монтенем. Он не боится предположить, что в большинстве своем пророки и «божьи человеки» — больные, психопаты. Он рисует их как людей, подверженных галлюцинациям, говоривших в аффекте. Ну, а другие — это обманщики, прикидывавшиеся пророками.

Однако главное в том: исполнялись ли пророчества?

Сама библия приписала богу слова: предавайте смерти пророка, который станет говорить от моего имени то, чего я ему не повелел; если пророк скажет что-нибудь от моего имени и сказанное не сбудется, будете знать по этому признаку, что не господь говорил, а говорил тот пророк по дерзости и заносчивости.

Опираясь на это, Мелье взялся показать, что в таком случае все святые пророки, а также и Христос, являются в действительности только лжепророками. В общем-то ведь ничего не сбылось!

Следует обвинительный акт гигантской протяженности. Слово в слово приводит Мелье сначала из Ветхого завета все то, что там напророчествовали, и сверяет с тем, что на деле воспоследовало. И до бесконечности много раз, еще и еще повторяет он один и тот же рефрен: «Все эти прекрасные и велеречивые обещания и пророчества оказываются явно ложными».

Затем он переходит к Новому завету. И вот второй, столь же долгий список невыполненных обетовании и предсказаний. Снова много, много крат тот же рефрен. Это способно буквально раздавить своей громадой, от которой некуда деваться. И итог: «Из всех мнимых пророчеств, видений, откровений и обещаний нет ни единого, которое не оказалось безусловно ложным, пустым и даже смешным и нелепым».

Обзор несбывшихся посулов приводит нас, наконец, и к несбывшимся обещаниям самого Христа. Пожалуй, это самая сокрушительная часть. Камня на камне не остается от евангельской постройки. Мелье насчитал шестнадцать этих ложных обещаний, обманувших надежды.

Из них первый же пункт возвращает к главному противоречию христианства. «Сказано, что Христос избавит свой народ от его грехов, а между тем ни в каком народе не видно какого-либо признака этого мнимого избавления. Христиане не в меньшей мере находятся теперь во власти порока, чем это могло быть до их мнимого избавления и до прихода их мнимого избавителя и спасителя».

Этому сокрушительному, разящему удару по христианству Мелье уделил самое пристальное внимание. Он разобрал все, что ему могли бы возразить.

Среди остальных пятнадцати пунктов заметим только, что в четвертом и девятом пунктах Мелье приводит слова Христа, касающиеся приближения часа второго пришествия, воскрешения из мертвых, царства божия. Этот час, говорит Мелье, должен был наступить еще в древности. Однако все еще не видно этого часа. Мало того, нет никакого признака, что он должен наступить в скором времени или вообще когда-либо.

Но, исчислив все несбывшиеся библейские прозрения и обещания, Мелье стоит перед новым вражеским валом: церковники давно укрылись от удара, утверждая, что чуть ли не все в священном писании надо понимать не прямо, а иносказательно; они называют это аллегорическим, духовным и мистическим смыслом, или же, шутит Мелье, когда им заблагорассудится, «аналогическим» и «тропологическим» смыслом. Число этих предлагаемых толкований безгранично, Мелье знаком с ними. Опять целый водопад примеров. Он знал схоластику! Но поэтому не трудно было ему и показать, что все эти духовные и аллегорические значения зависят только от фантазии толкователей. Стоит им только выдумать тот или другой символический смысл, чтобы любое несбывшееся обещание или пророчество оказалось спасенным. Тут уж невозможно спорить, признает Мелье, но этот прием недопустим, ибо он перекраивает, извращает и попросту уничтожает эти обещания и пророчества. Эдак можно придать новый таинственный смысл не только любой другой религии, но даже речам и приключениям Дон-Кихота Ламанчского.

«Перейдем к пятому доказательству; я выведу его из ложности их учения», — с такими словами Мелье вторгается, можно сказать, в самый алтарь. Речь пойдет о главных догматах христианского вероучения. Теорема гласит, что религия, которая допускает и одобряет в своих догматах и морали заблуждения, не может исходить от бога. Между тем перед лицом здравого разума и простой естественной справедливости христианство учит и обязывает верить вещам, им противоположным, оскорбляющим как людской разум, так и доброе людское устройство.

