ГЛАВА ПЯТАЯ
Роль народных масс в революционной ликвидации феодализма
Нам нужно еще раз вернуться к вопросу о месте феодализма во всемирно-исторической последовательности общественно-экономических формаций. В первой главе второй части мы рассмотрели закономерность возрастания роли народных масс в истории. Феодальнозависимых трудящихся мы поставили на логически им принадлежащее строго определенное место между рабами и пролетариями. Таким образом, крестьяне и ремесленники средневековья являются закономерной ступенью в процессе раскрепощения личности эксплуатируемого трудящегося, в процессе прогрессивной смены антагонистических способов производства. Иными словами это можно выразить так: феодализм - строго необходимая ступень исторического прогресса.
Однако применение этого обобщенного положения к конкретной истории встречается с затруднениями: у многих народов феодализм представляется не ступенью раскрепощения, а наступает как будто сразу после первобытнообщинного строя и выглядит поэтому как первая ступень закрепощения. Не опрокидывает ли это явление все наше представление о смене общественно-экономических формаций как объективно закономерном естественноисторическом процессе? Конечно, мы знаем, что многие народы могут перейти от докапиталистических форм производства непосредственно к социализму; мы знаем, что многие народы переходили к капитализму минуя, скажем, развитой феодализм. Но в этих случаях марксистско-ленинская наука прямо указывает причину: воздействие других народов, соседних или отдаленных, на историческое развитие данного народа. Так, некапиталистический путь развития, путь движения к социализму, минуя капитализм, оказался возможным для тех народностей, входивших прежде в царскую Россию, которые в силу исторических условий участвовали в совместной борьбе с русским и другими народами, уже прошедшими значительный путь капиталистического развития. В прошлом иные отсталые народы были втянуты в русло быстрого развития капитализма воздействием исторической среды - капиталистического окружения.
По аналогии с этими, хорошо известными историческими закономерностями минования той или иной ступени развития было высказано мнение, что феодализм мог лишь в тех случаях возникнуть в истории тех или иных народов непосредственно на основе разложения первобытнообщинного способа производства, т.е. минуя рабовладельческую формацию, когда окружающая социально-историческая среда была уже феодальной и соседние народы прямо или косвенно способствовали феодализации. Однако конкретно-исторический материал далеко не во всех случаях дает основание для такого объяснения генезиса феодализма. Поэтому в марксистской исторической литературе давно уже была предложена и другая концепция: феодализм может возникать двумя разными путями: по терминологии П. И. Кушнера, "первичным", когда он возникает из разложения первобытнообщинного строя, и "вторичным", на основе разложения рабовладельческого строя. Эта схема была приложена впоследствии к объяснению многих частных исторических явлений, в том числе - генезиса феодализма у восточных славян (К. И. Тарковский и И. В. Созин), у армян (Я. А. Манандян) и многих других народов, а также получила теоретическую разработку (М. Н. Мейман и С. Д. Сказкин).
Иными словами, в настоящее время в советской исторической литературе налицо два предложенных ответа на вопрос о путях генезиса феодализма. Во-первых, мнение, что феодализм закономерно развивался лишь там, где ему предшествовал мало-мальски развитой рабовладельческий способ производства (С. П. Толстов, Б. А. Ранович, С. Т. Еремян и др.), а в прочих местах мог появиться лишь как плод внешнего воздействия со стороны народов, уже стоящих на пути феодального развития. Эта точка зрения логически стройна, но оказывается в противоречии со многими историческими фактами. Во-вторых, налицо указанная мысль о возможности двух путей генезиса феодализма. Эта точка зрения гораздо гибче в смысле согласуемости с эмпирическим материалом, но она ставит серьезные трудности перед теорией исторического материализма. Понятие общественно-экономических формаций может потерять свою неразрывную связь с идеей закономерного прогрессивного развития, как только допускается, что последовательность их не строго необходима. Оно лишается при этом своей основной черты - всеобщности, следовательно, в сущности перестает быть законом. Огромное философско-историческое содержание этого понятия может в конечном счете уступить место своего рода типологии. Таким образом, теория феодализма остается незавершенной до тех пор, пока не сделан выбор между этими двумя истолкованиями генезиса феодализма или не предложено какое-либо третье.