Так, вполне сознательно христианское учение о троице противопоставлено логике. Оно как бы испытывает силу веры, требуя примирения с бессмыслицей. То же — определение сущности бога. То же — учение о взаимоотношениях бога-отца, сына и святого духа, о воплощении сына в человека. То же — о непосредственном присутствии Христа в кусочках теста и вине в момент причащения, что делает христиан «народом, бессмысленно поедающим своего бога». Столь же логически неприемлемы, нелепы и смешны басни о сотворении человека и о том, что бог, представляемый как существо неизменное, совершеннейшее и мудрейшее, был оскорблен и разгневан «первородным грехом» Адама и Евы, что он вопреки своим определениям оказался во власти чувства и в гневе продолжает наказывать род людской за грехи, которым он не препятствует, которые и не могут беспокоить его, если он всеведущ и всемогущ.

Удивительно внятно, ощутимо показал Мелье иррациональность всего, чем насыщено христианство. Читая у него эти долгие страницы, всякий чувствовал: либо мыслить и рассуждать, либо верить и молиться, — нельзя делать то и другое. Сила этого впечатления огромна, неодолима. Мелье не воюет с христианством, он трудолюбиво, рачительно, хозяйственно показывает: христианство все целиком, во всех своих привычных нам с детства частях и обрядах, стоит за забором — там, за плетнем, огораживающим разум. Оно сплошь бессмысленно. Мелье цитирует броские слова Монтеня: «Для христиан натолкнуться на нечто невероятное является поводом для веры; это невероятное приобретает для них тем большее религиозное значение, чем больше оно противоречит человеческому разуму». В этих словах — суть всей борьбы Мелье.

Мелье вылепил тут и образ Христа, неслыханный, противоположный всему, что когда-либо до него делало искусство и знание. Христос представлен как лицо безусловно историческое. Но мобилизован весь реализм для его отталкивающего портрета. Собрано все, что может характеризовать человека в его противоположности богу. Поистине сложный труд — выжать из евангелия все, какие возможно, черты для снижения образа. Сорвать малейший след ореола. Внушить одно чувство: брезгливость и презрение. Мелье обнажил фигуру юродивого бродячего пророка, с расстроенными умственными способностями, одержимого своим спутанным воображением, манией преследования и величия. Получается почти клиническая картина. Каждое слово его — жалко и бессодержательно. Это бормотание безумца.

Самое впечатляющее и даже страшное состоит в том, что Мелье подряд на протяжении многих страниц монтирует подлинные евангельские тексты проповедей и изречений Христа. Образ сумасброда, произносящего бессвязные и противоречащие друг другу слова, этот запечатлевшийся в древних книгах и целиком принадлежащий варварской древности отталкивающий нечистый персонаж надвигается на читателя с такой настойчивой грубой силой, что трудно не верить.

С гадливостью отбрасывает Мелье, опираясь на показания современников, и идеализированное представление о древней секте христиан — приверженцев Христа. В его шарже нет ни грана историзма. Он страстно жаждет лишь одного — очищения ума своих читателей от веками внушенной неправды. Во что бы то ни стало.

Еще несколько беглых разящих ударов — на этот раз по устоям христианской морали. В том числе по ханжескому осуждению любовных влечений, вложенных в человека самой природой. Главные удары направлены против идеализации христианством страданий и скорби, против требования прощать и любить врагов своих. Это противно природе, уничтожает ее, это заблуждение и безумие — постоянно терпеть, стойко всю жизнь претерпевать скорби и страдания, чтобы этим стяжать себе воображаемые блага и вечные награды после смерти!

Орлиный взгляд Мелье сразу видит тут общественную суть дела: внушать народным массам, говорит он, это терпеливое ожидание царства небесного — значит злоупотреблять наивностью и легковерием масс. Как, любить своих врагов, не мстить за обиды, не противиться даже злым, позволять себя грабить, когда у нас хотят отнять наше добро, не возмущаясь переносить обиды и дурное обращение! Нет! Мелье проповедует противоположную мораль, отвечающую естественному праву, здравому разуму, правде и справедливости. Давать отпор злу и ненавидеть его. Защищаться. Охранять свое тело, жизнь и достояние. Строго мстить.