Таким третьим решением может оказаться мысль, высказанная Марксом во Введении к работе "К критике политической экономии": феодальный строй возникает путем синтеза двух источников - продуктов разложения рабовладельческого и продуктов разложения первобытнообщинного строя. Эта же мысль применена Энгельсом к анализу возникновения раннефеодальных обществ. Однако понятие "феодального синтеза" не подвергалось теоретической разработке в советской историографии. Попробуем наметить возможные пути раскрытия теоретического содержания этого понятия и тем самым проверить его перспективность как в философско-историческом смысле, так и в качестве орудия объяснения конкретно-исторических явлений.
Начнем со спора романистов и германистов, лежащего у истоков буржуазной европейской медиевистики. Те историки, которых назвали романистами, - самый яркий из них Фюстель де Куланж, - путем кропотливого анализа документов раннего средневековья доказывали, что в конечном счете буквально все общественные институты, нормы, категории феодального строя восходят к римским истокам. Феодальная Европа не сохранила ничего от варварского быта племен, завоевавших Рим; напротив, он в конце концов сам завоевал их изнутри своим бессмертным наследием. Потребовалось много изощренной исследовательской эрудиции, чтобы согласовать эту концепцию с реальностями европейского средневековья. И все же в известной мере это было достигнуто. Но с неменьшим упорством и исследовательским мастерством другое течение медиевистов, прозванных германистами, строили обратную концепцию. Так, Маурер с великолепной эрудицией и точностью исторического анализа представил порядки, нормы и установления феодализма как прямой результат развития общинного быта варварских племен. Он показал, в частности, как общинное начало преобразовалось в правовой и административный строй деревни и города, поместья и государства средневековой Европы.
Сама убедительность аргументов обеих противоположных школ показывала, что на стороне каждой из них есть доля истины. А отсюда применительно хотя бы к одному лишь западноевропейскому историческому материалу сам собой напрашивался вывод, что "для изучения генезиса феодализма необходимо исследовать, с одной стороны, кризис рабовладельческого общества, приведший к его падению, и те зародыши феодальных отношений, которые вызревали внутри этого общества; необходимо изучить, с другой стороны, то общественное развитие, какое проходили к этому времени различные племена так называемых "варваров" - кельтов, германцев и славян..." (Е. А. Косминский). Иными словами, необходимо выяснить, как произошло взаимодействие, слияние этих двух глубоко различных, даже противоположных источников, породившее феодализм.
Действительно, изучение классических раннефеодальных образований, таких, как Франкское государство, полностью подтвердило правильность этого пути, плодотворность понятия феодального синтеза как ключа к объяснению генезиса феодальных порядков. Но обладает ли это понятие той всеобщностью, которая нужна для преодоления указанных чисто теоретических трудностей? Для ответа на этот вопрос нам придется в более или менее отвлеченной форме рассмотреть возможность перехода к феодализму в чистом виде от рабовладельческого строя или от первобытнообщинного строя варварских племен.
Приходится признать, что теоретические проблемы рабовладельческого строя разработаны в нашей историографии меньше, чем феодального. Много неясного в периодизации ступеней развития рабовладельческого строя, в коренных категориях экономики рабовладельческого способа производства, в определении удельного веса рабства экзогенного (проистекающего из внешних захватов) и эндогенного (результата закрепощения свободных общинников внутри страны). Не углубляясь в эти вопросы, скажем лишь, что, по-видимому, в широком смысле рабовладельческий строй прошел три ступени развития: 1) домашнее (или патриархальное) рабство, являющееся, если не полностью, то в значительной степени экзогенным; 2) более развитое рабство древневосточных обществ, имеющих тенденцию поработить население внутри страны и закрепить его порабощенное положение; 3) античное рабство, являющееся снова по преимуществу экзогенным и связанное с решительным запретом обращать в рабство сограждан.
Именно ступени, характеризующиеся преобладанием экзогенного рабства, представляют особенный интерес для теории исторического развития. Ведь при этом оказывается, что, в условиях относительно еще невысокого развития орудий и средств труда, главная производительная сила общества, т.е. масса непосредственных производителей с их трудовыми навыками и приемами, снова и снова привлекается в данную страну извне; мало того - из недр народов, стоящих явно ниже ее по уровню своего исторического, экономического, культурного развития. Чем был бы древний Рим без непрестанно пополнявшихся рядов германских, кельтских, славянских и прочих рабов, строивших города и дороги, храмы и дворцы, возделывавших поля и создававших роскошь? Но в то же время разве кто-нибудь из них умел в варварской глуши своей родины выполнять именно такую работу, которую потребовали от него новые господа? Тут перед историком культуры и техники встает задача не упустить глубокую взаимосвязь двух миров, но и не преувеличить ее. Варварские народы, находившиеся за рубежами античных рабовладельческих государств, развили у себя дома ошеломляющее нас мастерство строительства каменных громад, дольменов, кромлехов и менгиров, искусство ставить вертикально каменные плиты и столбы и каким-то чудом покрывать их сверху исполинскими глыбами-крышами; и именно элементы этого их мастерства лежат в основе великих и прекрасных сооружений из каменных глыб, но уже подчиненных изощренному архитектурному плану, составляющих неразрывную часть высокой античной культуры.
С точки зрения политической экономии такого рода удивительные парадоксы рабовладельческого общества впервые рассмотрены в специальной работе советского историка А. В. Мишулина: процесс воспроизводства в античном рабовладельческом обществе оказывается невозможным без регулярных и грандиозных по своим масштабам захватов "извне", причем захватов не только продуктов труда других народов, но прежде всего части самих этих народов, становящихся внутри рабовладельческого государства основной производительной силой, основным производящим классом. Все эти парадоксы античности заставляют усомниться в точности и определенности таких, казалось бы, простых понятий, как "внутри" и "извне". Где здесь подлинная граница внешнего и внутреннего? Не ошибаемся ли мы, поддаваясь политико-юридической иллюзии, будто она совпадает с границей государства? И в самом деле, навряд ли марксисту пристало смешивать понятие "общества" с представлением о военно-политической власти над той или иной территорией. С одной стороны, на этой территории жили многие народы, экономически мало связанные между собой. С другой стороны, на эту территорию непрерывно откачивались люди, несчетные множества людей, так же как и созданные ими материальные ценности, с прилегающих и даже отдаленных территорий, населенных другими народами. При более широком взгляде представляется, что "варвары" и "греки", "варвары" и "римляне", были двумя органически прикованными друг к другу половинами или полюсами сложного огромного единства. Это было антагонистическое единство. При этом не только рабовладельческое государство нельзя мыслить себе вне окружающей варварской среды - источника всех его жизненных сил. Сами варварские народы подверглись глубокой трансформации в условиях этого великого противостояния. Историки много спорили о социальных причинах того строя, который принято называть "военной демократией". Из предложенных научных гипотез, освещающих разные стороны явления, особенно заманчивой представляется та, которая видит в этой своеобразной государственности, возникающей раньше возникновения классов, государственность, обращенную вовне, порожденную непосредственно или опосредованно существованием военной угрозы со стороны ближе или дальше лежащего рабовладельческого государства.