Эта мораль Мелье, иначе говоря, мораль народной революции, противоположна христианской морали. Последняя, по словам Мелье, способствует угнетению добрых и слабых злыми. Эти правила, говорит он, явно вредны для действительного общественного блага. Честные люди не могут следовать этим правилам, предоставляя злым делать все что угодно, грабить, обижать, рвать на части людей. Да ведь это же низвержение всякого порядка и справедливости! Низвержение, вредное для честных людей, для государства и для хорошего управления. Низвержение должно быть низвергнуто! Зло должно встретить, наконец, ненависть, отпор и наказание.

С шестым доказательством мы познакомились выше — это царящие среди людей вопиющее неравенство, тунеядство одних за счет труда других, строй частной собственности, тираническая власть. Религия, которая терпит, одобряет и поощряет все это во вред массе простого народа, гласит доказываемая тут теорема, не может быть установленной богом, так как противоречит определению бога.

И вот седьмое доказательство, с ним мы вступаем в величавый и строгий чертог, в цитадель интеллектуальной силы Мелье — в философию. Здесь он ведет битву с самим богом — с убеждением, что есть верховное существо, всемогущее, бесконечно благое, бесконечно мудрое и бесконечно совершенное, которое желает, чтобы люди ему поклонялись и служили известным способом. Мелье берется опровергнуть это убеждение доводами, заимствованными из метафизики, (философии), физики и морали. «Это будет моим седьмым очевидным доказательством пустоты и ложности всех религий в мире».

Заходит он издалека. Большой список древних и современных мудрецов, сомневавшихся в существовании богов. Симптомы распространенности тайного атеизма — вовсе уж не такого страшного, чудовищного и противоестественного мировоззрения, как говорят. Гипотеза, что все древние божества были поначалу какими-либо высокопоставленными мужчинами и женщинами, которые либо сами дерзнули принять имя бога, чтобы внушить к себе больше страха и уважения, либо получили его от других по их страху, невежеству и угодливости. Противоречивость многобожия, слишком бросавшаяся в глаза и, наконец, приведшая к вере в единого бога, впрочем, не лучше обоснованной, чем вера в богов.

Нуждается ли природа для своего понимания или даже для восхищения ею в представлении о каком-то боге, который ее создал?

Здесь, в этой философской части совокупного здания, сам голос Мелье как-то понемногу меняется. Голос словно крепнет. В этих упражнениях высшей трудности особенно бросается в глаза профессиональная ученая умелость, сноровка отвлеченной философской мысли. Ничего ученического. В каждой строке чувствуется, с каким правом мог Мелье помышлять о кресле академика.

Читателей XVIII века, наверное, больше всего в творении Мелье должно было поражать, что сельский кюре находится на таких высотах философской и научной мысли. Вспомним изумленный ответ Вольтера на сообщение Тирио: «Как, священник, француз — и подобен Локку?» Вскоре крупнейшие умы Франции подвергли новую звезду придирчивому изучению. Мелье выдержал все экзамены. Да, он оказался подобен... почему, собственно, Локку? Это был великий мыслитель, ученый и учитель. Его работа для своего времени безукоризненна во всех отношениях. Локк был видным философом, но он вовсе не эталон, чтобы мерить Мелье. Из великих мыслителей при всем несходстве ему ближе всего Спиноза. Родствен Декарт. Не зря упоминает он и Ванини.

Совершенство и красота природы, — разве доказывают они, что ее кто-либо создал? В таком случае, парирует Мелье, совершенство и красота, приписываемые богу, доказывают, что и его кто-то создал? Бессмыслица! Мир природы не подразумевает никакого мастера, кроме самой природы, которая и создает все, что только можно в нем увидеть самого прекрасного и дивного. Бытие видимого и наблюдаемого мира куда реальнее, нежели бытие существа лишь воображаемого, которого никогда нигде не найдешь и не увидишь.

Но, может быть, мир природы таков, что обязательно надо мыслить его сотворение, его создание кем-то другим? Вот основной вопрос, который дальше и исследует Мелье. Надо ли предполагать сотворение природы богом? Есть ли нечто предшествующее бытию материи? Возможно ли творение из ничего?

Надо выбирать между двумя мысленными системами: системой сотворения мира и системой естественного образования мира той же самой материей, из которой он составлен. Одинаковы ли логические трудности на стороне обеих этих систем, спрашивает Мелье, или трудности первой значительно больше, чем второй?