Так было не только в лучше нам известном западном древнем мире. Великие рабовладельческие державы древнего Ирана, древней Индии, древнего Китая, эллинистические государства Азии были окружены такими же океанами бившихся об их берега варварских народов, то оборонявшихся, то нападавших, выражавших в не меньшей мере чем на Западе нечто отнюдь не "внешнее", а внутренний антагонизм древнего мира как поляризованного целого. Чем глубже становилась эта поляризация, чем отчетливее она материализовалась в форме всяческих "китайских стен" и "римских валов", деливших обе неразделимые половины, тем неизбежнее приближался час прорыва и растворения одной половины в другой. В конкретной истории древних рабовладельческих государств было много отдельных варварских вторжений, как и проникновений варваров в качестве военных поселенцев, федератов и пр. Мы сейчас хотим лишь констатировать итог в самой обобщенной форме. Варварский океан, хлынув на берег, прорвав плотины, наводнил рабовладельческий материк. Мы отвлечемся также от возрождений рабовладельческого строя, переноса с места на место центра древних империй. Для постановки проблемы феодального синтеза нам важно только то, что в конечном счете эта диффузия совершилась, что она и только она знаменовала конец рабовладельческой общественно-экономической формации. В классически чистом случае это было именно вооруженное вторжение варварских полчищ, мстителей, разорявших и порабощавших тех, кто веками черпал из их гущи своих рабов или грозил им порабощением. Так была захлестнута Западная Римская империя. Уже в "варварских правдах" мы находим следы как начинающегося синтеза, так и заканчивающегося вторжения. Вызывавший столько споров параграф Салической Правды "О переселенцах", может быть, проще всего расшифровывается как отзвук вселения в римские виллы новых и новых жильцов - варваров. И все же эти великие переселения, завоевания, эти вселения и расселения новых народов на землях старых империй, нередко сопровождавшиеся освобождением рабов и порабощением прежних господ, были еще не рождением нового общественного строя, а смертью старого. Это было еще не синтезом, а смешением.
Но во всемирно-историческом масштабе можно говорить, что отсюда начинается становление нового общества, являющегося в известном смысле столетиями развивавшимся синтезом тех двух полюсов, на которые был расколот древний мир. Не только ранний феодализм, всю историю феодализма можно представить себе как историю этого прогрессировавшего и усложнявшегося синтеза.
С самого начала можно наметить три варианта развития феодального синтеза. В одних конкретно-исторических условиях получилось так, что первобытнообщинный строй количественно преобладал над остатками и традициями рабовладельческой античности. В других условиях неравномерность была обратная: античное наследие продолжало доминировать над первобытнообщинным. Наконец, возможен случай, когда синтезирующиеся стороны представлены более или менее равномерно. Для западноевропейского мира это, скажем: Британия, Италия и Галлия. Могут быть найдены и еще более крайние формы, когда одно из двух начал представлено минимально и на первый взгляд кажется отсутствующим. Возьмем, к примеру, Скандинавию и Византию. Наша задача здесь - не разбирать все бесчисленные конкретные варианты, а проверить мыслимость обобщения, что во всех без исключения случаях феодализм был все же хотя бы крайне непропорциональным синтезом этих двух противоположных и нераздельных начал (кроме тех случаев, когда он был перенесен к тому или иному народу от других, уже имевших у себя более или менее развитый феодальный строй).
Много страстных споров порождает вопрос о возможности применения такой всемирно-исторической концепции к истории древней Руси и ее феодализации. Хотя широко известна связь древней Руси с Византией, связь такая неразрывная, что было бы преуменьшением назвать ее просто тесной и глубокой, в сознании многих историков все же почему-то древнеславянские племена - это "мы", а Византия - это "чужеземное влияние". По старой привычке мышления кровное, антропологическое родство почитается наиболее подлинным. Но ведь отнюдь не лишено объективных оснований и отнюдь не обидно ни для западноевропейских стран, ни для России, что Киевская Русь стоит к Восточно-Римской империи примерно в таком же историческом отношении, как Франкское государство - к Западной Римской империи. И как романские народы Европы восприняли, для своей письменности латинский алфавит, так восточные славяне - греческий, как средневековые государи Западной Европы вплоть до XVII в., так и русские, именовавшие себя, "царями" - "цезарями", мнили себя римскими императорами. Противники приложения идеи феодального синтеза к истории, древней Руси ошибаются, представляя себе, что речь идет об оценке степени "влияния". Понятие феодального синтеза состоит отнюдь не в идее взаимных влияний тех или иных народов или культур. Оно относится к самой глубинной сути внутренних, имманентных закономерностей развития феодализма.
Вероятно, по мере дальнейшей разработки этой идеи будут обнаружены еще большие непредвиденные логические трудности. Эту область теоретических проблем феодализма можно сравнить не с арифметикой или алгеброй, а с высшей математикой.
Как уже сказано, теория синтеза - это и не вопрос о возникновении феодализма, а о содержании всей его истории, и не вопрос о взаимных внешних влияниях, а о диалектическом взаимопроникновении противоположностей. Уже в самом начале процесса его будущая диалектика проявляется в том, что оба противостоящих полюса потенциально чреваты феодализмом: 1) в античном рабовладельческом мире распространяется колонат, но от него нет прямого пути к средневековому крепостничеству, - между римским колоном и средневековым крепостным стоит свободный франкский крестьянин (Энгельс); 2) у древних германцев мы находим рабов, посаженных на землю или имевших свою хижину, но и от них нет прямого пути к феодальным крепостным, - между таким рабом и средневековым сервом (крепостным) стоит фигура античного раба. Таким образом, это лишь исходные точки процесса взаимопроникновения противоположностей.
Не следует понимать феодальный синтез в гегелевском духе как синтез понятий, категорий. Носителями его были люди. Они не обязательно вторгались на чужую землю, захватывали чужие жилища. Известна, например, многовековая славянская диффузия в Восточную Римскую империю; римляне колонизовали варварские страны. Бесконечно многообразны исторические формы этой диффузии. Но дело не сводится даже к переселениям и смешениям масс людей; чем дальше, тем больше процессы феодального синтеза осуществлялись и через товары, денежную систему, обычаи, право, письменность, мифы, понятия, суждения, идеи. В этом смысле процесс феодального синтеза можно представить себе как поистине всесторонний, всеохватывающий процесс феодальной истории.
В самом деле, весь феодальный строй необыкновенно многообразен и представлен целыми гаммами вариаций любого характерного для него явления, укладывающимися между двумя крайностями. Взаимопроникновение этих крайностей мало-мальски завершается только к самому концу феодальной эпохи.
Так, трудящиеся при феодализме представляют поистине всю лестницу возможных положений между античными рабами и свободными варварами. Более того, и раб и свободный землепашец - фигуры долго, в течение ряда первых столетий далеко не чуждые картине социальной жизни средневековья. Но подлинно типичным для него является персонаж, в той или иной степени сочетающий в себе и того и другого: полусвободный, крепостной, зависимый. Сами свободные общинники, или аллодисты, в ходе этого синтеза постепенно впитывают в себя черты рабства, а наиболее бесправные рабы в том или ином отношении раскрепощаются. История феодализма знает также и новую поляризацию - раскрепощение крестьян вплоть до превращения их в свободных горожан, закрепощение почти свободных до положения барщинных рабов. Все эти неисчислимые проявления синтеза представляют собой нечто качественно новое, отнюдь не смесь исходных форм; персонажи европейского феодального общества, при всей пестроте, являются носителями феодальных производственных отношений, которых не было ни в античном Риме, ни у питавшей его варварской периферии.