Теория сотворения требует доказательств, что это некое первоначальное бытие, именуемое богом, отличается от материи, а материя не может быть вечной и не может сама собой быть тем, что она есть. Это неразрешимо трудно. И, напротив, говорит Мелье, признавая одну материю за первопричину, за вечное и ни от чего не зависимое бытие, можно избегнуть этих непреодолимых трудностей: «все образовалось и разместилось само собой в том виде, в каком оно находится»,— если только допустить, что всемирная материя существовала вечно и сама по себе.

Что материя существует, говорит Мелье, что она не плод воображения и фантазии, в этом можно убедиться воочию. Точно так же воочию можно убедиться, что материя обладает делимостью и движением. Не достаточно ли этого, чтобы считать материю бытием в целом, нельзя ли вывести из этого все вещи природы? Мировая материя, пишет Мелье, движется в различных направлениях и путем сочетаний своих частей она может изо дня в день принимать тысячу и тысячу различных форм. А это, говорит он, ясно показывает, что все существующее в природе может создаваться естественными законами движения и путем сочетания, комбинации и видоизменения частей материй.

Это только первые шаги рассуждения. В дальнейшем Мелье постепенно вскрывает различные свойства и определения материи.

Так, она воспринимается с помощью чувств. Если определить бытие как материальное и чувственно воспринимаемое, то это достаточно для определения сущности природы неба и земли, всего, что они в себе заключают, или когда-либо заключали, или будут заключать, или могут заключать.

Материя протяженна. Но Мелье не согласен с Декартом и его последователями (картезианцами), которые отождествляли материю и протяженность; по-видимому, он предпочитает мнение Спинозы, что протяженность — одно из неисчислимых свойств материи.

Однако учение о материи для Мелье вовсе не самоцель. Все это вещи либо достаточно очевидные для здравого разума, либо относящиеся уже не к философии, а к разным естественным и гуманитарным наукам. Разработка материалистической философии для Мелье лишь вспомогательная задача, лишь средство доказательства ненужности, ложности другого хода мысли, ибо этот другой ход мысли, религия, стоит как величайшая помеха на пути народной революции. Уходя с головой в свои безупречные отвлеченные доказательства в пользу материализма, Мелье продолжает служить народной революции, служить своей святой ненависти к притеснителям трудящихся бедняков.

Материальное бытие не могло быть создано бытием нематериальным и божественным. Мелье изящно и неотразимо приводит к абсурду претензии богословия на то, что сила или воля бога делает вещи возможными или невозможными. Материя — самопричина; ничто в природе не может быть мыслимо как беспричинное, то есть сотворенное из ничего.

Время и пространство не могли быть сотворены: у них нет начала, они бесконечны; этому спору Мелье уделил очень много внимания.

Но естественно, что самым центром его рассуждений стал вопрос о движении. Что заставляет материю и каждую ее частицу двигаться? Необходимо ли представление о начальном первом толчке? Мелье признается, что не все в проблеме движения можно объяснить, но он ясно доказывает бесполезность и в этом случае гипотезы о боге и необходимость признать, что бытие, то есть материя, может получать движение только от самого себя.

Движение представляется при этом как механическое движение, как перемещение мельчайших частиц материи — атомов. Иногда это движение по прямой, иногда по дуге или окружности, что образует вихри материи, формирование шарообразных тел, сложных тел. Но только в этом механическом смысле понимает Мелье движение, как, впрочем, и все материалисты XVIII века.

Однако он старается охватить этой мыслью и все, даже наисложнейшие, формы движения. Так, по его мнению, существует несомненная связь между колебаниями волокон нашего мозга, беспрестанным движением находящихся там жизненных токов, с одной стороны, и нашими мыслями, с другой стороны.

Мелье выдвигает в развитие своих аргументов против существования бога множество биологических, физиологических представлений, стоящих вполне на уровне его века. То же будут усиленно практиковать и его преемники — материалисты-просветители, особенно Ламеттри. Это очень важно подчеркнуть: сам уровень науки делал знание о многих процессах природы уже настолько конкретным, что исключал прежние представления о боге.