Синтез не был прямолинейным процессом. Мы видим и гигантские отступления вспять и однобокие уродливые опыты истории. Но представляется очень обнадеживающей гипотеза о возможности путем осторожного анализа всюду и во всем обнаруживать все ту же скрытую от поверхностного взгляда могучую диалектику. Специфика производительных сил, хозяйства феодальной эпохи составилась в противоборстве двух противоположных традиций. Одинаково прав и тот историк, который отмечает падение античной техники, и тот, который обращает внимание на усилившуюся расчистку лесов, прогресс системы севооборота, успехи скотоводства; но дело не просто в падении одного, подъеме другого, а в появлении, развитии и прогрессе чего-то третьего - нового качества, которое рождалось в этом упадке и в этом подъеме.
Если романисты делали упор на сохранение в средние века римского принципа частной собственности, в том числе в виде частной аллодиальной собственности на землю, если германисты подчеркивали стойкость традиций общинно-племенной собственности, в том числе земельных прав общины-марки, то и те, и другие, будучи отчасти правы, не видели главного: феодальная ограниченная земельная собственность характеризуется не этими реликтами, она представляет собою качественно новое явление, продукт синтеза. Феодальная земельная собственность не является механической смесью частной собственности и коллективной, а рождалась в процессе их взаимного отрицания. Феодальная собственность является частной, но ограничена тем, что она включена в "ассоциацию" феодалов - в их иерархию и монополию. Но, будучи ассоциированной, она отнюдь не является общинной. Владельческие права крестьян на свои земельные держания также не являются ни частными, ни общинными, хотя в той или иной мере и теми, и другими, что отражается в огромном многообразии этих владельческих прав.
Точно так же средневековый город представляет собой нечто третье, нечто качественно иное по сравнению как с античным городом, так и с варварским укрепленным городищем, ныне хорошо известным археологам, хотя он включает в себя преобразованные черты и того, и другого.
Бросим взгляд на историю средневекового права и государства. Уже в "варварских правдах" мы заметили симптомы синтеза. Правда, кажется еще чисто механическим соединением тот факт, что почти все "варварские правды" фиксируют обычаи чуждых античной культуре племен на латинском языке и исчисляют наказания в римских денежных единицах; в иные из них просто вкраплены фрагменты римского права, кое-как пригнанные. Но это было не внешним смешением, а началом длительного процесса кристаллизации некоего третьего - феодального права. Оно долго выступало в форме обычного права, подвергавшегося новым и новым переработкам силами знатоков умершего римского права - легистов. Оно выглядело то антиримским, то римским, а по существу было ни тем, ни другим, а новым феодальным правом, отражавшим борьбу антагонистических классов феодального общества. Точно так же государства средневекового европейского мира представляли собой по внешности то как бы прямых преемников варварских племен, то как бы воскрешенную Римскую империю. В действительности возникало государство в совершенно новом смысле: античное государство не имело никакой связи с этнической общностью, оно всегда охватывало многие народности, оно было военно-политическим образованием на чисто территориальной основе; варварские племена и союзы племен в эпоху великого переселения народов, напротив, были чисто этническим, но отнюдь не территориальным образованием. С первых шагов феодальные государства были территориально-этническими. Та или другая сторона могла преобладать, выпячиваться на передний план, но все непреодолимее кристаллизовалось новое начало - национальное феодальное государство. Рецидивы "римской империи" наблюдались время от времени до самого конца феодальной эпохи, преимущественно как раз там, где государства в силу исторических условий были многонациональными. Но в общем нам важнее подчеркнуть, что всякое европейское феодальное государство таило в себе и политическую тенденцию превращения в наднациональную державу, и обратную политическую тенденцию распадения на древние племенные части, но в конечном счете эти тенденции все более взаимно аннулировались, а новое качество все тверже удерживалось между двумя крайностями.
Какой бы элемент феодального общественного устройства мы не взяли, его специфические особенности могут быть вскрыты и описаны в категориях феодального синтеза. Возьмем военное дело. Если на одном полюсе в начале процесса мы видим римские армии наемников и федератов, а на другом - варварскую военную демократию и варварскую дружину, то взаимное отрицание и одновременно взаимное проникновение этих двух полюсов дадут нам картину военного вассалитета, феодальной дружины, рыцарства, а с другой стороны, - всеобщее ополчение; наконец, в последние века феодальной эпохи это снова наемные армии или рекрутский набор, но и то и другое уже основанное на принципах, прямо противоположных древнему миру.
Наша задача состоит здесь отнюдь не в обзоре развития всех явлений феодализма под указанным углом зрения. Но как не подчеркнуть, что все без исключения западноевропейские языки, сложившиеся к началу нового времени, были плодами многовекового синтеза (в самых разнообразных пропорциях и сочетаниях) латыни и варварских диалектов. Или что христианство, каким мы его видим к началу нового времени, представляет собой плод столь же многообразного сращения некогда враждебных друг другу античных его начал с родо-племенными верованиями, сращения, принявшего форму культа святых, церковных праздников и вообще почти всей религиозной обрядности.
Снова и снова надо подчеркивать, что идея феодального синтеза это отнюдь не идея "культурных влияний". Идея феодального синтеза целиком покоится на представлении, что в древнем мире рабовладельческое государство и его варварская периферия представляли подлинное единство, подлинное целое и что феодальный синтез совершался внутри этого целого. Понятно, что тут обычное представление о внешнем влиянии полностью исключается. Оно применимо, как уже отмечалось, только в тех случаях, когда речь идет о воздействии более феодализированных стран на менее или вовсе еще не феодализированные.
Чем менее пропорционален, менее уравновешен феодальный синтез, тем менее зрело и полновесно феодальное общество. Карта средневекового мира показывает, что народы, шедшие по пути наиболее пропорционального и прогрессивного феодального синтеза, соседили с народами, где он был выражен до крайности однобоко, каковы норманны и Византия, каковы тюрки и арабы. Сплошь и рядом в феодальном мире народы с менее пропорциональным синтезом были носителями отсталости и агрессивности, облекавшихся в форму претензий на мировое господство. Так, например, в XIII в. на базе полуварварской феодальной Швабии в Европе и полуварварской Монголии в Азии как снежная лавина выросли две захватнические империи - Штауфенов и Чингисидов, подчинившие себе множество народов и стран, по существу зашедших гораздо дальше них в своем феодальном развитии. Полным всемирно-исторического трагизма был одновременный напор этих двух империй на зажатую между ними феодальную Русь (см. нашу статью "Ледовое побоище и всемирная история". - "Доклады и сообщения истфака МГУ", 1947, № 5).
В то же время, если отвлечься от этой неравномерности феодального развития и от порождаемых ею в феодальном мире бурь и катаклизмов, этот феодальный мир в целом был все же неизмеримо единообразнее, чем античный. Феодальный общественный строй сам по себе не требовал того полного раскола человечества на две противоположные половины, на народы-вампиры и народы-жертвы, как древний рабовладельческий мир. Феодальный строй распространился на огромнейшие массивы народов земли, и можно сказать, что он имел тенденцию всеобщего, повсеместного распространения, которой не противоречили никакие внутренние его законы. Правда, он все же не охватил все человечество. Феодализм - в высшей степени континентальная общественная система: воды океана отсекли от феодального мира некоторые народы, стоявшие на более низких ступенях развития. Вследствие этого к концу феодальной эпохи налицо снова были предпосылки для географического раздвоения человечества, на этот раз отвечавшего природе капитализма. Европейские мореплаватели и завоеватели, движимые духом еще не столько капиталистической, сколько феодальной экспансии, набросились на народы Америки и Индонезии. Через несколько столетий мир снова, как в античности, был разделен на две взаимосвязанные и грозно противостоящие друг другу половины: метрополии и колонии. Крушение этой новой всемирно-исторической противоположности совершается в наше время.
Сказанное выше не является развитой концепцией, а всего лишь постановкой вопроса. Перед советской исторической наукой стоит задача выбрать один из трех упомянутых путей в объяснении генезиса феодализма.