Животные и люди, размышляет Мелье, оказались бы лишенными самодвижения, если признать, что кто-то извне придал им движение. Они не имели бы в себе начал ни роста, ни производительности, ни распада. Мало того, существо, придающее им движение, должно было бы в совершенстве знать устройство всех этих больших и малых удивительных механизмов во вселенной и обладать способностью ловко, сильно, тонко, проницательно, тщательно подбирать, приспособлять, соединять, располагать и связывать каждую часть материи, чтобы получились законченные тела, каждое согласно своей природе. В таком случае «не должно быть ни одного атома, который не получил бы все свое движение и всех видоизменений этого движения от существа, в совершенстве знающего его природу и на что он может служить. А это в некотором роде все равно, что предполагать столько богов, сколько существует атомов в материи, или предполагать, что каждый атом материи уже есть бог или содержит в себе всю природу и всю субстанцию бога. А так как всех этих атомов, составляющих самые малые части материи, бесконечное множество, то, значит, существует бесконечное множество богов, причем все эти боги тем не менее составляют одно целое и являются все вместе одним и тем же богом».

Вот образец того, как воинствующий материализм Мелье осыпает градом ударов противника, валит его с ног, топчет его.

Мелье произвел поистине исчерпывающий разгром всех сторон богословия своего времени.

Бог — бесконечно совершенное существо, всемогущее и вездесущее? Но чем выше чьи-либо совершенства, тем они, как, например, свет или тепло, явственнее и ощутительнее, — бога же нельзя ни видеть, ни ощущать. Следовательно, этого бесконечно совершенного существа нет. Невозможно также созерцать его духовно, в форме любви к нему, ибо о нем нет никаких представлений. Следовательно, и небесное блаженство духовного обладания богом после смерти является во всех отношениях противоречивой выдумкой.

Если бы действительно было божество, требующее от людей определенного поклонения и культа, то оно и потребовало бы этого со всей ясностью. Между тем по главным пунктам веры и культа люди никак не могут согласиться между собой. Тут Мелье с охотой возвращается к вопросу о множественности религий в мире, включая мусульманство, буддизм, конфуцианство.

С великолепной силой разбивает Мелье доводы богословия, будто для того бог и делает несовершенными творения этого мира, чтобы через их несовершенство в конце концов постигалось совершенство его самого. «Что сказали бы вы о государе или монархе, который позволил бы опустошить свои владения или владения своих соседей, чтобы обнаружить потом силу своего могущества? Что сказали бы вы о враче, который напустил бы заразные заболевания, чтобы показать свое умение лечить их? Что сказали бы вы о судье, который провоцировал бы преступления и затем предавал строгой каре совершивших их, чтобы явить этим свое правосудие?»

Огромное приложение, или, если угодно, небольшой дополнительный трактат, Мелье посвятил обзору ошибочного и истинного в философии Декарта и его последователей — картезианцев. Этот малый трактат — творение высокого мастерства. Безупречно доказана нелогичность той уступки, которую делает Декарт богословию, усматривая нечто сверхъестественное, божественное в способности нашего ума мыслить бесконечность. Но великолепно схвачена и передана ценность его материалистической, атомистической картины мира. Эти страницы, как бы по второму заходу, вводят читателя в поразительную для начала XVIII века по стройности и законченности материалистическую систему Мелье.

В сущности, почти целиком на триумфальной полемике с философией Декарта (отчасти и Фенелона) построено последнее, восьмое доказательство, венчающее труд Мелье. Это опровержение всех выдвигавшихся философами соображений в пользу нематериальности и тем самым бессмертности человеческой души.

И в самом деле, душа как особая субстанция, многие свойства которой, в особенности высшие мыслительные свойства, казалось, не могут быть научно объяснены, стала последним прибежищем религии даже в полуматериалистической философии XVII века. Непоследовательность, компромиссность вольномыслия ни в чем так ясно не проявились, как в сохранении для бога этого убежища — духовной, необъяснимой, бессмертной души. Таков неисправимый грех картезианства. Бог спрятался в скорлупу души, но из этой крепости заново навис над всем миром — неустранимое, несократимое потустороннее начало.

Но против духа примирения либертинов восстал дух непримиримости Мелье. В этом великий исторический смысл «Завещания». В своем восьмом доказательстве Мелье одним ударом меча рассек последнее прибежище божества.

Невозможно составить себе никакого, представления о душе, рассуждает Мелье, если наперед решить, что ей нельзя приписать никаких отчетливых свойств. Легче вообразить себе химеру! Картезианцы напрасно обольщаются, будто они нашли ясное различение двух видов бытия: свойство одного — простираться в длину, ширину и глубину, то есть иметь протяженность; свойство другого — лишь мыслить и чувствовать. Верно, разит их Мелье, что мысль и чувство не бывают круглыми или квадратными, но ведь и такое неоспоримое свойство материи, как движение, тоже не бывает круглым или квадратным. Мало того, уже хохочет Мелье, к примеру, жизнь и смерть, красота и уродство, сила и слабость, здоровье и болезнь тоже не являются вещами, протяженными в длину, ширину и глубину. Выходит, вовсе не все модификации материи должны иметь геометрическую форму и измерения; не все модификации материи могут обладать всеми свойствами материи.

Не выдерживает логической критики и умозаключение, что раз душа не протяженна, не имеет расчленимых частей, значит она не может разрушиться и перестать существовать, иными словами, что она пребывает всегда в одном и том же состоянии — бессмертна. Мелье парирует это удивительно просто (хотя кто знает, скольких лет раздумий стоила эта простота). Ведь душа способна, как всякому видно, к различным переменам, превратностям. Следовательно, нечто в ней на наших глазах разрушается. Следовательно, она не может быть бессмертной.

Мелье сотни и сотни раз подчеркивает, что он не знает, да, может быть, наука и не может узнать весь физиологический механизм мысли и чувства. Иначе в его время и нельзя было сказать. Но в общем, как и Декарт в отношении животных, так он и в отношении человека предлагает рефлекторную точку зрения: малейшие предметы, говорит он, вызывая сильные движения в тонких волокнах мозга (сегодня мы сказали бы — в клетках), необходимо вызывают сильные чувства в душе; известное регулирование грубости или утонченности токов в мозгу (сегодня мы сказали бы — возбуждения и торможения, но Мелье говорит «животных духов») и их подвижности при помощи волокон мозга, естественно, определяет силу или слабость духовных явлений.

Довольно понятно, что вслед за тем Мелье, желая быть вполне последовательным, набросился на метафизическое различие у Декарта в толковании психики животных и человека. У животных, по Декарту, нет души, у человека она есть. В поведении животных все можно объяснить механическими рефлексами, в поведении человека — ничего. Легко понять, что Мелье ринулся уничтожать эту пропасть. Им руководили логика и инстинкт материалиста. Душа человека, доказывает он, в действительности столь же материальна и смертна, как душа животных. Однако тут же и слабость его. То был материализм XVIII века, для которого еще наглухо закрыты были ворота к материалистическому объяснению истории и, следовательно, общественного человека. И вот овраг между человеком и животными Мелье закидал без разбору, наивно, сплеча. Чтоб не стало противопоставления, он приписал животным и естественный язык, которым они общаются между собой, и общество, и сложные чувства, и способность познания.

Это не единственная неудача Мелье. Он шел напролом в эпоху, когда наука была в детской колыбели. Не трудно отличить его механистический материализм от диалектического материализма. Легко заметить его слепоту, глухоту и немоту перед сложнейшим из процессов природы — человеческой историей. Но нам драгоценно в нем понимание этой родившейся всепобеждающей новой силы — науки. Он уверен в ее грядущем совершенствовании. Наука в его глазах — это то, что сметает, стирает, испепеляет религию. «Не религиозное ханжество совершенствует людей в науках, не святошество ведет к открытию тайн природы, не оно внушает великие замыслы людям».

Такова архитектура грандиозного антихрама, антисобора, воздвигнутого кюре в деревне Этрепиньи.

Мы, конечно, не смогли даже и заглянуть во все пристройки и приделы, да и под главными сводами прошли беглыми шагами, как любознательные туристы. Многие составные части философского здания Жана Мелье давно ждут целых диссертаций.

Оно поражает цельностью. Сам Мелье, исчерпав свои восемь доказательств, с великим удовлетворением победившего ума заявляет, что все приведенные им рассуждения — «это как бы цепь доказательств и наглядных доводов, которые с очевидностью вытекают друг из друга, друг друга поддерживают и подтверждают». Таково, по его мнению, еще одно свидетельство их истинности. Ибо, говорит Мелье, доводы христопоклонников уничтожают друг друга, и все здание логически рассыпается, что также является доказательством истинности противоположного учения.

Скажем еще раз, что мысль Мелье надо измерять не современной наукой. Ее мера — религия. Ее вес — научное сокрушение религии. Мелье первый показал, что вероучение и богословие до конца и полностью могут, быть заменены разумом и справедливостью, знанием и правдой.

Работа титана выполнена. Но великие материалисты и атеисты XVIII века надолго забудут, что она была не целью, а всего лишь средством: Мелье лишь дробил и крошил цепь, которой сковали народ, дабы он не совершил революции и не уничтожил частной собственности. Эта цель оказалась надолго забытой. Да, философы занимались безбожной философией. Но большинство из них оглядывалось, как бы она не донеслась до простого народа.

Между тем только это и интересовало Мелье во всей его богатырской битве с этим сказочным многоголовым драконом — религиями.

Его психологическая посылка состояла в том, что в его время ветер безверия уже пронизал все общество, стал духом эпохи. Он указывает на тайное безверие людей высшего общества, в особенности ученых. Что касается масс простого народа, продолжает Мелье, то из поведения и нравов их явствует, что большинство их не более убеждено в истинности своей религии, чем образованные. Разница лишь в том, что эти простые люди более исправны в исполнении предписанных религиозных обязанностей. «Но те среди народа, в ком есть хоть малость разума и здравого смысла, при всей своей невежественности, все-таки, так или иначе, прозревают и чувствуют пустоту и ложность того, чему их заставляют верить. Так что они словно против воли, наперекор самим себе, вопреки собственному разуму и пониманию, против собственных чувств, верят или силятся верить в то, что им говорят. Это настолько верно, что даже те, кто проявляет полнейшую покорность, в большинстве спотыкаются на этом, ощущая трудность верить тому, чему их обязывает верить и поучает религия. В человеческой природе, — заключает Мелье, — заложено отвращение и скрытое противодействие этому».

Замечательное наблюдение! Народ почти не верит, и церковь принуждает его послушно сковывать свой ум, через силу отдавать ум в плен религии.

Только эта убежденность, вскормленная опытом всей жизни кюре, дала силу и смысл его философии. Народ стихийно противится религии. Религия направлена против народа. Заблуждения веры настолько очевидны, что, скажем, помыслы о небесном блаженстве, конечно, давно были бы сданы в архив, если бы те, кто внушает их народу, не находили в этом великой выгоды: они, говорит Мелье, таким способом сохраняют свою тираническую власть над массой бедного народа. Они следуют в своей политике правилу, что простой народ должен оставаться в неведении относительно многих истин и верить многим басням. Сильные мира сего «морочат голову невежественной народной массе» касательно мнимых наказаний в другой жизни.

Такова психология масс и психология правителей. На этом зиждутся «все религии мира». Тирания, заставляющая стенать столько народов на земле, прикрывается именем богов и вымыслами религии. С помощью этого средства, — объясняет Мелье своим будущим читателям, — ваши церковники уловляют вас и держат все время в жалком плену под ненавистным и нестерпимым игом своих пустых и бессмысленных суеверий, прикрываясь предлогом наставить вас на блаженный путь к богу.

Религия служит для того, чтобы дать возможность господам жить в праздности, «тогда как нищий народ, находящийся в сети религиозного кошмара и суеверий», смиренно несет на себе бремя, утешая себя пустыми молитвами, обращенными к несуществующим богам. Под предлогом открыть вам царствие небесное и сподобить вас вечного блаженства, — трубит пробуждающий от дремоты голос Мелье, — они препятствуют вам спокойно пользоваться всяким действительным счастьем здесь, на земле, заставляют вас терпеть настоящие муки ада в этой жизни, единственной, на которую вы можете рассчитывать.

Что более всего мешает народу свергнуть всех эксплуататоров во главе с королем и установить разумный и справедливый общественный порядок? Освящение существующего порядка церковью, божественным авторитетом. Для того чтобы революция стала возможной, этот авторитет должен быть разоблачен и отвергнут.

Здесь две стороны. Прежде всего энергия народа направлена по ложному руслу. В письме к приходским кюре Мелье требует перестать убаюкивать людей рассказами о мнимом освобождении и о мнимом духовном искуплении их душ. Они нуждаются в реальном, подлинном, а не мнимом освобождении. Рассказывать народам, что бог освободит их из плена, что он пошлет им могучего искупителя, — это означает отвлекать и обманывать их. «Действительное освобождение или искупление, которое нужно народу, должно освободить его от всякого рабства, от всех видов идолопоклонства, от всех суеверий и от всякой тирании — для того, чтобы он стал счастливо жить на земле в мире и справедливости, в изобилии всяческих благ. Такое освобождение, господа, такое искупление нужно народу, а не воображаемое искупление, о котором вы ему говорите».

С другой стороны, религия — это щит, прикрывающий тиранов, которые сами — щит для богатых и грабителей. Этот первый щит сам по себе не сила. Он лишь мираж, нагромождение иллюзий. Стоит рассеять туман, и народ ринется в бой на настоящих врагов. Но пока туман застилает очи, не быть и битве.

«Уже достаточно времени бедный народ жалким образом обманывают всякого рода идолопоклонством и суевериями. Достаточно времени богатые и сильные мира сего грабят и угнетают бедный народ. Пора открыть ему глаза и показать ему всю правду. Если, как нам говорят, в прежние времена необходимо было внушать людям религиозные измышления и суеверия для того, чтобы смягчить грубый и дикий нрав человека и легче держать людей в узде, то в настоящее время, несомненно, еще более необходимо разоблачать все эти басни, так как лекарство стало со временем хуже самой болезни. Вот задача для всех умных людей. Самые умные и просвещенные должны серьезно поразмыслить над ней. Задача в том, чтоб приложить все усилия, всюду освобождая народ от его заблуждений, насаждая ненависть и презрение к насилиям власть имущих и побуждая народ сбросить ненавистное иго тиранов».

Ах, дорогие друзья, пишет Мелье почти в самом начале «Завещания», если бы вы знали всю бессмысленность и вздорность тех сказок, которыми вас кормят под предлогом спасения ваших душ! Если бы вы знали, как возмутительно злоупотребляют властью, захваченной над вами под предлогом управления вами! Вы воспылали бы презрением к тому, перед чем вас заставляют преклоняться, ненавистью ко всем тем, кто эксплуатирует вас, дурно управляет вами и так гнусно с вами обращается! Все, чего заслуживают подобные люди, высказано в пожелании одного человека, хоть и грубого, но хорошо понявшего, кто зачинщики и вдохновители царящей несправедливости: «чтобы все сильные мира и знатные господа были перевешаны и удавлены петлями из кишок священников».

Черная злоба, святая злоба! Это голос буревестника. Не смиряться, а противиться! Не поддакивать, а перечить! Туча против тучи, вал против вала.

Остается поднатужиться. Да ухнуть!

«Я готов кричать изо всех сил: с вашей стороны безумие давать себя таким образом обманывать и так слепо верить стольким нелепостям! Я разъяснил бы людям, что они находятся в заблуждении и что те, кто ими правит, обманывают и одурманивают их».

Вы вечно будете жалкими и несчастными, вы и ваши потомки, гремит Мелье, пока будете следовать заблуждениям религии и оставаться в порабощении у ее суеверий. Отбросьте же полностью все эти пустые и суеверные обряды, изгоните из вашего ума эту безумную и слепую веру в ложные тайны. Не придавайте им никакой веры, смейтесь над всем, что вам говорят ваши корыстные церковники. Дайте отдохнуть от этого своему уму и сердцу. Отмените в своей, среде и все эти ненужные вздорные должности священников и жрецов, пусть и эти люди живут и трудятся, как вы.

Итак, заключает свой труд Мелье, не наука и не познание естественных истин увлекает людей ко злу, как это утверждают. Наоборот, ко злу людей влекут дурной строй, дурные обычаи, дурное управление, дурные законы — они заставляют людей родиться или становиться порочными и злыми. Народы земли! Так-то вот обстоит дело, если вы мыслите здраво. Никто не говорит за вас, и никто не говорит вам то, что следовало бы сказать. Голос Мелье стихает. А я охотно сказал вам это.


Глава девятая
Биография Мелье начинается


Используются технологии uCoz